Текст книги "Лестница №8"

Остров

 
Этот остров похож на нарядный большой шатёр.
Он багров от осиновых крон. На Онеге осень.
Седовласый старик, у воды запалив костёр,
Деловито по-фински коптит на доске лосося.
 
 
Стол стоит на пригорке – отсюда закат видней.
На столе поллитровка, закуска, коврига хлеба.
Я приплыл к старику на моторке на пару дней —
Навестить. Да и просто давно на природе не был.
 
 
Вот и рыба готова. «Как пахнет – сойти с ума!
Дед, да ты кулинар!». Хороша в сентябре Онега…
И старик наливает, довольный собой весьма,
Прорицая: «Увидишь – наутро дождёмся снега…».
 
 
Я сижу, на колени накинув ворсистый плед.
Выдыхаю не пар – суету городского шума.
А старик молодец – несмотря на преклонность лет,
Ловко рыбу коптит… И не знает, что мной придуман.
 
 
Да и остров – лишь выдумка, лёгкая форма лжи.
Лишь попытка раскрасить рутину багряным цветом.
Но покуда старик между букв на экране жив,
Я ещё погощу. И тебе расскажу об этом.
 
 
И когда ты поймёшь, что теряешь былую прыть,
И свинцовую тяжесть судьбы осознаешь остро,
Нос напрасно не вешай. Ты знаешь, куда уплыть —
У тебя с этих пор на Онеге есть личный остров.
 

Котёнок для императора

 
Император котёнка ласкает: «Кис-кис, Генерал!
Буду звать тебя так, мой мурлычущий символ победы».
Он бездомного зверя сегодня в саду подобрал,
По аллее гуляя с придворными после обеда.
 
 
Голубые глаза, хвост морковкой, покладистый нрав —
Нет целебней в миру эликсира от буден печальных!
И монарх, все законы дворцовых приличий поправ,
Поселил беспородную тварь в императорской спальне.
 
 
Утомил променад. А в покоях уют, тишина…
Как тошнит от вельмож… Как же хочется счастья простого!
Но в провинциях бунт – на пороге большая война.
Вот бы плюнуть на всё и отречься к чертям от престола…
 
 
Самодержец лежит на перине, забыв про страну,
Но, к несчастью, пора министерские слушать доклады…
А котёнок на фалде камзола так мило уснул,
Что нет силы будить… Жаль, не дремлет империя. Надо
 
 
Встать, поправить парик и манжеты, проследовать в зал
И вершить справедливый закон ради Божьего света…
Чтоб котёнок мурлыкал, беспечно сощурив глаза,
Император парчовую фалду срезает стилетом
 
 
И на цыпочках – вон… И чихать, что испорчен наряд —
На чиновников брызжет слюной, то ли зол, то ли весел:
«Что?! Смутьянов щадить?! Тех, что дрянь про меня говорят?!
Подстрекателей – на кол! А всех, кто их слушал – повесить!».
 
 
На шеренгу министров сурово глядит сквозь лорнет:
«Всех казнить, кто посмеет прислушаться к вольному зову!
Потому что, хоть власть и всесильна, но выбора нет —
Мы не можем империю резать подобно камзолу».
 
 
Император томится в тоске государственных дел —
Не спасают ни чаша с вином, ни омлет с трюфелями.
Он желает вернуться туда, где, мурча в темноте,
Спит котёнок на фалде, расшитой его вензелями.
 

Рыбный день

 
За рыбу взяться. Уколоться больно.
Тряся рукой и выражаясь крепко,
Из пальцев тушку выпустить невольно.
Найти её потом под табуреткой.
 
 
Вооружившись острым инструментом,
Вскрыть брюхо. Сунуть пальцы в рыбьи недра.
Достав кишок невнятные фрагменты,
Плиту и мойку перепачкать щедро.
 
 
Припомнив, что обычно рыбу чистят,
Скрести её свирепо, вдохновенно!
И разукрасить чешуёй лучистой
Пол, потолок, окно, шкафы и стены.
 
 
Отбиться от безумствующей кошки,
Чтоб самолично рыбу докалечить.
Открыть пакет с мукой. Насыпать в плошку.
Чихнуть, припудрив щёки, нос и плечи.
 
 
Труп расчленить, на сковородку кинуть
И безвозвратно сжечь на масле постном.
Сесть на диван и ждать со смены Инну,
Чешуйки доставая из-под носа.
 

Письмо N200

 
«Светка, жизнь здесь, как в фотоальбомах старых —
Хоть этюдник вези…
Чабаны по дорогам ведут отары
И поет муэдзин.
 
 
А природа какая! Ну, просто сказка!
Захочу – наберу
Вещмешок под завязку и с верхом каску
Абрикосов и груш.
 
 
Знаешь, это письмо – уже №200!
Как я, все-таки, рад,
Что совсем уже скоро мы будем вместе!
Так хочу в Ленинград…
 
 
Прогуляться по Невскому… Расскажи мне…»…
Не успел дописать.
В ранний час – на броню. В головной машине.
Поутру небеса
 
 
Так чисты! И плывут полусонном мире
Ароматы листвы…
…Расстреляли колонну легко, как в тире,
Не оставив живых.
 
 
Эти несколько строк на бумаге в клетку —
Не про доблесть и честь.
В старом доме на Лиговке ждёт их Светка,
Но уже не прочесть:
 
 
«…Расскажи мне, что нового? Как погода?
Та же слякоть и гнусь?
Не печалься – осталось всего полгода.
Дослужу и вернусь».
 

Дворянское

 
Скажите пожалуйста, сколько минут
На ваших часах?
Без четверти десять? Так, может, пойдем
Гулять при луне?
Вы Лена? Я Генрих. Я в ваших тону
Зелёных глазах.
Смотреть бесконечно и ночью, и днём
В них надобно мне.
 
 
Элен, приглашаю вечерней порой
На званый обед.
Там будут портвейн, огурцы, доширак,
И в склянке цветы.
Что? Генрих IV? Нет, я не король,
Я сам по себе.
Обычный барон – не смотри на синяк…
Давай-ка на «ты».
 
 
Побитый плебеем в неравном бою
За пачку крупы,
Рискую достигнуть последнего дна
В суровой борьбе.
Но, всё-таки, гордость не брошу свою
Под ноги толпы —
«Победа и вермут» начертано на
Фамильном гербе.
 
 
Я многим владею. Гляди, на углу —
Заброшенный дом.
В нём пыльные книги, скрипучий диван,
Старинная печь.
Приятно под вечер вернуться к теплу,
Мечтая о том,
Как даму любовью к изящным словам
Сумею увлечь.
 
 
А вот и маркиз появился из тьмы
С пакетом вина.
Маркиз, где вы бродите в тёмной ночи?!
Решайся, Элен.
Не стой на ветру – накануне зимы
Замёрзнешь одна.
Сегодня у нас для растопки печи
Бодлер и Верлен.
 

Чёртова жизнь

 
Сутенёр оказался на деле совсем не схожим
С проходным, безнадёжно-киношным своим клише:
Без мехов и цепей, необщительный, бледнокожий.
И с улыбкой – поддельной, как фрукт из папье-маше.
 
 
Зуев, вспомнив про фразы, которым его учили
Искушённые в теме интимных услуг друзья,
Оглядел проституток с лицом знатока-мужчины
И спросил осторожно: «А всех посмотреть нельзя?».
 
 
Показали. К стене под лучами косого света
Встали девушки в ряд, на него поглядев хитро.
Он кивнул на шатенку с губами: «Пожалуй, эту…»,
И она ухмыльнулась, клубничный жуя «Дирол».
 
 
Сутенёр на купюры резинку надел тугую:
«Мы в расчёте. Но все же ещё повторю для вас:
Эта жизнь – навсегда, вам уже не найти другую.
Жизнь – не девка, ее выбирают один лишь раз».
 
 
Зуев бросил задумчивый взгляд вдоль лихой шеренги:
«Я давно всё решил, и на этом теперь стою:
Жизнь прекрасную лучше, конечно, купить за деньги,
Чем без всяких гарантий упорно искать свою».
 
 
***
Всё промчалось. И неинтересно, что будет дальше.
Эта чёртова жизнь промелькнула, как два часа,
Оставляя осадок от лжи, пустоты и фальши.
Зуев сел на кровать и устало прикрыл глаза.
 
 
Проститутка с губами надела бельё и шубку.
И когда, наконец, перестала скрипеть кровать,
Подошёл сутенёр, и игриво, как будто в шутку,
Поднял тёмные брови: «Намерены продлевать?».
 
 
Да какой там, ей-Богу… Бессмысленно длить печали…
Зуев, глядя в пространство, ответил: «Пожалуй, нет».
Сутенёр усмехнулся, привычно пожал плечами
И в сознании Зуева выключил белый свет.
 

Транзит

 
Здравствуй, дружище. Звонишь, как всегда, в ночи…
Раз в полвторого, то, стало быть, не без виски.
С кем выпиваешь? Неужто, как прежде, с Лизкой?
Как там? Морозно? А в Питере дождь стучит.
 
 
Мечемся меж городами туда-сюда…
Помнишь, как я: то от Веры, то снова к Вере?
А в результате, как прежде, одни потери.
Ладно, дружище, а сам-то примчишь когда?
 
 
Что? Недовольные нотки? Да нет, не злюсь.
Только чего веселиться, скажи на милость?
Просто чем дальше живёшь, тем жирнее «минус».
Просто все реже и реже мелькает «плюс».
 
 
Девушка? Есть. Ну, а как без неё, родной?
Всё как положено: перси, ланиты, попа…
Секс под роялем, мартини, цветы, Европа…
Я говорю ей, что только лишь с ней, с одной.
 
 
Но раз от раза скучнее её визит…
Только о чём я? Пока не забылись снами,
Выпьем за нас. За дороги, что между нами.
За бесконечно весёлый лихой транзит.
 
 
Это ж раз плюнуть – дорожный собрать мешок…
Слушай, а может быть, взять да поехать к Вере?
Жаль, невозможно, мечту приравняв к химере,
Выползти из-под рояля… Прощай, дружок.
 

Послесловие

 
Он сидел за столом, погружённый в свои дела,
Но она, появившись бестактно, сказала строго:
«У тебя в кабинете, Андрюша, опять бедлам.
Разве сложно прибраться? Противно смотреть, ей-Богу…
 
 
Да и, кстати, зачем налегаешь на алкоголь?
Вот опять за портьерой стоит коньяка бутылка…
Ну к чему тебе лишние трудности, дорогой?
Поберёг бы себя… Говорят, ты влюбился пылко?
 
 
Что ж, семь футов под килем семейному кораблю…
Ни к чему сомневаться, женись на своей Надежде.
Только помни, Андрей, я безмерно тебя люблю.
Что бы ты ни решил, всё останется, как и прежде».
 
 
Он с болезненной миной, как будто терпеть невмочь,
Встал со стула, шепнув: «Не хватало ещё беды нам…»,
И прошёл сквозь неё. И подался из дома прочь.
А она, всколыхнувшись, растаяла лёгким дымом.
 
 
Он шагнул из подъезда в промозглый осенний мрак,
Вспоминая, как вечность назад повенчались в храме,
И о том, что три года стоит посреди бумаг
На рабочем столе фотография в чёрной раме.
 
 
Он смотрел на горящую лампу в своём окне,
Монотонно по детской площадке мотая петли,
И терзался вопросом, привиделось, или нет.
И она не совсем понимала, жива ли, нет ли.
 

Влажная уборка

 
Депутат Государственной Думы Игнат Левкоев
Подозвал тётю Тоню, что швабру с ведром несла:
«Антонина Петровна, про вас говорят такое…
Будто вы не техничка, а корень мирского зла.
 
 
Мол, помыла полы в кабинете Тычкова Пашки,
И теперь он неделю не может ни пить, ни есть,
И с высокой трибуны вещает не по бумажке,
А забыв про последствия, всё говорит как есть.
 
 
Журналюги-подонки такому безумству рады:
«Расскажи, Пал Сергеич, про ваш подковёрный мир!».
Он на камеру плачет, но мелет одну лишь правду…
И в Госдуме с тех пор запретили прямой эфир.
 
 
А Баклушин Санёк после вашей уборки влажной
Предпочёл замолчать. Героический человек!
Но за то, что ненужную правду скрывал отважно,
Вы его превратили в надкушенный чебурек.
 
 
Я хотя и крещёный, да только не верю бредням
Про чертей, вурдалаков и прочие силы тьмы…
Антонина Петровна, но если вы всё же ведьма,
Можно больше в моём кабинете полы не мыть?».
 
 
Тётя Тоня сказала: «Ты лучше бы верил вракам…
Нежелательна правда для тех, кто с гнилым нутром…»,
А потом обратила Левкоева в бублик с маком,
Надкусила, скривилась и выбросила в ведро.
 

Полуденный кошмар

 
В одном из небоскрёбов Moscow City
Сотрудник «Газпромшерсти» Кеша Мымрин,
Дремотой сломлен, на рабочем месте
Пустил слюну на документов гору.
И увидал во сне пурпурно-синем,
Что там, за МКАДом, в параллельном мире,
Стоит в краю суровом, но прелестном
Йошкар-Ола – простой советский город.
 
 
У городских ворот сидит старуха
И говорит: «Раб Божий Иннокентий,
Намедни в клубе «Жареная дуля»
Тебя прижал в углу стилист Георгий.
За то, что ты в ответ не двинул в ухо,
В Йошкар-Олу приедешь на карете,
Сочтёшься браком с Бобылёвой Гулей
И доживёшь свой век без гнусных оргий».
 
 
Очнувшись, Кеша Мымрин нервно вздрогнул
И завертелся, будто сел на угли:
Забанил в соцсетях танцора Лёху,
Ушёл с портала «Половой обжора»,
На сайте «Православная дорога»
Открыл аккаунт… Напоследок в Гугле
Нашёл Йошкар-Олу, тихонько охнул,
И в личке написал: «Забудем, Жора».
 

Дуэльное

 
«Менжуйский, подойдите ближе!
Не надо прятаться в сугроб!
Я вас всем сердцем ненавижу
И через миг отправлю в гроб.
 
 
Как вы вчера точили лясы,
Пороча честь моей жены!
Какой «пардон»? А ну, стреляться!
Мне извиненья не нужны!
 
 
Вы друга так играли кротко,
Что стали вхожи к нам в семью!
За слово гнусное «кокотка»
Я вас немедленно убью!
 
 
Вы недостойны эполетов!
Вы – супоросая свинья!
Степан, подай нам пистолеты —
Огнём возмездья стану я!»…
 
 
Так он мечтал в парадной зале
Среди танцовщиц и гирлянд,
Но помнил, как ему сказали:
«Менжуйский – лучший дуэлянт.
 
 
Да, он подонок с колыбели,
Пропойца и прелюбодей,
Но за три года на дуэлях
Убил две дюжины людей…».
 
 
И постояв с угрюмым ликом
Часа примерно полтора,
Он поднял свой бокал и крикнул:
«Друзья! Менжуйскому – ура!».
 

Тише, Таня

 
Наша Таня громко плачет: уронила Мишку на пол,
А потом на Мишку рухнул платяной дубовый шкаф.
Нету мужа – лишь трепещут сандалеты из Анапы,
Те, что он украл на пляже у бухого мужика.
 
 
Прибежали в избу дети, закричали: «Тятя, тятя!»,
И, понятно, появилась раздражённая свекровь:
«Сын! А я предупреждала – не бери жену не глядя!
Неужели было мало в педучилище коров?».
 
 
Мишка вылез из-под шкафа: «Ты меня почти убила!
Что ты бельмами моргаешь, что ты щёлкаешь таблом?
Говорил – держи ровнее, криворукая кобыла!
Как же я повешу дверцу, если дверца под углом?!».
 
 
Таня плачет, растирая по щекам потёки туши.
Сколько читано про счастье, только в жизни всё не то:
Обстоятельных инструкций «Как Татьяне выбрать мужа»
Нет ни в пушкинских поэмах, ни в наследии Барто.
 
 
Тише, Таня, всё в порядке – сборка шкафа в Лету канет,
Жизнь тебе взамен подарит бездну новых неудач.
Просто надо было раньше разбираться с мужиками,
А теперь, конечно, поздно – не утонет в речке мяч.
 

Шляпа

 
Твой приход – как внезапный порыв океанского ветра:
Вьётся тюль, отворяются двери, мяукает кот…
Ты снимаешь свою неизменную шляпу из фетра
И небрежной рукой отправляешь её на комод,
 
 
Задевая флаконы с духами… Ты знатный растяпа,
Только что беспорядок в сравнении с серой тоской?
Пусть лежит – я не трону твою чародейскую шляпу.
Я давно приобщилась к загадке её колдовской.
 
 
Нет, конечно, оттуда внезапно не выскочит кролик,
И не выпорхнет пара роняющих пух голубей.
Но она неизменно рождает волнение крови
И даёт ощущение смысла нелепой судьбе.
 
 
Я смотрю на неё, и в цвета облаков на рассвете
Наряжается мир, что вчера ещё был чёрно-бел.
И гуляет по комнате пахнущий грозами ветер,
Отдаляя от горестных мыслей и суетных дел.
 
 
Вот она – меж упавших парфюмов лежит на комоде,
Подтверждая, что жизнь временами бывает иной.
Безнадёжно помяты поля и фасон старомоден.
Только дело не в шляпе, а в том, что ты снова со мной.
 

Невечное

 
Без остатка истлело лето.
Кончен август – поклон ему.
Метеоры нездешним светом
Разрезают ночную тьму.
 
 
Загадать бы желанье надо…
Я отдал бы остаток сил,
Чтоб с тобой оказаться рядом
И прощения попросить.
 
 
Миг из прошлого вижу ясно,
Как морозным январском днём
Меж деревьев, от ягод красных,
По тропинке с тобой идём.
 
 
Пар дыханья, рябины гроздья
Да сверкающий белый лес…
Всё не вечно. Смотрю на звёзды,
Что стремятся ко мне с небес.
 
 
Загадать бы, да вышли сроки…
Для меня больше нет «потом» —
Я лежу на краю воронки
С развороченным животом.
 
 
Жизнь солдата проходит спешно —
Был да сгинул среди огня.
Санитарка во тьме кромешной
Не успеет найти меня.
 

О'кей

 
«Кому это надо – страдать столько?» —
Подумал я, в пальцах вертя пробку
(Злодейка-судьба загнала в угол —
Поганый подарок принёс Санта:
Анюта, зараза, ушла с Колькой…).
Потом без закуски махнул стопку
И задал бесцельный вопрос Гуглу:
«О’кей, многознайка, ты как сам-то?».
 
 
А он отвечает: «Да так, средне…
Шуршим помаленьку в своей нише…
Но в жизни, конечно, не всё ладно —
Устал от вопросов, сдают нервы…
Клиенты такие несут бредни!
Но чаще банальную чушь слышу:
«Как стать депутатом?», «Зачем гланды?»,
«Когда будет Пасха?», «Почём евро?»…
 
 
Больничный бы взять, заболеть гриппом…
А лучше начальство послать смачно,
Треклятую сеть отключить нафиг
И утром с палаткой уйти в горы!».
Затем на минуту замолк, всхлипнул,
А после сквозь слёзы сказал мрачно:
«Последнее время шалит трафик…
И юзеров мало… Помру скоро…».
 
 
Мы пили всю ночь. Он играл Баха,
Артхаусной ленты крутил трейлер,
А я сожалел, что терял много,
Полжизни прожив дураком круглым,
И всё, что отгрохал, пошло прахом.
А всё, что осталось – внимать трелям
Айфона, побитый водить Логан,
Ругаться на Санту и пить с Гуглом.
 

Молитва старого клоновода

 
О, ангел небесный, святой Григорий!
Позволь не случиться большому горю:
Не дай мне извергнуть на сайт из лона
Не помню какого по счёту клона.
 
 
Спаси от конфузии, сделай милость!
Что раньше родились, от рук отбились —
Теперь, вопреки отведенной роли,
Родителя сами стебут и троллят!
 
 
Исполнены чванством и духом дерзким!
Прилюдно зовут стариканом мерзким!
Совсем не за тех голосуют, падлы,
И лайки рисуют кому попало!
 
 
Не я ли давал им лихие ники?
Не я ли в стихах сочинял их книги?
Но дети мои на меня же лают
И собственных клонов иметь желают!
 
 
Мой ангел! Гришаня! Бью лоб в поклонах!
Уже непонятно, где я, где клоны…
Господь да пребудет навечно с нами!
Хочу быть собой! Помоги мне! Амен.
 

Кури и пей

 
Кури и пей, не знай рассудка,
Прочь выходи из берегов,
Не экономь на едкой шутке
Про подлецов и дураков,
 
 
Не прячь гримасы и морщины,
Чурайся сборищ и знамён
И для достойных матерщины
Не подбирай святых имён.
 
 
Ханжам не оставляй покоя —
В мораль врезайся, как сверло…
Но сделай что-нибудь такое,
Чтоб до мурашек пробрало,
 
 
Чтоб мысль твоя, сродни занозе,
Уму не позволяла спать,
Чтоб вопреки житейской прозе
Пришла охота жить опять.
 
 
А если чудо сделать нечем,
Поскольку нет огня внутри,
Тогда чего ж… Тогда конечно
Не пой, не пей и не кури.
 
 
Тогда общественные нормы
Блюди по мере скромных сил.
И целомудренность как форму
Превыше смысла возноси.
 
 
Живописуй высоким штилем
Свет беспорочного пути
Для тех, кого не совратили.
И громче всех других тверди,
 
 
Что ради образа благого
Готов сменить алмаз на медь.
И за грехи суди любого,
Кто смел хоть что-нибудь суметь.
 

Письмо Ланцелоту

 
«Господин Ланцелот, вы – воитель, герой, икона.
Вы сумели в неравном бою одолеть Дракона.
Мы без сна и без отдыха славим ваш подвиг ратный.
Но скажите, нельзя ли Дракона вернуть обратно?
 
 
Да, мы в курсе: кровавый режим, жернова репрессий,
Деспотичная власть… Мы читали об этом в прессе.
Говорят, расстрелял семерых генералов кряду!
Но при нём казнокрадов сажали и был порядок.
 
 
Да, пускай кое-кто пострадал от его гонений,
Но зато не смущалась страна от пустых сомнений!
Не крутили по ящику пошлых, бездарных шоу!
И зарплату платили. И водка была дешёвой.
 
 
Помним ваши слова: «Я пришёл подарить свободу».
Только вы не спросили, нужна ли она народу.
Не зажарить её и под рюмку не съесть на ужин.
Не закутаться в ней, чтоб от ветра укрыться в стужу.
 
 
Вы её преподносите нам, как пирог на блюде.
Только всё, что действительно нужно обычным людям —
По доступной цене колбаса, молоко и яйца.
И тиран на престоле, чтоб было кого бояться.
 
 
Потому что когда без надзора, то сразу тащат.
И чем больше свободы, тем грабят наглей и чаще.
А мздоимство такое, что впору сигать с балкона.
Господин Ланцелот, прикажите вернуть Дракона!
 
 
Вы сказали: «Добро победило». Так мы ж не спорим!
И поэтому просим сочувствия в нашем горе.
От свалившейся с неба свободы народу худо!
Можно дать вам совет? Уезжали бы вы отсюда…».
 
 
Скомкан лист и движением кисти отправлен в урну.
Каждый день эти письма. От них, как с похмелья, дурно.
Он коня оседлал и накинул походный китель:
«Вы ж свободные лю… Впрочем, делайте что хотите…».
 

Маскарадное

 
Это бывает со всяким. Однажды захочется
В пятницу вечером плюнуть на жизнь монотонную,
В сети нырнуть, отказаться от имени с отчеством
И расчехлить патетически саблю картонную.
 
 
Выйти, смеясь, в виртуальное поле широкое
В маске и чёрном плаще местечкового Бэтмена:
«К чёрту реальность с её уложеньями строгими!
Хватит ходить в амплуа мозгляка неприметного!
 
 
Ну-ка, идите сюда, безголовые умники —
Я покажу вам брутальности море безбрежное!
Я не планктон и не серость! Я дьявол! Я уникум!
Острым словцом за мгновение жилы подрежу вам!».
 
 
И разбегутся мерзавцы с трусливыми криками:
«Небо не знало такого соперника милого!».
Если ж не выживу в битве с жестокими фриками,
Это нестыдно! Никто не узнает фамилию.
 
 
Лучше казаться героем, не склонным к истерике,
Чем неудачником, имиджем обеспокоенным!
Выгодней слыть сексапилом из Южной Америки,
Нежели выспренно-нудным поклонником Коэна.
 
 
Жаль, в понедельник продолжится жизнь безотрадная —
С бедностью, стервой-женой, новостями по ящику…
Как это здорово – платье носить маскарадное!
Как это больно и хлопотно – быть настоящими…
 

Ворона

 
Командиру полка позвонили из высших инстанций,
Передали, мол, всё разрешилось, нет места досаде:
Из-за драки, понятно, со службой придётся расстаться
(Это ж надо – побить генерала!). Зато не посадят.
 
 
Он воскликнул в сердцах: «Тыловые продажные суки!
Мне осколок под вздох, а штабным ордена и медали!».
Но ему предложили забыть про былые заслуги
И молиться, чтоб делу дальнейшего хода не дали.
 
 
Телефон замолчал. Он хотел от такого несчастья
То ли полк по тревоге поднять, то ли просто напиться,
Но в итоге весь день прослонялся по воинской части,
Из дарёной «мелкашки» паля по испуганным птицам.
 
 
А когда меж казарм надоело болтаться без дела,
Он решил прогуляться неспешно по главной аллее,
Но застыл: перед ним на асфальте ворона сидела;
На бессильно обвисшем крыле капли крови алели.
 
 
Он стоял перед ней – всемогущий, опасный, огромный.
Он бы мог дострелить её, чтоб не страдала особо,
Но увидел себя в искалеченной этой вороне —
Не убитой ещё, но уже на полёт не способной.
 
 
И увечную птицу погладив по перьям атласным,
Запихнул под шинель и унёс в темноту за ворота…
Так они с той поры и живут: подполковник запаса
И ручная ворона по имени Первая рота.