Текст книги "Дорога поворачивает в рай"

Моё лицо овевает прохладный ветерок. Больше ничего нет – лучше и быть не может. Всё представляется таким простым и прозрачным. Я счастлива, я смеюсь и смотрю вверх: над нами кружатся звёзды, и мы кружимся вслед за ними. Пьяная ночь танцует, ухая и пошатываясь, по-цыгански трясет плечами и задирает юбки.

– Я вызову такси, – говорит Луц. – Поедете в гостиницу?

– Конечно нет. Поедем домой, на Освободителей.

– Там есть всё, что нужно? Чтобы, знаешь, не получилось как в прошлый раз.

Я киваю: да, всё есть – и глажу его по щеке. Мне кажется очень важным сказать то, что я сейчас чувствую.

– Луц, ты охуенный, ты понятия не имеешь, какой ты охуенный, да? Ты заботливый, понимающий, блядь, ты лучший в мире друг. Я люблю тебя. Правда. Серьезно.

Мы обнимаемся, топчемся на месте, уткнувшись друг другу носом в плечо.

– Я тоже тебя люблю, – говорит Луц в мои волосы. – Езжай, предавайся низким вибрациям, забывай обо всём и кончай под этим испанцем как подорванная. Только подумай, как прекрасна эта ночь в своей неповторимости. Идеальный набор случайностей: убери одну – и вся конструкция рассыпется. Если бы Виктория не попросила тебя развлечь испанцев, если бы им не нужно было завтра улетать, если бы ты не надела это восхитительное платье…

Он отпускает меня, вытирает мои повлажневшие от трогательности момента и выпитой водки глаза, расстегивает еще один крючок на верху платья.

– Готова?

– Абсолютно.

Луц обнимает меня за талию и ведет обратно в «Централь». В моё отсутствие ничего не изменилось: Душанка сидит на коленях Диего и разыгрывает из себя принцессу, повторяя «don’t do this» и мягко отталкивая его руки; Серхио при моем появлении встает. Меня восхищают его манеры: на ногах он стоит нетвердо, однако ждёт, пока я сяду.

– Такси будет через десять минут, – говорю я.

***

Мы вваливаемся в сонную, разморенную квартиру, зажигаем свет, толпимся в прихожей, сбрасывая обувь и верхнюю одежду. Диего развязывает ленточки, стягивающие ворот Душанкиного платья, она подается к нему, обхватывает его шею, что-то шепчет на ухо. Я тащу Серхио за руку в спальню. Мы падаем в воздушную дыру постели, не успев раздеться. Я сама пробегаю пальцами по крючкам, не доверяя ловкости Серхио; платье распадается на две части, раскрывается, как края хирургического разреза. Я шевелю плечами, выскальзывая из него; когда мне это удается, кидаю платье на спинку стула. Все предметы покрыты туманной дымкой, я еще достаточно пьяная, чтобы не думать о том, что на груди у меня аллергическая сыпь, а бедра и живот неплохо было бы подкачать в спортзале.

Серхио уже без футболки, ремень расстегнут, я могу трогать это божественное загорелое тело практически без ограничений. Несколько минут он делает мне то, что по-испански называется follar con los dedos, потом я достаю из-под матраса презерватив и протягиваю его Серхио. Он недовольно морщится.

– Я здоров.

– Поздравляю.

– Ладно, я надену.

Он остается в джинсах, просто расстегивает их и немного спускает. В зеркале напротив кровати я вижу отражение изгиба спины и поясницы Серхио – торжество дизайна и эргономики. Он достает член – не огромный, но достаточно внушительный, и раскатывает по нему резинку. Мне нравится, что Серхио не просит взять в рот, и нравится, что у него стоит без дополнительных ухищрений. Я забрасываю ноги ему на плечи, и он осторожно задвигает на всю длину. Во мне больше не остается пустоты.

На соседней кровати мучительно, словно в лихорадке, стонет Душанка. Она стоит на коленях, опираясь на локти; Диего – сзади, держит ее за волосы и так же мучительно медленно, в такт ее стонам, качает бёдрами.

Серхио говорит мне:

– Не смотри на них. Смотри на меня.

Мы целуемся долго и влажно, как-то особенно развратно. Я опускаю ноги, так входит неглубоко, зато можно двигаться быстрее и жестче. Мы вколачиваем наши тела друг в друга, в этом нет ни красоты, ни поэзии, если только индустриальная поэзия машин, которые штампуют детали в едином ритме, не останавливаясь ни на минуту. Эта однообразная долбежка вгоняет меня в подобие транса, я чувствую, как по моему телу, от груди до лобка, проходит шаровая молния, и кончаю, бьюсь затылком о подушку, кричу, но мне нужно больше, что-то остается внутри, требует, чтобы я выплеснула его из себя.

Серхио не может кончить; я думаю, из-за водки и гондона он вообще нихера не чувствует. Торможу его.

– Давай я сверху.

Он придерживает меня за задницу и переворачивается на спину, я лежу на нем, опираясь на локти, и быстро работаю тазом.

– Fóllame, fóllame, niña, – повторяет Серхио и стонет. Его глаза закрыты, но глазные яблоки беспокойно двигаются под веками, словно ему снится свинцовый предрассветный сон.

Когда я устаю и распластываюсь на его теле, Серхио приподнимает мои бедра и начинает долбить снизу-вверх. Я целую его, трусь лицом о покрытый щетиной подбородок, пока кожа не начинает гореть. Меня возбуждает возможность уничтожить себя, стереть щеки, губы, нос, до чистого листа, стать безликой и неузнаваемой. Серхио останавливается, запускает руку мне в волосы:

– Не порть своё красивое лицо, – и мягко тянет, заставляя запрокинуть голову.

Его пальцы ласкают мою шею так нежно, и сжимаются на горле – всё так же нежно и уверенно. Я не могу дышать, только шевелю губами: «Ты ведь остановишься?». Мне страшно, я боюсь умереть здесь, на этом проклятом испанце, глядя в его зеленые глаза, внимательно следящие за мной. Он медленно двигается внутри, и я кончаю, хрипя и захлебываясь, сотрясаясь всем телом в бесслёзном рыдании. Всё вокруг превращается в красные и черные пятна. Серхио тоже спускает, натягивает меня глубже на свой член, резко и больно, и после нескольких движений без сил откидывается на спину. Я сползаю с него, переворачиваюсь на бок и смотрю в противоположную стену, не совсем осознавая то, что вижу.

Диего и Душанка финишируют, звуки быстрых, грубых ударов, стонов и ругательств на разных языках заполняют всю комнату. После очередного толчка Душанка хрипло кричит, падает лицом в подушку, дрожит и съеживается, почти касаясь лбом колен. Диего гладит ее спину, зарывается пальцами в светлые волосы. Внезапно он поворачивается в мою сторону и наши взгляды встречаются. Мгновение застывает, обрастает цементной коркой. Я вспоминаю свои слова – «потом поменяемся, окей?». Пользуясь тем, что ни Серхио, ни Душанка нас не видят, Диего касается пальцем своей груди, чуть ниже ключиц, а потом показывает на меня. «Ты и я, окей?». Я прикрываю глаза в знак согласия. Что-то внутри меня, так и не вышедшее во время оргазма, заставляет обещать Диего, что я и он – окей, что я раздвину перед ним ноги и позволю на некоторое время заполнить пустоту внутри меня.

Я поворачиваюсь к Серхио. Он дремлет, но от моего движения просыпается, гладит кончиками пальцев мое плечо от ключицы до локтя. Я думаю о том, что получила то, что хотела: сдернула этого ослепительного самца с небес в свою постель. И всё же… моя ночь еще не закончилась.

***

Я просыпаюсь от прикосновений. Легкие, но настойчивые, они ползут по позвоночнику, по плечам, шепчут: wake up… wake up… Я поворачиваюсь и вижу Диего. Он целует меня, не заботясь о том, что рядом спит его брат. Я прикладываю палец к губам: тихо, не разбуди Серхио. Встаю и за руку утягиваю Диего в ванную. Мы не говорим, только целуемся и трогаем друг друга. Душанка была права: он грубый. Он сминает моё тело жесткими пальцами, стискивает запястья, пытается засунуть язык мне в глотку, так глубоко, что я начинаю задыхаться. Но сейчас это то, что мне нужно.

– У тебя простое лицо, – вдруг говорит Диего, внимательно разглядывая меня. – Но глаза… Brujos… Глаза ведьмы.

В нем самом есть что-то от колдуна, особенно сейчас, в неверном свете, когда тени обостряют и искажают черты. Я говорю:

– Я хочу видеть тебя.

Он теснит меня к стене, я оказываюсь между прохладным бетоном и его телом, жарким от возбуждения и немного ленивым ото сна.

– Тебе понравилось с Серхио? – спрашивает Диего, орудуя пальцами у меня между ног. Я киваю. – Я слышал, как ты кончала. Ты не притворялась?

– Нет.

– У него большой член.

– Большой, – соглашаюсь я.

– Нравятся такие?

– Нравятся. – Я тянусь к пачке презервативов на полке, достаю один и отдаю его Диего. – Будем и дальше трепаться или ты меня всё-таки трахнешь?

Он ухмыляется краешком рта, но надевает резинку без возражений. Резко подхватывает меня и насаживает на торчащий хуй. Он примерно такой же, как у Серхио, но какой-то горбатый, входит будто бы под углом. Я впиваюсь пальцами в плечи Диего, он подбрасывает меня, держа на весу. Он в хорошей форме, работает, как отбойный молоток. Мне нравится, что он всё делает сам. Происходящее кажется продолжением сна, я закрываю глаза, выключаюсь, но не перестаю чувствовать жесткие толчки.

– Не спи, – говорит Диего и засаживает особенно резко, так что я вскрикиваю от боли.

– Эй, не надо так.

Он тяжело дышит и сопровождает каждое слово выдохом и ударом.

– Ты. Будешь. Просить. Сделать так. Еще.

Меня заводит, как он это говорит.

– А ты наглый сукин сын.

– А ты дерзкая сука. – Он кусает мои губы – не больно, но чувствительно. – Любишь, когда с тобой по-жесткому, bruja?

– Люблю… по-разному люблю…

Мы кончаем одновременно. Диего предупреждает, что собирается спустить, но это и так ясно: он долбит, как сумасшедший. Я догоняю, и мы кричим друг другу в открытые рты, я запускаю ногти глубоко в плечи Диего, он стонет от боли и вжимает меня глубже в стену. Его член вздрагивает несколько раз и обмякает. Диего опускает меня на землю, но не отходит, по-прежнему стоит очень близко. Мы переводим дыхание и смотрим друг на друга с вызовом, нагло усмехаясь. Я тебя сделала? Ты меня сделал? У нас обоих на языке вертятся определенные вопросы, но стоит ли их задавать?

Я рискую.

– И часто вы с Серхио так делаете? – интересуюсь я. – Он вообще в курсе, или ты крысятничаешь?

– В курсе. Не первый раз. А ты часто даешь двоим за одну ночь?

– Первый раз.

– И тебе понравилось?

– Да.

Диего шепчет мне на ухо, покусывая мочку и касаясь раковины языком: «Ты грязная шлюха…". Звучит как комплимент. Больше он не говорит ни слова, но и не отпускает меня. Я поощряю его:

– Ну, спроси, я же вижу, ты хочешь.

Диего молчит, но по лицу можно прочитать: «скажи сама, ты знаешь, что я хочу знать». Я решаю быть честной, хотя он, конечно, мне не поверит.

– Ответ такой: вообще без разницы. Разве что с Серхио я была более пьяная, чем с тобой. Разница всегда только во мне, врубаешься? Я – постоянная величина; те, кто меня ебет, – всего лишь переменные.

– Я и не ожидал, что ты скажешь правду. Ещё ни одна не ответила прямо.

– А ты не думал, что прямого ответа на этот вопрос может не быть?

– Ты сама не хочешь знать, кто мне понравился больше?

Я упираюсь ладонями в грудь Диего, отстраняя его от себя.

– Нет, не хочу. Пизда есть пизда. – Я не могу удержаться от глубокого зевка. – Пойдём спать.

Он быстро целует, а скорее даже кусает меня в шею.

– Утром повторим?

До утра осталось несколько часов. Я отпираю дверь ванной и прислушиваюсь.

– Что это?

Мы с Диего переглядываемся. Когда я понимаю, что за звуки раздаются из комнаты, мои глаза расширяются.

– Они же не…

Диего смеётся.

– Именно, mija, именно. Тише, не будем им мешать.

Мы проскальзываем в комнату. Моя кровать пуста, зато на соседней происходит бурное движение. Слышится тяжёлое дыхание и влажные хлопки. Пахнет пóтом и ёблей. Наше появление остаётся незамеченным. Мы забираемся в мою постель, Диего обнимает меня сзади и шепчет:

– Будет трудно заснуть. Может, ещё разок?

Я закатываю глаза.

– У тебя встанет?

– Возьмешь в рот – встанет.

– Нет уж. Давай спать. У тебя завтра самолёт.

***

Утром мы все выглядим как дерьмо – невыспавшееся, опухшее, бледное, обезвоженное дерьмо. Есть не хочется, но мы заталкиваем в себя по паре бутербродов, запиваем минералкой. Велик соблазн распечатать пару мини-бутылочек, которые, благодаря Душанке, у нас никогда не переводятся, но я знаю, что будет только хуже. Диего клянется, что сейчас блеванет; я притаскиваю из ванной таз – хозяйский, конечно; зачем в наше время нужен жестяной таз? Только затем, чтобы в него наблевать. Серхио скрывается в ванной и залипает там минут на пятнадцать, Душанка стучит в дверь, орёт, перекрикивая шум воды: «Ты живой?». Сразу понятно, кто кому больше понравился прошлой ночью. Произошедшее мы не обсуждаем.

Диего передумывает блевать и вдруг говорит мне:

– Выходи за меня замуж.

Мы с Душанкой переглядываемся. Я спрашиваю:

– Тебе совсем плохо? Скорую вызвать?

Он повторяет:

– Выходи за меня замуж. Хочу, чтобы ты взяла мою фамилию. Родила мне детей: мальчика и девочку. Или двух девочек. Или двух мальчиков. Или похуй кого, рожай, кого захочешь. У меня есть деньги, есть квартира, машина; куплю тебе кольцо от тиффани, платье, крокодиловую биркин, блядь, хоть десять биркин. Соглашайся.

Я растерянно пожимаю плечами.

– Зачем мне десять биркин?

Душанка, и без того бледная с похмелья, белеет от злости. Я видела ее такой только один раз – тогда, с Луцем, ну я рассказывала.

– Что ты о себе возомнил? – шипит она сквозь зубы. – Думаешь, можно стебаться вообще надо всем? Над чувствами, блядь, над отношениями, из всего делать посмешище? Хочешь жениться? Ну хуле, позвони матушке, порадуй новостями. – Душанка срывает телефон с базы и швыряет на стол.

– Успокойся, пожалуйста, – прошу я. – Человек пошутил неудачно, не убивать же его за это. Ему самому стыдно. – И обращаюсь к Диего: – Ведь стыдно? – Беззвучно добавляю: – Не вздумай залупаться.

Он быстро кивает.

– Я не хотел никого задеть. Прости, что так вышло.

Душанка смотрит на него с ненавистью; мне кажется, она сейчас плюнет ему в лицо. Вместо этого она хватает тазик и выблевывает туда завтрак. Жестом выпроваживаю Диего, убираю волосы Душанки, стягиваю их резинкой. Не лучший момент для вопросов, но я не могу удержаться:

– Что на тебя нашло? Это потому что я – с ним?.. Тогда злись на меня, это была моя идея. Я думала, тебе похер; я, правда, не хотела ничего плохого. Это просто секс, он ничего не значит. Ты для меня важнее всего, на остальное – плевать.

Она сплевывает и говорит, глядя в собственную рвоту:

– Дело не в тебе.

Из ванной выходит заметно посвежевший Серхио, подпоясанный розовым Душанкиным полотенцем. В другое время я бы обомлела от этого роскошного тела, покрытого капельками воды, но сейчас не обращаю на него внимания. Душанка, пошатываясь, встаёт.

– Со мной всё нормально, правда.

Я подхватываю ее под руку.

– Пойдем в ванную, умоешься. Скоро на работу.

Вот так всегда и получается: вечером мы на стороне мужиков, а утром – мужики побоку. Душанка плещет водой в лицо, сбрасывает халат и встает под душ. Я сижу на бортике ванны и разглядываю стену – ту самую, у которой мы с Диего вчера ебались. Прошлое накладывается на настоящее, и я вижу саму себя, повисшую на испанце: видны только скрещенные на его пояснице ноги, сцепленные в замок пальцы и разъезжающиеся пьяные глаза. Они полуприкрыты, но она меня видит. Я спрашиваю:

– Кто из нас настоящая: ты или я?

Душанка высовывается из-за занавески.

– Что ты говоришь?

Я качаю головой.

– Ничего. Абсолютно ничего.

– Ты в порядке?

– В порядке.

– Тебя можно оставить одну? Мне надо собираться.

Я-настоящая смотрю на себя-прошлую. Она вскрикивает, закатывает глаза, стонет: «Давай-давай-давай, еще чуть-чуть…» – и исчезает.

– Конечно, иди. Я буду через пять минут.

***

В такси Душанка снова садится на переднее сидение. О похмелье свидетельствует только бледность, в остальном она выглядит безупречно. Я не могу похвастать тем же – пожалуй, больше всего я сейчас похожа на кокаиновую наркоманку: огромные темные очки, волосы падают на лицо, постоянно отхлебываю воду из бутылки и кутаюсь в парку. Диего обнимает меня, но теплее не становится. Мне немного неловко: я сижу между двумя мужчинами, которые ебали меня прошлой ночью, – кому из них, согласно правилам этикета, я могу положить голову на плечо? Небритые испанцы в авиаторах прекрасны – сейчас я любуюсь на них как на произведения искусства, без толики сексуального желания. Говорю Серхио:

– А ведь мы с Душанкой так и не услышали, как ты поёшь. Очень жаль.

Он ухмыляется, немного устало.

– Не проси меня петь, это будет ужасно.

– Хотя бы пару строчек… Это было бы так мило с твоей стороны, ну пожалуйста, тройное пожалуйста в сахаре, – канючу я. Мне скучно, атмосфера в машине унылая, хочется разбавить.

– Не могу отказать леди, – говорит Серхио и откашливается. Хрипловато выводит куплет из «Quizás, quizás, quizás» – получается красиво.

И так проходят дни

И я в отчаянии

А ты всё отвечаешь:

Возможно, возможно, возможно

Я легко аплодирую, даже Душанка поворачивается и несколько раз хлопает в ладоши. Серхио шутливо кланяется.

Такси подъезжает к отелю. Мы с Душанкой целуемся и прощаемся до вечера, испанцы идут собирать вещи, а я остаюсь в машине одна. Меня клонит в сон, но заснуть я не могу. Прошу водителя включить радио и спрашиваю, можно ли закурить. Он не против, сам достает сигарету и пускает дым в открытое окно. Сквозь стеклянные двери отеля входят и выходят люди, в основном пожилые или среднего возраста, молодежь предпочитает хостелы или вписки, типа каучсёрфинг. Чуть поодаль стоит девица в черных колготках, шортах и ботильонах на танкетке, курит и поглядывает на часы – ждёт кого-то, а он не приходит. Обычная история. Так и не дождавшись, девица скрывается в отеле. Хуйня, повезёт в другой раз.

Звонит королева Виктория, справляется о делах. Уверяю, что всё прекрасно, иностранные партнеры увозят самые лучшие воспоминания о нашей стране. Про похмелье, царапины, засосы и потертости от гондона, которые братья также повезут домой в качестве сувениров, я умалчиваю. По голосу Виктории слышу, что ей до смерти хочется узнать, трахнули мы испанцев или нет, но воспитание не позволяет спросить. Что ж, тогда пусть мучается. Обещаю завтра добраться до работы и кладу трубку.

Они возвращаются довольно скоро. Серхио садится вперед, и мы с Диего остаемся на заднем сидении. Он берет меня за руку.

– Жалко так расставаться, – говорит он. – И тогда, утром, я не шутил.

– Шутил или нет, но определенно, спорол хуйню. Ты меня совсем не знаешь. И я тебя не знаю.

– Мне показалось, между нами проскользнуло что-то большее, чем просто секс. Что-то особенное.

Мне хочется сказать «когда кажется, креститься надо», но я не знаю, как это по-английски. Поэтому говорю просто:

– Окей, тебе показалось. Но какое отношение это имеет ко мне? Я понимаю, твоему самолюбию польстило бы, что ты оставляешь в далекой стране влюбленную идиотку, но я – не тот случай. Я не буду кидать тебе на стену в фейсбуке картинки и сердечки.

Диего слегка краснеет под щетиной и загаром, но потом фальшиво смеется, словно говоря: «Молодец, не купилась». Я тоже издаю сдавленный смешок и пытаюсь подсластить пилюлю:

– Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Столько счастья сердце может не выдержать.

Мы обнимаемся на прощание. Серхио называет меня «zorrita», Диего просит держать связь, и я отвечаю беззаботным «окей». Земной шар такой маленький, у нас миллион возможностей встретиться.

***

Он ждет в баре отеля, пока ее смена закончится. У него старое, немного обезьянье лицо с переломанным боксерским носом, щеки густо заросли седой щетиной; кислая вонь изо рта мешается с запахом виски. Среди благообразных пожилых туристов, заглянувших в бар пропустить по бокалу пива, он выглядит белой вороной. Они косятся на массивную сгорбленную фигуру у стойки и задаются вопросом: кого он ждёт? Это приличный отель, здесь не найти женщин, которые захотят иметь дело с подобным типом.

В дверях появляется Душанка. Вместо униформы – узкие джинсы и просторный свитер, волосы собраны в хвост – ни дать ни взять, студентка младших курсов. Подсаживается за стойку, просит бармена налить колы.

– Почему только колы? – говорит посетитель, отхлёбывая виски. – Я думал, ты пьешь водку.

Она виновато опускает глаза.

– Простите, Ваша Светлость.

«Ваша Светлость», обращенное к этому человеку с грубыми жилистыми руками, звучит издёвкой. Франка сказала бы, что и член у него большой и жилистый, похожий на кулак – не только по форме, но и по характеру.

– Не трать дыхание на извинения. Оно тебе понадобится, когда будешь работать двустволкой. У тебя это лучше получается, чем наши дела.

Ее щеки вспыхивают от такой грубости. У него появляется еще один повод унизить ее.

– Впервые вижу блядь, которая еще способна краснеть. Ты заварила кашу, милая, кашу из дерьма.

– Знаю, – еле слышно шепчет она. – Я очень виновата. Я не думала…

– Ты думала, только не головой, а… угадаешь, чем?

Душанка кивает, потупившись.

– Так скажи.

– Пиздой.

– Не слышу.

– Я думала пиздой, – тихо, но отчетливо повторяет она, не поднимая глаз.

– Ты знаешь, к каким последствиям это нас привело?

– Нет, Ваша Светлость.

– Мы прерываем игру.

Ее глаза расширяются от ужаса.

– Не может быть…

– Ну, без истерик. Только на три месяца. Вряд ли это расстроит наших конкурентов – они охуенно продвинулись за последнее время.

– Их задача проще, – говорит она, набравшись храбрости. – И они работают дольше.

– Верно! – Его Светлость с силой хлопает ладонями по барной стойке. Другие посетители с неудовольствием оборачиваются на него. Бармен спрашивает у Душанки, всё ли в порядке; она кивает – да, всё хорошо, не беспокойся. Его Светлость продолжает:

– Их задача проще, поэтому ты должна выкладываться на все сто, а не подмахивать их стороне, это ясно? Приходит этот парнишка Мадам, этот Луц, и за секунду херит всю нашу работу. Ты торчишь рядом с Объектом целыми днями, но не продвинулась ни на дюйм, только, блядь, напортачила! Могу себе представить, как они потешаются над нами. По-хорошему, я должен слить тебя за саботаж… Не смей разводить сопли! Конечно, я этого не сделаю. Хотя, признаться, был в ахуе, когда ты пустила всё дело по пизде. А ведь шло неплохо и можно было бы закрыть глаза на некоторые… нюансы, если бы ты добилась результата. Твое счастье, что тебя пока некем заменить, иначе ты вылетела бы отсюда в один момент.

Душанка смотрит в непочатый стакан с колой. Ее предупреждали о характере Его Светлости, тем не менее, она выбрала его ведомство. Тогда она была идеалисткой, хотела делать что-то хорошее и важное, но оказалось, что это непросто. Она не справляется, теперь еще упустила представившуюся возможность и чуть не запорола всё дело – тоже из-за своего глупого идеализма.

Его Светлость говорит:

– Отстранение начинается с завтрашнего дня. Надеюсь, оно пойдет тебе на пользу – будет время подумать о наших целях, стратегии и тактике. Объяснение для Объекта придумаешь сама, не маленькая. – Он встает, показывая, что разговор окончен; берет Душанку за подбородок, смотрит ей в глаза и добавляет: – Нет, ты не ангел.

В его голосе звучит разочарование, и этот горький упрек жалит больнее любых ругательств.

***

И все дороги, по которым нам идти, извилисты

И все огни, что ведут нас, ослепительно ярки

Множество вещей я хотел бы поведать тебе

Но не знаю, как…

Я сказал: возможно,

Ты будешь той, кто спасёт меня,

В конце концов,

Ты – моя чудесная стена

Люблю эту песню. Мне всегда хочется гнусаво подпевать Лайаму Галлахеру: after aaaall, you my wonderwaaaaaall… Если бы рядом были Луц или Душанка, мы бы так и делали, и прохожие оглядывались бы на нас и улыбались или подкручивали у виска – как повезет. Как случилось, что за неделю я осталась совсем одна?

Первой исчезла Душанка. Она влетела в комнату, вытащила чемодан из-под кровати, заметалась, кидая туда книги, косметику, одежду – в общем, всё барахло, которым человек обрастает за жизнь. Я могла только ошарашенно наблюдать за ней.

– Эй, это мои джинсы…

Джинсы летят вон из чемодана.

– Что случилось-то?

– Я уезжаю домой.

– Надолго?

– На несколько месяцев.

– Что-то ужасное?

– Нет. Не думаю. Просто я нужна там, понимаешь?

Я кивнула. Конечно, я понятия не имела, что за дела могут твориться в крошечном городке на другом конце страны и почему там не обойтись без Душанки, но выспрашивать подробности было неудобно. Через полчаса мы стояли, крепко обнявшись, в дверях нашей перевернутой кверху дном квартиры, а на лестнице терпеливо ждал разбухший чемодан. Глаза у Душанки влажно блестели, у меня, наверное, тоже.

– Не реви, а то я тоже начну, – сказала я, хлюпая носом.

– Я буду так страшно скучать… – Она стиснула меня в объятьях и зарылась лицом в мои волосы. – Не верю, что буду просыпаться, а тебя рядом не будет и никто не будет ужасно петь в ванной по утрам.

– А мне придется платить хозяину вовремя. Ты же всегда встречала его голая, и он говорил, что зайдет попозже…

Мы всё-таки разревелись друг другу в плечо. Я сунула Душанке в карман бумажный платок и легко подтолкнула ее к лестнице.

– Иди уже, не трави душу.

Она спустилась на несколько пролетов, задрала голову и, увидев, что я наблюдаю за ней, крикнула:

– Береги себя!

Я перевесилась через перила и крикнула в ответ:

– Возвращайся скорей, душа моя!

Душанка махнула рукой и скрылась за дверью.

Луц сбежал следующим утром. Мелкий говнюк, даже не пришел попрощаться, ограничился звонком.

– Милая моя Франциска, – начал он. – У меня отличные новости.

Я прижала трубку ухом к плечу, раскапывая гору накопившихся за три дня моего отсутствия бумаг.

– Выкладывай, не томи.

– «Централь» отправляет одного баристу на учебу в Бразилию.

– И кто же этот счастливчик?

– Да не помню… Имя такое дурацкое… То ли Куц, то ли Лус…

Порыв ветра ворвался в кабинет и скинул бумаги на пол, я встала на колени, чтобы собрать их, но забыла, что нужно делать, – так и осталась под столом с трубкой, прижатой к уху. Набрала побольше воздуха в легкие.

– Ты. Ты уезжаешь.

– Почему так уныло? Ты разве не рада?

– Рада.

– Ты разрываешь мне сердце. Я вернусь, правда-правда. Ты и глазом моргнуть не успеешь.

– И надолго?

– На три месяца.

– Когда ты уезжаешь?

– Сегодня вечером.

Звук удара – трубка упала на пол. Не думала, что она такая тяжелая, весит, наверное, целую тонну. Не помню, чтобы у меня когда-нибудь так сильно тряслись руки.

– Пиздишь.

– Рад бы, но всё как-то внезапно закрутилось… Страшно жаль, что я не могу приехать попрощаться по-нормальному, но я тебя очень крепко целую и буду безумно скучать по моей милой Франциске… Ну что ты, ну перестань плакать, зайчик мой, я тебя умоляю, только не плачь…

Итак, сегодня суббота, +11, что необычно жарко для конца февраля, но все радуются такой природной аномалии. Я сижу на стене и любуюсь панорамой города. Подо мной простирается море красных крыш, тут и там выступают церковные шпили, текут реки улиц с буйками сувенирных лотков. Солнце печет спину даже сквозь куртку. В наушниках одна песня сменяет другую: теперь компанию мне составляют только любимые группы.

До возвращения Луца осталось три месяца минус одна неделя; возможно, Душанка вернется раньше, но пока мне нужно просто убить время. Мне нравится сидеть тут: слушать музыку и щуриться на небо сквозь солнечные очки; настроение сбивают только мужчины, которым кажется, что девушке до смерти скучно без их общества. Подходит такой хуила:

– Можно с вами познакомиться?

Да я и так тебя знаю. Работаешь мальчиком на побегушках в офисе или в автомастерской, живешь с родителями, носишь дешевое дерьмо из C&A, трахался за всю жизнь раза три. С тобой только языками зацепись, будешь нудеть о своей унылой работе и о компьютерных игрушках, которые вечером задрачиваешь. А потом выпьешь для храбрости и лизаться полезешь. Тяну в ответ: «Я не знакомлюсь, я замужем».

Еще хуже – поддатые или просто в настроении для романтики пожилые джентльмены. Такие просто внаглую подсаживаются и начинают нести хуйню. Спастись от них можно только бегством – вранье о замужестве еще сильнее подогревает их интерес: сразу за ним следуют вопросы, как это «муж» отпускает меня одну в Старый город, где полно престарелых ебланов, умирающих от желания нассать в любые свободные уши.

Поэтому когда одна песня заканчивается и в промежуток между ней и следующей вклинивается мужской голос, мой первый порыв – послать его владельца куда подальше. Но он окликает меня по имени.

Выдергиваю наушник, поворачиваюсь – немного агрессивно; спускаю очки на кончик носа и разглядываю пришельца поверх стёкол. Это Мартин. Без куртки, в одной рубашке с закатанными до локтя рукавами, лысина сверкает на солнце. Полирует он ее, что ли? Почему-то я рада его появлению.

– Привет, Мартин. Как ты тут оказался?

– Заезжал по делам. Смотрю – ты сидишь в одиночестве. Решил подойти. Не мешаю?

– Не мешаешь.

– У меня вечер освободился… Как у тебя со временем? Не хочешь где-нибудь посидеть?

– Можно. – Против обыкновения, я даже не язвлю по поводу его пристрастия к школьницам. – Где?

– Хочешь в «Централь»?

«Централь» без Луца – как опустевший дом. Все вещи на местах, постель смята, горит свет, но голосов не слышно, никто не выходит навстречу, в комнатах холодно и одиноко. Ежусь от одной мысли идти туда.

– Только не «Централь».

– Может, суши?

– Отлично.

***

Японский ресторан «Манна» впускает нас в своё тёмное чрево. Звуки шагов тонут в пушистом ковре, из освещения – только горящие красным лампы с иероглифами и свечи-таблетки на столиках. Приходится идти наощупь, ориентируясь на маячащую впереди белую блузку хостес. Мартин ведет меня под руку – немного церемонно, как престарелую тётушку. Хостес провожает нас к столику, отделенному нишей от основного зала; зажигает свечу. Я упираюсь подбородком в переплетенные пальцы и смотрю на Мартина сквозь пятно тусклого желтого света.

– Похоже, нас приняли за любовников. Здесь так интимно.

– Хочешь пересесть?

– Нет, всё нормально. Часто здесь бываешь?

– Вопрос с подвохом?

– Тебе есть чего стыдиться?

Он разводит руками.

– Каждому есть чего стыдиться.

– С этим не поспоришь. Но учти, я не люблю, когда от моих вопросов отделываются трюизмами. Что ты смеешься?

– Давно не разговаривал с девушками, которые употребляют слова типа «трюизм».

– У меня богатый словарный запас, с этим приходится мириться. Но вижу, ты уже навесил на меня ярлык smartass.

– Глупости. Ты мне нравишься.

– Я думала, тебя нравятся помоложе.

– Я ждал, когда ты начнешь язвить по этому поводу. Когда ты стала такой саркастичной? В двадцать? Двадцать пять?

– Можно подумать, сарказм – это что-то вроде лобковых волос: вырастает, когда приходит время. Но если хочешь знать, в шестнадцать лет я была открытой и доверчивой. Тогда я бы отдала десять лет жизни, чтобы взрослый мужчина приезжал за мной в школу на «лексусе», сидел со мной в ресторане, вот как мы сейчас сидим; я хвасталась бы перед подружками, они бы видели тебя, такого охуенного, и умирали от зависти. Я была идиоткой в шестнадцать лет, причем самой худшей ее разновидностью: идиоткой наивной.