Текст книги "Она. Дневник восьмиклассника"

Глава первая

До четвертого класса я оставался самым сильным. Сам первым не нападал и не ссорился, однако те мальчики в классе, кто пытался задеть меня, – наверное, мой несколько высокомерный вид их раздражал, – неизменно оказывались согнутыми в бараний рог. Излюбленный мой прием – захват шеи сгибом локтя был неотразим, а моя левая рука неизменно оказывалась сильнее правых рук моих противников. Они пытались сделать захват шеи слева, потому что были правши, а я, будучи левшой, захватывал их справа, что было неожиданно, поэтому сгибал всегда, даже самых упрямых. Некоторые плакали, – не от боли, нет, – от горечи поражения. А мне оно было незнакомо, и я равнодушно взирал на их слезы, не зная еще, что мне готовит переменчивая судьба. Тогда мне казалось, что мои яркие победы будут всегда!

Я понял, что являюсь левшой, когда мне было пять лет, тогда я гостил у дедушки с бабушкой, – приемных родителей отца, – в небольшом городе на границе с Китаем. Незнакомые мальчики на улице поспорили, кто добросит камень до глубокой лужи, разлившейся по грунтовой дороге шагах в тридцати.

Чьи-то камни изредка долетали и булькали в воду, но все остальные плюхались в грязь гораздо ближе. Все мои соперники были старше меня, однако я поддался духу соревнования и принялся с энтузиазмом бросать камни.

Мальчики этого провинциального городка были крепкими и закаленными. Они росли на свежем воздухе, и в отличие от большого города, в котором рос я, где все приходилось покупать на рынке, фруктов и овощей здесь было в изобилии, – у каждого имелся под рукой сад и огород. Понятно поэтому, почему я не рассчитывал на победу, тягаться с ними было явно не по плечу, однако испробовать себя очень хотелось, и в глубине сердца теплилась надежда, – а вдруг повезет?

Напрасно я надеялся! Меня настигло ужасное разочарование, и слезы выступили на глазах, – мои камни неизменно падали на дорогу буквально в нескольких шагах от меня, и я, как ни старался, не мог швырнуть их дальше! Мне подумалось так, – бросаю последний камень, и если позор повторится, немедленно ухожу.

Весь в слезах, я схватил первый попавшийся под руку голыш и, круто развернувшись, изо всей силы кинул его. Дальше случилось чудо! Я не поверил своим глазам.

Мой камень улетел далеко за лужу, туда, куда, никто добросить не мог. При этом я стоял позади них, и был гораздо дальше от лужи, чем они.

Мальчики изумленно повернулись ко мне, прекратив соревнование. Они заметили и оценили мой бросок, а я стоял посреди дороги, как громом пораженный, и долго ничего не мог понять.

В конце концов, с триумфом я отправился домой, и лишь подойдя к самым воротам, вдруг понял, в чем заключался секрет. Посмотрев на руку, которая так ловко швырнула победный камень, я вдруг почти с ужасом осознал, что она – неправильная рука!

В изумлении застыв у ворот дедушкиного дома, я с глубочайшим почтением смотрел на свою, казалось бы, обычную с виду левую ладонь. Все ребята сжимали камень в правой руке, и мой отец учил меня бросать правой, – кстати, мне долгое время не удавалось запомнить, где лево, где право, – а я, отчаявшись и забыв о том, как меня учили, кинул, как придется, то есть так, как было в тот момент удобнее. Вот так мне довелось узнать свою особенную силу и непохожесть на других.

Вообще, с левой рукой у меня связано много различных воспоминаний. Я долго ел, держа ложку в левой руке, и родители, как ни старались, не могли отучить. В детском садике я рисовал, держа карандаш в левой руке, и воспитательница, душевная вроде бы женщина, так мило мы с ней распрощались, когда настало время покинуть это милое детское учреждение, почему-то сильно из-за этого раздражалась. Она с чувством стучала костяшками пальцев по моей стриженой голове, и было так больно, что слезы катились по щекам.

– У, упрямый!

Она неизменно выдергивала карандаш из левой руки, перекладывала в правую руку, однако я не мог рисовать правой рукой, – получались какие-то ужасные каракули. Я снова пытался рисовать левой, и все повторялось сначала. Хватало же ей терпения!

– У, головастый…

Я впадал в ступор, и слезы непонимания снова текли по щекам. Мне было совершенно невдомек, в чем я провинился, почему она зовет меня бессовестным мальчиком, почему не дает рисовать так, как я могу и главное, хочу.

Правда, один примечательный случай перевернул ее отношение ко мне. Она стала практически моей старшей подругой после того, как буквально за минуту я решил один весьма неприятный для всех вопрос.

К нам пришел новенький. Надо сказать, что нам тогда было по пять лет, однако наша жизнь буквально кипела, как в светском обществе Петербурга времен Александра Грибоедова. Девочки влюблялись, задирались к тем, кто им нравился, мальчики выясняли отношения по поводу игрушек, и флиртовали с девочками во время тихого часа, когда, вообще-то, официально всем было положено спать.

А с новеньким не было никакого слада, он отбирал игрушки не только у мальчиков, но и у девочек, они плакали, воспитательница журила его, а он продолжал делать по-своему, не обращая внимания на замечания и наставления. Когда он в очередной раз отобрал новую и красивую игрушку у какой-то девочки, и она заплакала, я подошел и попросил его отдать игрушку. Вместо ответа, он, насупившись, грозно двинулся на меня, как видно, решил испугать.

Страх, конечно, мог появиться, он был выше меня ростом, наверное, на полголовы. Недолго думая, сам не знаю, как так получилось, я ударил его левым кулаком в солнечное сплетение. Никто меня не учил, я тогда вообще не знал, что такое солнечное сплетение, где оно находится, и как туда надо бить.

Он схватился за живот, ужасно согнулся и стал беспомощно открывать рот, при этом его лицо страшно побелело. Воспитательница и нянечка никак не могли понять, что с ним. Вызвали скорую помощь, врачи долго приводили забияку в чувство, затем прибыла его мама и увезла домой.

Девочки шепотом рассказали воспитательнице, что случилось, и она не знала, что со мной делать. При всех она журила меня, а когда мы оставались одни, неизменно шептала на ушко хвалебные слова. Маме она все рассказала и попросила меня не наказывать, помню, что какое-то время мама смотрела на меня так, словно увидела не своего сына, а какого-то совершенно незнакомого ей ребенка.

Больше наш новичок ни к кому не приставал, стал тише воды и ниже травы. С ним никто из детей не общался, и вскоре родители перевели его в другой детский сад.

Я сам не знаю, как у меня так выходило. Как-то раз во дворе взрослые пацаны, им было, наверное, лет по четырнадцать, играли за столом в карты, а мы, мелюзга, толклись рядом у входа в беседку.

Мне было лет шесть, наверное, я был самым младшим из всех, и меня задел мальчик, которому было лет девять, не меньше. Он внезапно прицепился ко мне, стал прогонять, мотивируя тем, что я еще маленький, и мне здесь делать нечего.

В ответ я схватил его за рукава рубашки и бросил через бедро так, что его ноги мелькнули в небе. Эффект был такой, что взрослые пацаны бросили карты и столпились вокруг.

– Ты даешь, пацан! Откуда приемы знаешь? Покажи еще!

Однако я сам не знал, откуда знаю приемы, специально для них ничего показать не смог, и они мгновенно утратили ко мне интерес. С тех пор я считаю, что приемы борьбы имеют какое-то мистическое значение.

Подростками мы их усиленно изучаем, и все равно получается как-то искусственно, надуманно, – в нужный момент ты забываешь, что надо делать, потому что вместо того, чтобы делать по наитию, вспоминаешь, чему тебя учили, упускаешь время, и твои намерения становятся понятны противнику.

А в шесть лет никто ничему меня не учил, тем не менее, я откуда-то знал, как следует перемещаться на поле боя, пусть с игрушечным, но оружием, и как бросать грозного и более сильного врага через бедро. Потом, когда подрос, все эти интуитивные знания ушли, растаяли и забылись, словно я вылупился из одного яйца, оказался в другом, совершенно новом, а разбитые скорлупки старого яйца унесли с собой все мои прежние знания и навыки.

Дед, приемный отец моего папы, – родной папа моего отца погиб на фронте в сорок третьем году под Изюмом, – приучил меня держать ложку в правой руке. Он не стучал по моей лобастой голове костяшками пальцев, не обзывал, не читал нотаций и не повышал голос. Он просто объяснил, что ждет меня в ближайшем будущем, если я буду продолжать держать ложку в левой руке.

– Вот придешь в гости, сядешь за стол, возьмешь ложку, чтобы поесть, и будешь толкать локтем соседа. Хочешь, чтобы все обращали на тебя внимание и смеялись?

Больше всего на свете я боялся тогда, да и сейчас тоже, стать посмешищем в глазах других, вот почему мгновенно приучился держать ложку в правой руке. А ручку, придя в школу, благодаря урокам упомянутой воспитательницы, я держал с самого начала в правой руке, хотя почерк был не очень хороший, может быть по этой причине.

В общем, первый звоночек прозвенел в четвертом классе, когда к нам пришел новенький, его звали Юрка Знашев. До его прихода я был выше всех одноклассников, лишь некоторые девочки, – Лиля Бедренко и Света Ребрихина, – были немного выше меня.

С появлением Знашева я перестал быть выше всех мальчиков. Он был почти на полголовы выше, наверное, поэтому сразу же повел себя довольно нахально. Конфликт витал в воздухе.

У меня в классе были искренние, как мне тогда казалось, друзья – Славка Самолов, Сергей Жуйга, Альмурат Битегенов, однако были и тайные недруги, например, Бахыт Шилтобаров. Недруги в открытый конфликт не вступали, однако было очевидно, что втайне они очень хотели, чтобы кто-нибудь унизил меня.

Свои нереализованные амбиции они срывали на Юрке Бяшине, который славился мелкими, однако совершенно безобидными пакостями, и совершенно ничего не понимал ни по одному школьному предмету. У него были выразительные большие глаза-сливы, а сам он был толст и рыхл, как кусок сырого теста, неуклюж, и все делал невпопад. В отличие от некоторых, кто явно издевался над ним, я лишь выговаривал ему, когда он, в самом деле, доставал своим разгильдяйством.

Меня впечатлило, когда Лена Котова вступилась за него, и даже на перемене сделала за него домашнее задание, чтобы плюс ко всему он не получил нагоняй от нашей учительницы. Как я случайно узнал во втором классе от Лили Бедренко, с которой тогда сидел за одной партой, Алевтина Григорьевна приходилась Котовой родной бабушкой и фамилия у нее тоже была Котова. После того, как Лена заступилась за Бяшина, я тоже стал защищать его от нападок пацанов, чем, кажется, пробудил к себе ее интерес, который, однако, следуя своей тактике, якобы не заметил.

Альмурат поражал своей интеллигентностью, был худ и слаб физически, и помню, что во втором классе произошло какое-то недоразумение, он попал под мою горячую руку, но пытался сопротивляться, и я помял его хорошо. Никогда не забуду его крупных горьких слез! Мне стало его очень жалко. С тех пор мы никогда не ссорились и сделались закадычными друзьями. Он принес в класс книгу специально для меня, кажется, это были сказки, она была написана таинственной вязью, и он читал ее свободно, только не слева направо, а справа налево. Именно тогда от Альмурата я узнал, что, оказывается, существует еще один язык – арабский, совершенно загадочный и непонятный, и что есть такой древний народ – уйгуры.

Сергей Жуйга в конфликт со мной никогда не вступал. После моих стычек с наиболее вспыльчивыми одноклассниками, он сразу занял мою сторону и стал моим другом. Какова цена такой дружбы, я понял гораздо позже, а тогда он запомнился лишь тем, что подвел меня под неприятность.

Когда мы оканчивали первый класс, его обидел один юркий и дерзкий второклассник, который был ниже и худее меня. Жуйга нашел нужные слова, в них, конечно, сквозила лесть, мол, мне не составит труда разобраться с обидчиком, однако на деле все получилось наоборот.

Вдохновленный лестными оценками моей силы, однако с каким-то нехорошим предчувствием в груди, в коридоре школы на перемене мне с помощью Жуйги удалось перехватить обидчика, который оказался весьма прытким и смышленым малым. Я попытался ему объяснить, что обижать младших нехорошо, однако он не стал со мной разговаривать, вместо этого совершенно неожиданно нанес несколько чувствительных пинков под зад. Этот чернявый малыш удивительно виртуозно владел ногами, да и язык у него, как выяснилось буквально через секунду, был подвешен неплохо. Он весьма крепкими словечками очень убедительно разъяснил мне, что Жуйгу он наказал за дело, а я сую нос не туда, куда следует. После этого я не смог вымолвить ни слова, и ушел, как оплеванный.

Жуйга наблюдал нашу стычку издалека, и мой авторитет в его глазах пошатнулся, а я с тех пор зарекся влезать в разборки, причины которых мне не ведомы. Вначале следовало разобраться, что произошло, почему Жуйга получил взбучку, убедиться, что дело правое, и тогда лезть в драку. А я пошел испугать своим видом, прельщенный оценками Жуйги, однако щуплый с виду второклассник не испугался. Мы сошлись с Жуйгой на том, что по комплекции наш противник был слабее, однако старше на целый год, и это сыграло роль.

Короче говоря, авторитет следовало постоянно поддерживать, и я поддерживал, как мог, в этом не было ничего искусственного, я ничего не планировал, не интриговал, просто делал по наитию, как считал нужным. Во втором классе, например, на переменах мы часто стояли в коридоре, прижавшись спиной к стене, а мимо шли потоки школьников и школьниц, шум при этом стоял невообразимый.

Один задира из параллельного класса повадился неожиданно толкать тех, кто стоял, упершись спиной в стену. Все, естественно, падали от неожиданности, как кегли, что чрезвычайно его забавляло. Как-то раз он толкнул меня, однако я устоял на ногах и так толкнул его в ответ, что он налетел на мальчика, который находился возле него слева, а тот в свою очередь, упал на соседнего мальчика. Получился эффект домино, и все школьники, кто стоял, прислонившись спиной к стене, их было человек восемь, опрокинулись вбок, упали на пол и ушиблись. Все решили, что инициатор я, и возмущенно двинулись на меня, у некоторых даже слезы стояли на глазах, так больно они упали. Мне в довольно жесткой форме пришлось объяснять, кто на самом деле мешает всем спокойно стоять у стены. После этого этот задира, присмирев, не толкнул никого ни разу и вообще навсегда забыл о своем опасном развлечении, а, кроме него, никто больше так не делал.

Именно тогда меня стал мучить вопрос, почему есть такие мальчики, которым неймется? Им хочется не просто играть, а подставлять. Выигрыш в честной игре им совершенно не интересен, зато доставляет наслаждение удар исподтишка, когда другие валятся и бьются, а они к этому как будто не причастны. Этот вопрос остается для меня открытым до сих пор, только теперь он по большей части касается взрослых мальчиков с сединами в волосах.

Глава вторая

Однажды ранней весной после уроков мы играли в войну с мальчиками параллельного класса. В конце концов, мы погнали их, однако они перебежали через дорогу, она проходила у школы, в то время машины по ней ездили редко, забрались на небольшой холм из льда, который сгребла с дороги снегоуборочная машина, и стали дружно кидать в нас льдинами, не давая приблизиться. Куски льда были такими тяжелыми, что, наверное, могли сбить с ног, если бы попали в голову.

Никто из моих пацанов не решался перейти в наступление, тогда я, прорычав что-то нечленораздельное, ринулся вперед. Лед свистел в воздухе, от одного куска я увернулся, убрав голову, а второй с лету ударил прямо в челюсть, да так, что у меня искры из глаз посыпались, однако я не подал вида, и, стиснув зубы, проскочил опасный участок. Наши противники мгновенно сникли, их артиллерийский огонь ослаб, и мои пацаны кинулись следом за мной. Мы взяли первую в нашей жизни боевую высоту, а наши враги позорно бежали.

Конечно, мы не представляли себе, что такое настоящая война, однако очень скоро мне довелось сравнить то, что сделали старшеклассники нашей школы после начала войны, с тем, что сделали старшеклассники – мои современники. Тогда в глубоком детстве год разницы в возрасте казался целой жизнью, и на старшеклассников мы, первоклашки, взирали как на небожителей.

Однако в тот раз вместо почитания пришло тягостное чувство недоумения. Наша школа была построена до войны, ее уютное двухэтажное строение, положенное буквой Г, радовало глаз, также впечатляло крыльцо – настоящий римский портик с колоннами. Карниз был украшен лепниной, а вокруг школы были устроены два двора, внешний и внутренний, к тому же еще разбит небольшой парк, который за прошедшие с момента строительства сорок лет значительно разросся.

Сразу же после начала войны с гитлеровской Германией все мальчики – выпускники десятого класса, их было около тридцати человек, добровольцами ушли на фронт, а домой после окончания войны вернулись единицы. В школьном парке в память о них был сооружен гранитный монумент выше человеческого роста, на котором были выбиты слова «Никто не забыт, ничто не забыто» и годы войны «1941 – 1945».

С самого первого класса, едва начав учиться, я часто останавливался у этого памятника, читал по слогам весомые слова и думал над их смыслом. Монумент производил таинственное впечатление, хотелось его потрогать, и я касался гранитной поверхности с величайшей осторожностью.

Как-то раз ранней зимой выпал свежий мокрый снег, и старшеклассники выскочили в парк размяться в перерыве между уроками, а я, второклашка, шел домой, у нас занятия закончились. Наши небожители вначале кидались снежками друг в друга, а затем принялись бросать их в памятник погибшим воинам, соревнуясь, кто точнее попадет.

– А теперь в букву О!.. Я попал, а ты?.. Мазила!

Тогда я вдруг понял, почему мне было не очень интересно ходить в школу. Формально-то она учит, вот только чему?

Думали ли старшеклассники сорок первого года, уходя на фронт, что старшеклассники их родной школы семьдесят второго года, то есть всего-то через тридцать лет, будут кидать в их память мокрыми снежками? С каждым брошенным в памятник снежком мои старшеклассники-небожители безрассудно выбивали себе мозги.

Знашев продолжал лезть на рожон, остальные одноклассники выжидали, связываться со мной в открытую не хотели. Среди них дипломатичностью и рассудительностью выделялся Андрей Лизин, начитанный как Знайка из известной повести Носова.

А Сергей Небсоров запомнился удивительной беззлобностью и безобидностью, он не был амбициозным совершенно. У него постоянно текло из носа, что в четвертом классе периодически вызывало истерики у нашей учительницы русского языка.

После трехлетки, когда Алевтина Григорьевна выпустила нас, система обучения изменилась, теперь у нас по каждому предмету появился свой учитель, и мы переходили из одной классной комнаты в другую в зависимости от того, какой сейчас урок.

Нашим классным руководителем стала Варвара Павловна, учитель математики, строгая, сухая, однако чрезвычайно душевная женщина с богатым жизненным опытом. К этому моменту Небсоров проявил нешуточный интерес к физической стороне половых отношений.

В четвертом классе он притащил довольно качественные порнографические фотокарточки (где он только их раздобыл?), и все мальчики рассматривали их на перемене, столпившись у задней парты в дальнем углу класса, где всегда любил сидеть Сергей.

Его любимым развлечением было подбрасывать наиболее колоритную фотокарточку какой-нибудь девочке, которая была, по его мнению, симпатичной, и наблюдать за ее реакцией. В конце концов, все закончилось тем, что Варвара Павловна обнаружила у него запретные фотографии, разорвала их на мелкие кусочки и пригласила родителей Сергея в школу, не знаю, впрочем, как прошел с ними разговор, и явились ли они вообще.

Так вот, как я говорил, в четвертом классе, когда к нам пришел Знашев, соотношение сил изменилось. Мои недруги, затаив дыхание, ждали, что будет.

Конфликт, в самом деле, случился, и Знашев вызвал меня на дуэль на перемене, когда все вышли из класса, чтобы проветрить помещение. Он был выше меня, и подобраться к его шее было не так-то просто.

Когда я попытался захватить его сгибом локтя, он вдруг порхающим мотыльком отскочил назад и стал выбрасывать вперед ноги, целя мне в голени. А я в ответ стал как будто исполнять танец, – подпрыгивал, раздвигал и сдвигал ноги, – и он никак не мог попасть мне носками ботинок по голени, что меня чрезвычайно забавляло.

Драка превратилась в игру. Он кусал губы и упорно силился попасть.

Наконец, ему это удалось. Пару раз он, в самом деле, попал, и мое тело пронзила острая боль, однако я не подал вида, и вообще перестал убирать ноги из-под его ударов.

– Давай, бей! Чего замер?

Он продолжил исступленно бить меня носками ботинок по голеням, а я стоял и смеялся, делая вид, что мне не больно. В этот момент прозвенел звонок на урок, и наша стычка закончилась. После этого мы с ним не конфликтовали, – сохраняли нейтралитет. Он подтрунивал над девочками класса, одноклассниками, однако меня его язвительность обходила стороной. Он, кажется, понял, что со мной лучше не связываться.

Я по-прежнему оставался лидером, хотя, кажется, Знашев один из всех никогда со мной не играл и не воспринимал меня в таком качестве.

Иногда мы с одноклассниками оставались после уроков и играли, например, в снежки по особым правилам, которые придумал я. Две команды прячутся за деревьями в парке перед школой, а снежки надо бросать как гранаты, стараясь не в человека целить, а рядом, чтобы поразить воображаемым взрывом.

Если снежок падал ближе двух шагов, то «взрыв» достигал цели. Если кто-то ловил снежок, в него брошенный (случалось и такое!), он мог в течение четырех секунд бросить его обратно, словно у него в руках была настоящая граната. Иногда наши баталии проходили довольно интересно.

Весной, когда снега не было, мы брали из палисада комья сухой земли, однако кто-то пожаловался директору школы, и нам пришлось прекратить, да и занятия в школе скоро подошли к концу, мы окончили четвертый класс и сфотографировались на память. Моя густая шевелюра с чубом была красивее всех мальчишеских причесок. По крайней мере, так мне тогда казалось. Впрочем, не только мне одному. Совсем несложно было понять, что многие девочки класса обращали на меня внимание, и больше всех, как было очевидно, Наташа Кузанова, однако я продолжал применять свою излюбленную тактику, – искусно делал вид, что ничего не замечаю.

Лена Котова тоже проявляла какой-то интерес, однако я никогда ничего у нее не спрашивал и ею совершенно не интересовался, хотя, на самом деле, внутри все содрогалось от страсти. Похоже, я боялся своих собственных чувств и не знал, как с ними быть. К такому взрослению я был совершенно не готов, и никто мне не подсказывал, а сам я спрашивать стеснялся. Родители и учителя, кажется, вообще не догадывались, что со мной происходит. Мне нужна была помощь, и в то же время я ее чурался, желая найти решение самостоятельно.

Каждый день в школе был настоящим блаженством, потому что я видел Лену, и это была настоящая жизнь! А учеба особого интереса не вызывала, потому что, как я говорил, в ней не было главного – игры.

Официоз и строгость вызывали неприятие, которое безоговорочно подавлялось словом «надо», в то же время подкреплялось увещеваниями, больше похожими на запугивание, – кто не будет учиться, пойдет в специальную школу, а там даже пикнуть не дадут, и так далее. Не помню, чтобы кто-то из учителей в тот период искренне спросил кого-то из нас, кем он хочет быть, чем хотел бы заняться, к чему лежит душа, и внимательно выслушал ответ. Учителя постоянно куда-то спешили.

Дома я увлеченно рисовал, а на уроках рисования неизменно получал четверки и даже тройки, что чрезвычайно удивляло отца. Он был свидетелем, как я с раннего детства мог сидеть вечерами напролет и увлеченно рисовать какие-нибудь воображаемые баталии цветными карандашами или просто шариковой ручкой.

Во втором классе я стал писать стихи и рассказы, в четвертом классе написал свою первую повесть «Сын партизана», однако уроки литературы не вызывали никакого интереса, а написание сочинений на заданную тему превращалось в пытку. Вот почему единственным солнечным лучиком в довольно серых школьных буднях была Она – Лена Котова. А после четвертого класса мой папа поступил в академию, и мы всей семьей уехали в Москву.

Последним уроком в том памятному учебном году был урок физкультуры, он проходил на свежем воздухе в школьном дворе, покрытом асфальтом. Учителями физкультуры у нас в школе в то время были исключительно мужчины, они постоянно менялись, я запомнил лишь одного, который серьезно прививал нам навыки спортивной гимнастики. Он выделил меня из всех, – я четко и вдохновенно делал упражнения на брусьях, – и предложил прийти во Дворец спорта, там как раз набирали в секцию способных десятилетних мальчиков. Я отказался, поскольку гимнастика показалась мне скучной, – гораздо увлекательнее был баскетбол, а еще интереснее было играть с пацанами во дворе.

К концу четвертого класса тот учитель ушел, на смену пришел другой, ему, кажется, все было до лампочки, и он явно имел какие-то свои интересы. Помню, на одном из вечеров, который устроил директор школы по какому-то случаю, я видел, как он в своем физкультурном костюме, сквозь который рельефно проступало его тугое мужское тело, настойчиво приставал в школьном тамбуре к нашей учительнице русского языка и литературы. Он властно тискал ей запретные места, топорща юбку и расстегивая кофту. Меня поразили вовсе не тайна сексуальных отношений и не тот напор, с каким он посягал на сокровенные места на теле женщины. В том возрасте у мальчиков совсем другое мироощущение, им интересно играть в войну, а приставать к девочкам противно.

Я буквально изумился тому, что наша холодная как лед и вечно недовольная бледная и сухая учительница русского языка и литературы разрумянилась, похорошела и стала похожа на живую и довольно очаровательную женщину. Она пыталась вырваться, а на самом деле таяла в его горячих мускулистых руках как Снегурочка в объятиях жаркого арабского джинна.

Короче говоря, он кинул нам баскетбольный мяч и разрешил играть, во что пожелаем, сам ушел якобы готовить какой-то документ, а, скорее всего, точить лясы в учительской с очередной привлекательной юбкой. Литературное название этой игры в мяч, я не знаю, поэтому назову ее «выбивалами».

Мы играли парами, одна вставала напротив другой, а между был тот, которого следовало выбить. Мяч можно было кидать прямо в него или хитрить, пытаясь попасть на отскоке от асфальта, что было сложнее, зато неожиданнее. Если ему удавалось поймать мяч, он выигрывал.

Получалось, что в паре каждый поочередно бросал мяч, пытаясь выбить того, кто находился в центре. Если мяч не попадал, его подхватывал кто-то из пары напротив, и снова бросал.

Так продолжалось долго, если тот, кто был мишенью, проявлял ловкость. Чтобы выбить его, парам следовало действовать быстро, кидать мяч точно и не раздумывая, так чтобы «мишень» не успела вовремя среагировать.

К тому времени Лена вытянулась, стала еще более стройной, – занятия художественной гимнастикой, к которой ее приобщили родители еще до школы, как видно, не прошли даром. Она ловко увертывалась от мяча, и никто не мог выбить ее.

Настала наша с Самоловым очередь. Мы встали в пару, а напротив встали Шилочкина и Кузанова. Выбить следовало Лену, поскольку никто из предыдущих пар не сумел этого сделать. Кузанова очень хотела выбить Котову, однако все время не попадала.

Мяч Самолова бил, словно пушечное ядро, однако каждый раз каким-то чудом Лена успевала увернуться. Шилочкина хитрила и намеренно не выбивала свою лучшую подругу, – все время кидала мимо или явно показывала ей, куда собирается бросать.

Наконец, настала моя очередь. Я вспомнил свой коронный прием, когда играл в баскетбол, – смотрел в одну сторону, а мяч бросал в другую. Поймав Лену боковым зрением, я замахнулся, чтобы бросить туда, куда якобы смотрю, а сам бросил левее. Лена попалась на удочку. Она отскочила как раз туда, куда я коварно бросил мяч, он слету попал ей прямо в живот.

Баскетбольный мяч – не надувной шарик, у Лены на глазах выступили слезы, однако она мужественно стерпела боль, – чувствовалась суровая гимнастическая подготовка. Через силу улыбнувшись и не сказав никому ни слова, даже Шилочкиной, она ушла домой. Шилочкина подарила мне прекрасный взгляд, в котором читалось, кажется, только одно чувство – ненависть, и с того дня я не видел своих одноклассников два года.