Текст книги "Палестинские рассказы (сборник)"

Чётки

Одни и те же чётки были у них и у нас. Чётки из кости, из дерева, из камней, из металла… Среди чёток встречались очень красивые и дорогие – из янтаря, красного дерева, слоновой кости, панциря черепахи, жемчуга… И попроще – из металлов, похожих на золото и серебро, из костей верблюда, и самодельные – из косточек финика и олив. С ними не расставались ни шейхи, ни феллахи, потому что чётки символизировали для них молитву к Единому Богу. В каждой из этих чёток было тридцать три камня, или зерна, как их здесь называют. Если внимательно присмотреться, то легко заметить, что звенья в чётках отделяются друг от друга особыми перемычками. Одиннадцать – перемычка, потом ещё одиннадцать – снова перемычка, и ещё одиннадцать. Одиннадцать – потому что эта цифра соответствует последовательности мусульманской молитвы. Любая молитва начинается с обращения к Всевышнему и произносится сначала стоя, признанием величия Бога: «Аллах велик» (Алла ху акбар). Признавая величие Бога, мусульманин преклоняет перед ним колени, падает ниц и лишь тогда произносит саму молитву, повторяя имя Всевышнего снова и снова, тем самым утверждая, что нет для него других богов кроме Аллаха, и Мухаммад – пророк Его. Приветствуя Всевышнего, мусульманин называет девяносто девять имён Аллаха – Великий, Мудрый, Милостивый… Затем непрерывно вместе со всеми он повторяет хором общепроизносимые части молитвы вслед за имамом. Именно этот порядок молитвы и символизировали одиннадцать звеньев в чётках, служивших всем путеводной нитью в Молитве – и молодым, и пожилым, и шейхам, и феллахам. Все звенья чёток соединяются либо овальной удлинённой косточкой, либо камушком, изображающим Минарет и символизирующим Веру в Единого Бога. Арабы называют их «суббах», что означает «восхвалять Бога». Но в иврите арабскому «суббах» для определения чёток аналога нет. Поэтому мы использовали то, что есть – «махрозет», что означает «бусы или ожерелье». Нашими чётками были те, которые солдаты отняли у местных арабов. Отличались они от их чёток тем, что вместо овальной удлинённой косточки либо камушка, символизирующего Минарет, на солдатских чётках часто висел мобильный телефон, ключи или ещё какие-нибудь безделушки. В таком виде они были привычнее для солдат, являясь для них одновременно и трофеем, и сувениром, и просто игрушкой.

Когда я впервые попал на эту базу в Хевроне, то первое, что мне бросилось в глаза, это чётки, которые были у каждого солдата. У некоторых их было несколько. Чётки вешали на зеркало в машине, использовали в качестве цепочки для мобильников и ключей или в качестве сувениров, которые дарили друзьям, подругам и знакомым. Все эти трофеи добывались на КПП, где солдаты останавливали палестинцев, которые ехали или пешком направлялись к родственникам в соседние кварталы, в больницы, на рынок, на работу или на учёбу. Куда бы они ни направлялись, им было не миновать нас. Солдаты обыскивали машины, пассажиров, всех, кто направлялся через КПП. При обыске они и отнимали чётки. Для солдат это было обыденным делом, да и офицеры не особенно обращали внимание на эти солдатские шалости. Нам хватало других проблем. Хеврон – крупнейший город Западного Берега реки Иордан, и контролировать его очень не просто. И не только потому, что это большой город. Здесь находятся святыни, которые евреи и арабы считают только своими, хотя и мы, и они считаем себя детьми праотца Авраама, или, как называют его арабы, Ибрагима. К его усыпальнице приходят молиться и арабы, и евреи, но молятся отдельно друг от друга, после того как в феврале 1994 года американский иудей Барух Гольдштейн расстрелял здесь из автомата двадцать девять молящихся мусульман. И до, и после устроенной Гольдштейном бойни город не раз становился ареной кровавых столкновений между евреями и арабами. И ни они, ни мы не собирались забывать пролитую кровь, помня при этом только свою. Чем жёстче действовали мы, тем ожесточённее становились они. К тому времени, когда я прибыл на базу, мы удерживали шестнадцать контрольно-пропускных пунктов и несколько кварталов города. Точнее, кварталов было три, и в них жили восемьсот евреев. Остальные же кварталы, в которых жили тридцать тысяч арабов, находились под нашим контролем лишь формально, мы в них заходили редко и довольствовались тем, что контролировали все наиболее важные стратегические позиции в городе и его окрестностях. А что происходит там, внутри, в этих густонаселённых кварталах двухсоттысячного города – нам было уже не до того.

Обгоревшие стены полуразрушенных домов – результат второй интифады – красноречиво свидетельствовали о положении дел в городе, и контролируемая нами территория всё больше напоминала осаждённую крепость. Солдатам приходилось нелегко и, кроме того, здесь была своя действительность со своими законами, поэтому никто не смел беспокоить солдат из-за такой мелочи как чётки. Но однажды на базе появилась симпатичная девушка-офицер, в обязанности которой входило повышать образовательный и культурный уровень наших солдат. Есть такая должность в армии. Приняли её на базе восторженно. Солдатам нравилась эта веселая симпатичная девушка, и они относились к ней тепло, без всякого намека на грубость или пошлость. Но особенно тепло принял её командир базы. Он относился к ней по-отечески, как к дочке. Требовательный, подчёркнуто официальный, с нею он всегда улыбался какой-то особой теплой улыбкой. Нам было непривычно видеть командира таким обаятельным и трогательно-добрым.

Высокий, атлетического сложения, хотя и слегка оплывший, он был требовательным и чрезвычайно жёстким. Армейскую службу он любил, и армия была его второй семьей. Свою службу в армии он начал во время Первой ливанской войны, прошел её от начала до конца и затем служил в Ливане ещё пять лет. Ему не раз предлагали штабную работу, но он каждый раз отказывался от весьма заманчивых предложений, обещавших ему быстрый карьерный рост.

– Лучше быть головой у мухи, нежели хвостом у слона, – говорил он по поводу этих назначений и оставался командиром в самых горячих точках в нашем раскалённом до предела конфликте. Свою службу он любил, жил ею и того же требовал от подчинённых. Отличительной его чертой было нетерпение к любому проявлению малейшей слабости. В свои сорок с лишним лет он мог дать фору молодым офицерам и в плане физической подготовки, и в выносливости.

– Когда он бежит, это для него отдых! – сетовали солдаты, когда он был ещё молодым офицером, судорожно вбирая в себя воздух после очередного кросса. Казалось, что его целью было полностью вымотать своих подчинённых. Но, гоняя своих солдат, он никогда не наблюдал за ними со стороны, всегда был впереди, успевая подогнать отстающих и снова возглавить гонку. Ему и сейчас не было равных в физической подготовке. Того же он требовал и от подчинённых ему офицеров. Он не терпел даже малейшего проявления слабости и был беспощадно требователен и к себе, и к другим. Именно за проявление слабости он наиболее сурово наказывал своих подчинённых.

– Никогда не садитесь в машину на тремпиаде, – инструктировал он солдат. – Но если уж вы сели в машину, и у вас возникли проблемы, я хочу трупов. Их трупов! И как можно больше! – наставлял он солдат перед очередным увольнением. Однажды они напали на молодого офицера, который стоял на автобусной остановке. Нападавших было четверо, и парень не успел воспользоваться своим оружием. Арабы ранили его ножом и отняли оружие. Офицер выжил. Специальная комиссия оправдала его, признав действия офицера правильными, поскольку он пытался оказать сопротивление, хотя и безуспешное. Но когда он вернулся на базу, командир заставил его написать рапорт с просьбой об отставке.

– Малахольным в армии не место! – резко бросил он. Спорить с ним никто не пытался – авторитет командира был непререкаем, солдаты боготворили его, а армейское начальство ценило за добросовестность, решительность и преданность армии. Конечно же, как и любой военный, он стремился к продвижению по службе. Но армия для него была любимым делом, он жил ею, в отличие от других офицеров, которые смотрели на свою службу как на ступень в карьере или как необходимость за неимением лучшего. Спорить с ним никто и никогда не решался. Он чем-то напоминал гвоздь – высокий, энергичный, с жёстким пронзительным взглядом. И вдруг… Он как будто оттаял. Хотя таким мы видели его всего два дня. На третий день он стал мрачнее тучи. Несмотря на ясный солнечный день у меня было ощущение приближающейся бури. Мои ощущения не обманули меня. Он налетел на свою любимицу, как коршун, у самых ворот базы, едва она вышла из автобуса, привозившего солдат после выходных.

– По какому праву ты допрашиваешь моих солдат? – набросился он на неё с перекошенным от ярости лицом. – Кто дал тебе право совать везде свой нос? Кто ты вообще такая, чтобы устанавливать порядки на базе?! Пышарка! – орал он. Это был совершенно другой человек. Девушка побледнела, но не отступила.

– Пиши рапорт о переводе на другую базу, – бросил он, с ненавистью глядя ей прямо в глаза. Щёки на его слегка оплывшей физиономии подрагивали.

– Могу я узнать причину, по которой должна подать рапорт? – со скрытой издёвкой спросила девушка, полностью овладев собой.

– Поищи причину сама! – бросил ей подполковник, снова приходя в ярость. – Иначе…

Он сделал паузу, собираясь выплеснуть на девушку очередную порцию гнева. Они стояли напротив, глядя прямо в глаза друг другу. Командир нависал над ней, как огромный медведь. Он умел подавить противника психологически ещё до начала боя. Но девушка не отступала. Невысокая, рядом с ним она казалась совсем маленькой. Их поединок был похож на схватку огромного орла и маленькой кошки, защищающей своих котят. Девушка не отступила ни на шаг и смотрела на командира в упор, полная решимости защищаться до конца.

– Иначе что? – с вызовом спросила она.

– Иначе я буду вынужден поставить вопрос о твоём служебном несоответствии, – ответил командир, и в его голосе послышались нотки нескрываемого злорадства.

– Несоответствии? – переспросила девушка. – В чём же моё несоответствие? Может быть, в том, что я не намерена терпеть мародёрства и нарушения закона со стороны солдат?

– Твоё несоответствие заключается в том, что своим поведением ты разваливаешь и без того уже изрядно разваленную армию, – резко бросил ей командир.

– Чем же я разваливаю армию? – с иронией в голосе спросила офицер. – Тем, что хочу пресечь мародёрство?

– Ты прекрасно понимаешь, о чём я! – снова взорвался командир. – Да, именно такие, как ты, разрушили армию. Когда я начинал службу, арабы при виде израильского солдата разбегались, как мыши. И здесь, в Хевроне, и во всех городах Иудеи, Самарии и Газы мы чувствовали себя полными хозяевами в каждом уголке, на каждой улице, в каждом доме! Так было, потому что мы ни на кого не оглядывались! Потому что приказ командира в Хевроне значил больше, чем какая-то резолюция в Совете Безопасности ООН. А что сегодня? У нас осталось три квартала города, по которому мы ходим, озираясь по сторонам. Всего три квартала нашего города! – заорал он. – И всё из-за таких, как ты, которые, будто вирус, разрушают армию своим прекраснодушием и мягкотелостью. Тебе нужно профессором в университете работать, разводить вместе с ними теории о правах человека и бастовать вместе с ними, а не офицером в армии служить!

– Я напишу рапорт, в котором потребую расследования инцидентов на КПП, – ровным тоном ответила девушка.

– Пиши! – бросил он ей презрительно и добавил:

– С сегодняшнего дня вход на базу для тебя закрыт. Если увижу тебя на базе, прикажу арестовать. Убирайся немедленно, чтобы я тебя не видел! – брезгливо бросил он ей.

Девушка побрела к воротам базы. Она с трудом сдерживала слёзы и пыталась внешне казаться спокойной. Но по тому, как опустились её плечи, видно было, что эта схватка далась ей недёшево.

– Закрой ворота! – крикнул командир солдату на воротах и, демонстративно повернувшись, удалился. Мускулы на его волевом лице были напряжены, он тоже старался скрыть досаду. Наверняка он не случайно выбрал именно ворота базы и именно в тот момент, когда солдаты прибывали на службу после субботы. Он хотел размазать девчонку, попытавшуюся оспорить его авторитет при всех. Это должно было стать своего рода показательной казнью для всех нас, но… Он был похож на человека, который поскользнулся на собственной арбузной корке. Задумав растоптать её, он вдруг выступил перед нами в самой неприглядной форме. И не только он, но и все мы. Каждый из нас понимал, что она была права, но никто – ни офицеры, ни солдаты – не посмел вмешаться в этот конфликт, предпочитая оставаться пассивным наблюдателем. В том числе и я. Все мы понимали, что причина конфликта в тех самых чётках. Увидев их у солдат, девушка стала допытываться, откуда у них чётки. Солдаты поначалу отшучивались, но девушка оказалась настырной и требовала от солдат ответа на свой вопрос: как у них оказались чётки арабов, да ещё в таком количестве. В конце концов её настырность стала их раздражать, и симпатия по отношению к ней быстро сменилась враждебностью. Ещё быстрее эта история стала известна командиру базы. Возможно, ему доложил кто-то из солдат, может быть, и не один, а может, ещё как. До этой сцены с ней пытался беседовать один из офицеров по имени Миха Ашкенази. Это был молодой офицер, один из тех, к кому командир особенно благоволил. Он с первого дня своей службы находился на территориях и часто с гордостью заявлял, что знает здесь каждый камень, был необычайно вынослив и так же необычайно жесток. На местных арабов он смотрел сверху вниз. Солдаты под его началом вели себя дерзко и вызывающе по отношению к местным.

– Они должны видеть в нас силу. И не просто видеть, а чувствовать её. Иначе они превратят нас в пыль, – инструктировал он своих солдат.

Они действовали соответственно. Когда его солдаты дежурили на КПП, они не пропускали ни одной машины, будь то скорая с роженицей, больные, нуждавшиеся в срочной медицинской помощи, или старики, направлявшиеся к родственникам. На него не действовали никакие мольбы, он был совершенно глух к страданиям больных, рожениц, стариков. Я познакомился с ним во время одного из рейдов в деревню, в окрестностях города. Мы искали подозреваемых, закидавших одну из наших машин бутылками с «коктейлем Молотова». Мы арестовали несколько арабов, адреса которых нам передали спецслужбы, и ждали, когда прибудут следователи, чтобы передать им задержанных. Всё это время арабы под охраной солдат сидели прямо на земле возле дома, курили и пытались шутить с солдатами. И тут неожиданно прибыл Миха. Его солдаты прочесали всю деревню, взорвав двери как минимум десятка домов. Ворвавшись в дом, они в поисках подозреваемых переворачивали всё. Так, двигаясь из дома в дом, они добрались до нашей группы. Увидев сидящих на земле арабов, он поднял крик, подскочил к ним и приказал лечь на землю лицом вниз. Так он их держал до тех пор, пока не приехали следователи ШАБАКа, а сам в это время орал на старика, работавшего на своём участке недалеко от дома, где всё происходило.

– Я заставлю тебя отжиматься от земли, пока ты не скажешь мне, где твои сыновья! – кричал на него Миха. – Я знаю, что они где-то здесь! Где они? Говори! – и он отвешивал старику тяжёлые оплеухи. Женщины, работавшие вместе со стариком, плакали от бессилия и отчаяния. Многие солдаты и офицеры сторонились Михи, но возражать ему никто не решался. Да и бесполезно это было. Миха был абсолютно уверен в том, что «знает, как с ними надо». Начальство его ценило, и он довольно быстро продвигался по службе.

– Здесь свои законы, – вкрадчиво поучал девушку Миха, – и нам их не изменить – ни тебе, ни мне. Либо мы их, либо они нас. Это закон войны, а мы на войне. Пойми, на войне действуют совсем другие законы!

Миха мягко стелил, но это лишь ещё больше настораживало девушку и укрепляло в непреклонности. Конечно же, при желании командир базы мог обвинить её в чём угодно, и положение девушки было бы весьма незавидным. Но вместо этого он почему-то предпочёл устроить отвратительную сцену, и эта сцена стала как бы незаметной трещиной в стене неприступной крепости, которую он пытался построить здесь, если не навечно, то очень надолго.

А спустя несколько дней произошло событие, которое повергло в шок абсолютно всех. Группа офицеров во главе с Михой в рамках повышения уровня физической подготовки совершала традиционную пробежку. Маршрут всегда был одним и тем же и пролегал по определённым улицам квартала, находящегося под нашим контролем. До сих пор непонятно как, но группа сбилась с маршрута и оказалась в густонаселённом арабском квартале. Пытаясь выбраться из арабского квартала, группа заблудилась ещё больше. Они поняли это, когда увидели стремительно растущую толпу из местных жителей, которая окружала их со всех сторон. Образовавшееся вокруг офицеров плотное людское кольцо начало стремительно сжиматься. На этот раз в руках у них вместо чёток были камни, куски арматуры, железные прутья и доски. Окружённым эта толпа казалась бескрайней, и камней в их руках было больше, чем на всех чётках, которые были и у них, и у нас. Офицеры, сбившись в кучу, направили на толпу автоматы… Так они и стояли друг против друга – окружённые со всех сторон солдаты с автоматами и огромная толпа. Дети, подростки, молодые люди – все были вооружены кто камнями, кто прутьями, кто досками и палками…

Миха успел вызвать подкрепление по рации. На базе была объявлена тревога, в воздух поднялись вертолёты, и все наши силы были брошены на выручку осаждённых. Мы не рискнули войти в густонаселённый квартал, но и толпа, слегка расступившись, образовала узенький коридор, через который осаждённые выскользнули, оказавшись среди своих. А буквально через минуту огромная толпа будто растворилась в воздухе. На улице не осталось ни одной живой души, все окна и двери были наглухо закрыты. Всё обошлось, но меня не оставляло ощущение, что из окон домов за нами наблюдает не одна пара глаз. А за железными карнизами и дверьми, будто сжатая пружина, ждут сотни, тысячи детей, подростков и молодых парней, чтобы обрушить на нас град камней и ударов.

Когда мы возвращались на базу, почти одновременно со всех минаретов в городе муэдзины стали звать правоверных к молитве, и если бы мы пытались говорить друг с другом, то вряд ли бы что расслышали. В такие минуты особенно остро ощущаешь себя в осаждённой со всех сторон крепости. Под громкие призывы к молитве я думал, как вышло так, что наши офицеры сбились с привычного маршрута? Ведь Миха был абсолютно уверен, что знает город, как свои пять пальцев. Он всегда гордился тем, что лучше всех знает, «как с ними надо». Возможно, в тот момент, окружённый со всех сторон переполненной ненавистью толпой, он усомнился в своем всезнайстве? Думаю, не я один размышлял об этом.

История получила широкую огласку, и военное командование начало расследование инцидента. Впервые за свою многолетнюю службу командир оказался перед необходимостью доказывать своё служебное соответствие. Миха был переведён на другую базу, в центр страны. Какое-то время после этого инцидента он казался совершенно растерянным. Вдобавок ко всему, во время отступления он потерял чётки вместе с новым мобильником. Чётки были необыкновенные. В них было девяносто девять звеньев из янтаря – по числу имён Аллаха в Исламе. Кто-то из солдат отнял их у местного шейха и подарил ему. Миха носил эти чётки вместе с мобильником, который повесил вместо красивого камня овальной формы, символизировавшего Минарет и объединявшего все девяносто девять звеньев. Чётки были большими, он вешал их на грудь вместе с мобильником и в этом виде напоминал не то спортсмена-медалиста, не то породистого пса, отмеченного медалью. Было непривычно видеть его без этого украшения. Необычные чётки Михи на этот раз стали «их» трофеем. Миха был подавлен, но все остальные участники этой драмы были рады, что отделались лишь лёгким испугом.

Блокпост-2

С Гидоном я познакомился ещё во время срочной службы в Хевроне. Однажды, когда мы патрулировали город, вдруг среди бела дня в самый центр города буквально влетел джип пограничной стражи. Из джипа выскочили офицер и двое солдат. Офицер наугад выхватывал из толпы арабов, а солдаты выстраивали их в шеренгу посреди площади. Отобрав человек двадцать, солдаты продержали их под открытым солнцем не меньше часа. Наконец я не выдержал и вмешался.

– Что здесь происходит? – обратился я к офицеру.

В ответ он широко улыбнулся.

– Не парься, парень, просто скукотища! – и он весело заржал.

Потом, прямо на моих глазах, он надавал оплеух задержанным арабам, а затем пинками прогнал их прочь. Офицером был Гидон. Впоследствии мне не раз приходилось сталкиваться с этим типом. Второй раз довелось встретиться на блокпосту, где мы проверяли арабов, въезжавших в Восточный Иерусалим. Ничего подозрительного не происходило, но вдруг к блокпосту подъехал джип пограничной стражи, из него выскочил офицер, в котором я узнал Гидона. Он схватил за шиворот араба лет пятидесяти и, как щенка, потащил его к пустующему рядом строению, которое солдаты давно уже приспособили под туалет. Я успел увидеть лишь перепуганные глаза араба. Спустя несколько секунд я услышал отчаянные вопли, бросился на крик и увидел ужасающее зрелище: араб сидел на земле с разбитым лицом, из его глаз катились крупные слёзы, и он уже не кричал, а лишь с недоумением, как обиженный ребенок, повторял:

– За что? За что?!

Гидон – смуглый красавец исполинского роста – возвышался над несчастным, и на его лице играла какая-то сатанинская улыбка. Обеими руками он сжимал пистолет, упиравшийся в висок араба.

– Что здесь происходит? – заорал я.

Гидон убрал пистолет и, самодовольно усмехнувшись, бросил в ответ:

– Шутка!

И, как тогда в Хевроне, заржав своим идиотским смехом, удалился лёгкой величественной походкой. Себе я тогда поклялся, что в следующий раз обязательно съезжу ему по морде. Я ударю его так, что он запомнит меня на всю оставшуюся жизнь! Сначала я скажу всё, что о нём думаю. Я скажу всего лишь одно слово:

– Мразь!

А потом ударю. Но тогда я его не ударил и даже ничего не сказал. Когда он уезжал с блокпоста, то бросил на меня полный превосходства взгляд. Он был уверен, что он лучше нас всех – и солдат на блокпосту, и, тем более, арабов, которые полностью зависели от его настроения. Ему нравилось возвышаться над всеми и постоянно находить этому подтверждение. Наверное, он и правда был выше, если все мы молчали и позволяли делать всё, что заблагорассудится. Он чувствовал свою безнаказанность, а я – своё бессилие. Я не сказал ему ни слова, не написал рапорт и лишь мучился по ночам от стыда и бессильной ярости. Я всё никак не мог забыть рыданий того, уже немолодого, человека. Мы угощали его сигаретами и делились кофе, а он всё плакал от пережитого страха и унижения и кричал:

– У меня одиннадцать детей. Если меня убьют, кто будет их кормить? За что он хотел убить меня? За что?!

Его рубашка была забрызгана кровью, и он рыдал как ребёнок.

Как рассказал нам Халиль – так звали того человека – Гидон, затащив его за дом, швырнул на землю и, когда тот попытался подняться, ударил кулаком в лицо. Затем, достав пистолет, Гидон сказал:

– Сейчас я убью тебя.

Он приставил пистолет к голове несчастного, наслаждаясь отчаянием насмерть перепуганного человека.

– Я ведь ничего не сделал! – отчаянно кричал араб. – Я должен вернуться! Дома меня ждёт семья!..

Гидона на блокпосту я больше не видел. Но для себя решил, что никогда больше не допущу подобного. Пусть хоть кто-нибудь попробует тронуть этих несчастных. Успокоив себя этим, я установил на блокпосту жёсткий порядок и часами теперь говорил и спорил с солдатами и офицерами о недопустимости насилия. Раньше, при обыске проходивших через блокпост палестинцев, солдаты нередко выворачивали их сумки, выбрасывая вещи на землю. Я запретил солдатам выворачивать сумки палестинцев. В жаркие дни приказал давать задержанным на блокпосту воду. Кроме того, от своих солдат я требовал терпения по отношению к местному населению. Ежедневно через блокпост в разных направлениях проходили тысячи людей. Это были старики, женщины, но, пожалуй, больше всего было тех, кто искал работу в Израиле. На работу в Израиле могли рассчитывать лишь те, у кого были специальные разрешения на работу, позволявшие этим людям находиться на территории Израиля. Выдавались такие разрешения оккупационными властями, и были эти заветные листки бумаги далеко не у каждого. Однако отсутствие разрешения на работу не останавливало местных жителей, и они на свой страх и риск всеми правдами и неправдами всё равно пытались проникнуть в Израиль. Таких, «находящихся незаконно на территории Израиля», как их официально именовали израильские чиновники и СМИ, брали на работу в Израиле не менее, а может быть, даже и более охотно, чем «легальных». Ведь «незаконным» можно было заплатить гораздо меньше или вообще не заплатить – жаловаться они всё равно не пойдут. А начнут права качать, их можно и в полицию сдать – тоже решение проблемы. Но, несмотря на все опасности, количество желающих попасть на работу в Израиль не уменьшалось, и «нелегалы» были нашей постоянной головной болью. Ежедневно мы задерживали на блокпосту несколько десятков людей без соответствующих удостоверений. Были и такие, кто пытался обойти наш блокпост и проникнуть в Израиль через многочисленные ходы и лазейки в системе блокпостов и заграждений. Согласно приказу командования, пойманных таким образом «нелегалов» мы передавали пограничной страже, а дальше ими занималась полиция или спецслужбы, в зависимости от результатов следствия. Как правило, следствие начиналось прямо на месте – солдаты и офицеры пограничной стражи проводили допрос с пристрастием, не скупясь на оплеухи и побои. Поэтому, если мы замечали палестинцев, пытавшихся проникнуть в Израиль в обход блокпоста, мы их задерживали, но не передавали пограничной страже, а после проверки документов просто отпускали обратно, туда, откуда они пришли. Такой исход устраивал палестинцев гораздо больше, чем перспектива попасть в руки таких, как Гидон.

Так было до того, как однажды на посту я лично не задержал паренька лет семнадцати-восемнадцати, который пытался перебраться на территорию Израиля буквально у нас под носом, метрах в двухста от блокпоста. Паренёк был юркий, как ящерица, но, поняв, что обнаружен, он покорно вышел из своего укрытия, которое соорудил здесь же, прямо возле заграждения из стальных прутьев. Он был маленький и щуплый, так что его легко было не заметить в небольшом углублении за высохшим бугром. При его юркости ему нужны были считанные секунды, чтобы перебраться через подкоп, который он, возможно, даже не один, делал немало времени. А дальше… Парень был уверен в своих силах и был, видимо, не робкого десятка, раз не побоялся фактически у нас на глазах обойти блокпост и на свой страх и риск искать счастья в незнакомой и враждебной стране.

– Документы у тебя есть? – спросил я его.

– Есть, – бойко ответил паренёк и протянул мне малиновую книжечку с удостоверением личности. Разрешения на работу у него, естественно, не было. Он был жителем одного из лагерей беженцев, расположенных в нескольких километрах от Иерусалима. Я не увидел в его взгляде ни испуга, ни мольбы, он казался совершенно бесстрастным.

– Иди домой и больше так не делай, если не хочешь неприятностей, – сказал я ему по-арабски. – Всё понял?

В ответ он кивнул.

– Ступай с миром, – напутствовал я его, и паренёк пустился в обратный путь…

День не предвещал ничего необычного, но в полдень я опять увидел того же паренька на том же самом месте. «Он что, идиот?» – с раздражением подумал я. Увидев солдат, он пустился наутёк, но, услышав предупредительный выстрел, остановился.

– Я тебя предупредил, – встретил я паренька, когда солдат подвел его ко мне, – сказал, чтобы ты шёл домой, а ты на меня решил положить?

Я еле сдерживал раздражение. Неужели он не понимает, чем ему грозит непослушание?

– Отведи его на пост, – отдал я приказ солдату, – я с ним сейчас поговорю.

Но поговорить мне не пришлось. Когда я вернулся на блокпост, шустрый паренёк как сквозь землю провалился. Стоило солдатам на секунду отвлечься, то ли закурить, то ли потянуться за бутылкой воды, как он исчез. Прямо как суслик! Я испытывал странное чувство, не то досады, не то злости. Поначалу я не хотел себе в этом признаваться. Но это ощущение усиливалось всё стремительнее. «Ладно, сбежал пацанёнок, перехитрил всех и тебя в том числе… – рассуждал я. – Может, от этого ты и испытываешь досаду, что он оказался хитрее нас, а может, и смышлённее?»

– Не обманывай себя! – будто кто-то невидимый рявкнул на меня изнутри. – Ты ведь не можешь простить пацанёнку, что он по достоинству не оценил твоё благородство? Ведь так? Он не ответил благодарностью на твою милость?.. Ну да, ты же здесь господин, и твоя милость по отношению к несчастным арабам должна восприниматься ими как благо!

Я явственно слышал насмешку в этом неизвестно откуда шедшем гласе и чувство злой обиды захлестнуло меня.

– Куда вы смотрели?! – заорал я на солдат. – Вы уже, видимо, в Тель-Авиве, где-нибудь на Тель-Барухе, а не на службе, так? – распалялся я всё больше, мне нужно было на ком-то сорваться.

– Я вам устрою отдых! Пацан оставил вас в дураках, а вы как ни в чём не бывало ухмыляетесь тут!

Но вместо ухмылок на их лицах было выражение досады и стыда.

Мне стало неловко. Я всегда гордился тем, что действовал методами убеждения, лучшим из которых был мой собственный пример. Меня уважали, и именно на уважении зиждился мой незыблемый авторитет. Я всегда гордился тем, что мог найти к каждому солдату подход. Ещё на курсах молодого бойца, где я был инструктором, я всегда находил, как поддержать слабого духом, научить человека верить в себя. Криком, наказаниями этого никогда не добьёшься. А тут… Сорвав злобу на своих подчинённых, я вдруг почувствовал мерзкий осадок в душе. Так всегда, когда я на ком-нибудь срываюсь. Это происходит редко, но если происходит, то вместо удовлетворения я чувствую мерзкий осадок, что-то вроде отвращения к самому себе.

– Ладно, хватит! – одёрнул я себя. – В конце концов, у каждого есть право выбора, и если этот паренёк упрямо ищет неприятностей, что ж… Это его выбор.

Последующие три недели прошли тихо, без каких-либо происшествий, и я уже почти забыл о шустром пареньке. Наше дежурство на блокпосту подходило к концу, и тут я снова увидел его на том же самом месте. Он будто бросил мне вызов и решил во что бы то ни стало пробраться в Израиль именно здесь, у меня под носом.