Текст книги "Она. Дневник восьмиклассника"

Глава третья

До седьмого класса мне было достаточно понятно, как следует жить. Я никогда не строил долгосрочных планов, просто знал, что я не такой, как все, так будет всегда, и в этом мое счастье. То, что подходит всем, не подходит мне, в этом я был убежден, потому что моя жизнь, как я пытался показать выше, постоянно посылала мне подтверждения этого. А то, что держать ложку я все-таки стал в правой руке, еще ни о чем не говорило. Просто мой дед сыграл на обычном страхе ребенка, который, как правило, не желает, чтобы на него показывали пальцем.

Будучи взрослым дядей, я как-то оказался за праздничным столом в тесной комнате, сидеть пришлось в какой-то нише и, если бы я ел, держа ложку в правой руке, то постоянно толкал бы локтем соседа справа. Вот когда пригодилась моя левая рука!

Теперь я беру ложку в ту руку, в какую на данный момент хочу, и с удивлением замечаю, что все чаще ем левой рукой. Мне хочется брать ложку в левую руку, и никто, даже английская королева на приеме в Букингемском дворце не посмеет обращать на это внимание.

В августе перед началом учебного года отец окончил академию, мы вернулись из Москвы в наш город, мне предстояло идти в седьмой класс, и я предвкушал встречу со своими одноклассниками. Мы не виделись два года!

Первым звоночком судьбы была реакция Самолова, – он скорее удивился, чем обрадовался. Прибыв в родной город, я первым делом позвонил ему домой.

Начало разговора было эмоциональным.

– О, привет!

Мы коротко поговорили о том, о сем, а затем я вдруг услышал в свой адрес плохо скрытое колкое замечание.

– Чего ты вернулся в эту дыру?

Такой вопрос мгновенно поставил меня в тупик. О Москве Самолов говорил с придыханием, однако меня столица нисколько не прельстила за те годы, что я жил в ней.

Конечно, Кремль, Красная площадь, Детский мир с замечательными игрушками и все такое, однако в остальном она напоминала бездушный заасфальтированный муравейник, в котором массы рассеянных существ постоянно спешат куда-то, словно заводные ходячие механизмы. Споткнешься, упадешь на мостовую, и, кажется, все равно никто не заметит, все будут продолжать мчаться мимо. Я не мог понять, чем так Самолову приглянулась Москва!

– Слава, папе предлагали остаться в столице, однако я мечтал о том, чтобы вернуться, потому что здесь ты, здесь наше детство, наш класс.

О Котовой я, естественно, умолчал.

– Детство? Хм, и что дальше? Нет, Вал, все-таки зря ты вернулся!

Он с детства звал меня Валом, в этом обращении всегда сквозило уважение, а теперь как будто что-то треснуло в его уважительной интонации, проявилось явное непонимание и даже насмешка.

– Слушай, Славка, ты как будто не рад, что я вернулся!

– Не рад? Да нет, рад, конечно. Просто здесь отстой, ничего не светит. Ладно, замнем для ясности. Мы в футбол играем во дворе за нашей школой, знаешь? Приходи к трем часам.

Вся моя уверенность куда-то мигом улетучилось. Славка говорил как взрослый, а я еще оставался в своих детских мечтах.

В Москве мы с ребятами-одноклассниками целыми днями пропадали на дворовом стадионе. Я пристрастился к футболу, а зимой мы играли в хоккей на школьной коробке с хорошим льдом, у меня была хорошая клюшка, шлем и краги. Не знаю, то ли мое увлечение футболом и хоккеем сыграло какую-то роль, то ли переезд, стрессы, болезни, или новый климат, – в Москве по сравнению с нашим городом было гораздо меньше солнца, а овощи и фрукты мы покупали исключительно в магазинах, – однако что-то случилось с моим ростом. Может быть, сказались стесненные жилищные условия, – нам приходилось снимать однокомнатную малогабаритную квартиру. Единственная комната была и родительским рабочим кабинетом, – мама как раз тоже поступила в московскую аспирантуру, – и спальней, и гостиной, к отцу чуть ли не каждую неделю приходили друзья-однокашники по академии и засиживались допоздна.

Жизнь не идет по плану. Тот, кто пытается подогнать ее под свои лекала, напрасно тратит время. Трепетное отношение к своим целям, завышенные ожидания приносят одни лишь разочарования, в этом я убедился не сразу, а пройдя через то мое первое испытание, которое подготовило мне жизнь, если не считать тяжелых болезней.

До отъезда в Москву все четыре школьных года я буквально царил в классе. Теперь мое превосходство испарилось и вернулось унижениями от тех, кого я давил своим авторитетом и вызывал страх и зависть.

Короче говоря, я, тринадцатилетний подросток, оказывается, выглядел еще совсем мальчиком, у которого, скажем так, вторичные половые признаки пока что совершенно не проявились. В условленное время я пришел на футбольную площадку и буквально оторопел.

Меня встретили вовсе не те худосочные друзья, которые четыре года школы смотрели на меня снизу вверх, а настоящие дяди, – длинные, плечистые с вполне сформировавшимися мужскими лицами и огромными руками и ступнями. Они все были выше меня ростом на целую голову, и, как баскетболисты на обыкновенного человека, или, точнее сказать, олимпийские боги на простого смертного, с неподдельным удивлением воззрились на меня сверху вниз.

– Вал, это ты?

В этот день моя жизнь перевернулась вверх дном. Я, честно говоря, не знал, что им ответить. Язык без преувеличения присох к небу.

Передо мной непринужденно стояли взрослые парни, к которым я никогда не подошел бы на улице, как к сверстникам, полагая, что они старше меня, как минимум, на пять лет.

– Ты чего такой бледный? А чего такой маленький?

Я с трудом выдавил из себя:

– А вы чего такие огромные?

Они заржали как молодые жеребцы.

– Да нормальные мы! Ладно, пошли.

Настроение у них заметно улучшилось, а мне играть расхотелось. Я был, в самом деле, убит, раздавлен, уничтожен. Такого сюрприза я никак не ожидал! В Москве лишь два мальчика в классе были длиннее меня, остальные имели сходную комплекцию или были меньше. Я не мог понять, почему мои сверстники из моего города так разительно выросли за каких-то два года. В тот день я, кажется, в самом деле, готов был пожалеть о том, что возвратился в свой класс, лишь мысли о Лене по-прежнему придавали мне мужества. Я должен ее видеть каждый день, поэтому я должен учиться именно в этой школе и именно в этом классе! Я люблю ее, теперь я был в этом убежден, и не верил, что судьба в ответ на мое горячее искреннее чувство ответит гадостью.

В Москве я неплохо научился играть футбол, даже участвовал в чемпионатах района, однако мои повзрослевшие сверстники брали не ловкостью и финтами, а физической силой. Пару раз они хорошо меня уронили, как видно, чтобы убедиться, что тот их Вал, которого они уважали и даже опасались, теперь стал совершенно никаким – бледный головастый мальчик, задержавшийся по неизвестным причинам в доподростковом периоде.

Гол, который мне удалось все-таки забить, несмотря на синяки и ссадины, не изменил их пренебрежительного и одновременно озадаченного отношения ко мне. Своей внешностью, голосом и интеллигентной манерой разговора я удивил их не меньше, чем они меня. Матерные слова я не употреблял, и их это крепко смешило.

– В самом деле, ребенок какой-то!

После футбола Знашев с солидным видом, словно прожил большую жизнь, достал сигаретную пачку и предложил всем закурить, я отказался, в пятом классе пробовал, однако мне не понравилось. Другие тоже отказались, а Самолов и Знашев деловито вставили сигареты в рот и задымили, совсем, как взрослые, однако в отличие от Знашева Самолов хитрил и не затягивался, как видно, берег здоровье и всего лишь делал вид, что курит за компанию, чтобы «не выглядеть дитем».

Знашев повел взрослые, по его мнению, разговоры, мол, какие сигареты и какой портвейн лучше, потом перевел тему на местное население и стал ругать его за тупость.

– Кругом все поры заполонили, ничего не соображают, только, выпятив губу, указания раздают. Месить их надо! Дурак ты, Вал, что сюда вернулся. Здесь – одна сплошная порнография, и лучше не будет.

Так, – подумалось мне, – начались нелицеприятные оценки! Никогда никто из моих друзей не называл меня дураком. Во мне все закипело, мой мир перестал быть моим миром, он стал совершенно чужим!

Мои ребята стали совершенно другими – циничными и холодными. Мне стало с ними неуютно и захотелось скорее уйти.

Что я мог ответить на их якобы взрослые разговоры? Мне стало себя жалко, и я вдруг, в самом деле, пожалел, что вернулся, однако была Лена, и я страстно хотел ее увидеть.

Знашев с кривой улыбкой с высоты своего роста посмотрел на мое грустное лицо и снисходительно положил свою лапу мне на плечо.

– Тебе подрасти надо. В бассейне набирают секцию водного поло. Пойдешь?

– Конечно!

– Учебный год начнется, тогда пойдем. Самолов тоже идет, правда, Слава?

– А то.

Августовские дни не прошли, а промелькнули. Я с трепетом ждал первый день нового учебного года, однако он вместо радости принес огорчение. Впрочем, теперь я предчувствовал, что именно так все случится.

Почти все мальчики, за исключением Борьки Хвана и еще двоих ребят, были длиннее меня, причем Самолов, Знашев, а также Ионопуло и Игнатов, – они пришли в класс после моего отъезда, – выглядели двадцатилетними мужиками, только что вернувшимися из армии.

Многие девочки, в том числе Шилочкина и Кузанова, оформились и стали настоящими девушками, при этом они тоже были выше меня! Трагедия нарастала.

Лена изменилась, приобрела женственность, ее стройная фигура впечатляла, а стянутый на затылке хвост по-прежнему сводил с ума. Она сильно не выросла, была с меня ростом, однако от этого было не легче. Окинув мою унылую фигуру одним быстрым взглядом, моя любовь больше не обращала на меня никакого внимания. Нет, не такого возвращения я так страстно ожидал!

Меня вновь стал мучить вопрос, – зачем я вернулся? Он стал терзать меня днем и ночью, а посещение школы превратилось в пытку.

Единственной отдушиной, по-прежнему, была Лена, одного того, что теперь я мог видеть ее почти каждый день, было достаточно, ради этого я был готов терпеть унижения, которые, впрочем, не собирался так просто спускать. Пусть они физически сильнее. Если заденут, я сцеплюсь с любым, и тогда они узнают, что рановато решили списать Вала со счетов.

Однако я еще не знал, что мне готовит судьба. Большие надежды я возлагал на секцию водного поло, здесь, в самом деле, можно было вырасти и догнать своих сверстников по физическому развитию. Тренер, седой, литой как медведь, мужчина сразу дал такую нагрузку, что я едва приполз домой, а ночью меня стала бить лихорадка.

Странности начались еще в бассейне. Плавать я умел, однако подступила какая-то слабость, и мои ребята значительно опережали меня во всех упражнениях. Тренер хвалил Знашева и Самолова, а на меня лишь изредка косился равнодушным взглядом.

Утром я не смог подняться с постели. Температура не спадала неделю и, наконец, врачи поставили диагноз – болезнь Боткина или, как ее зовут в народе, желтуха. Месяц я отмокал в больнице, болезнь имела вялотекущий характер, и врачи не знали, что со мной делать.

В конце концов, весь белый, как лист бумаги, я вновь приступил к занятиям в школе, а со спортивной секцией водного поло пришлось распроститься навсегда, – врачи запретили мне любые физические нагрузки, даже вес больше двух килограммов нельзя было поднимать. Нарушение запрета грозило инвалидностью.

В тот период я, в самом деле, чувствовал себя инвалидом. Одни сплошные запреты! Нельзя есть жареное, соленое и жирное, заниматься спортом.

Я пропустил много занятий в школе и теперь, сидя на уроках, совершенно ничего не понимал. Учителя спрашивали, а я ничего не мог ответить, и было очень стыдно.

Мое отставание в физическом развитии и болезнь на многое открыли мне глаза. Никакого сочувствия и поддержки от Самолова, которого я после этого перестал считать своим другом, я не получил. Да и был ли он моим другом? Он просто с детства понял, что необходимо наладить отношения с тем, кто сильнее, а сам втайне мечтал о лидерстве.

Володя Кошкин тоже был длиннее меня и стал похож по телосложению на одного из вылитых из бронзы воинов-богатырей, замерших на постаменте Триумфальной арки на Кутузовском проспекте а Москве. Он тоже прыскал и давился со смеху, глядя на мое хилое телосложение.

Как-то раз Кошкин вызвался помочь мне наверстать упущенное и пригласил к себе, как видно, вспомнив, как во втором классе я по просьбе нашей первой учительницы ходил к нему домой и помогал ему восстановить занятия, пропущенные после тяжелой болезни. Так мы с ним и подружились.

Тогда он действительно был очень болезненным и рыхлым мальчиком, однако какие разительные перемены произошли за два года! Теперь Кошкин буквально дышал здоровьем, от бледности не осталось и следа, он был мускулистым стройным парнем, а на его щеках играла кровь с молоком.

Володя показал мне свою собаку, которая два года назад была забавным пушистым шаром, а теперь превратилась в огромного волкодава. Кошкин специально не стал придерживать грозного пса, рассчитывая, как видно, что я наложу в штаны.

Было, в самом деле, очень страшно, однако гораздо ужаснее страха перед собакой было разочарование в друге. Вместо помощи в решении домашних задач, он стал выпытывать у меня, кто из девочек класса мне нравится, принялся давать каждой критические оценки. Котову он назвал уродцем с перекачанными ногами.

Мне был не приятен этот разговор, я стал что-то возражать, и он не нашел ничего лучшего, как вспомнить борьбу, которую он устроил в четвертом классе, когда я был у него дома. Тогда я ходил к нему домой просто так, как к другу.

В тот раз я завалил его и, зажав шею сгибом локтя, заставил сдаться, несмотря на то, что он долго сопротивлялся. Теперь он, как видно, жаждал реванша, и его не остановило, что мне были противопоказаны любые физические нагрузки. Думаю, что он как раз и хотел воспользоваться этим.

Он провоцировал стычку, а затем захватил мне шею точно так же, как два с лишним года назад делал я. Было невыносимо больно, он немилосердно давил мне шею, и слезы выступили у меня на глазах.

Он требовал, чтобы я сдался.

– Просто скажи, что хватит, и я отпущу.

Как он ни старался, я ничего не просил, терпел, молчал и не сдавался. Он не оставлял своей попытки, как видно, решив во что бы то ни стало добиться реванша, однако я не доставил ему такого удовольствия.

Победить я его не мог, но и добровольно сдаваться не желал, сопротивлялся, как умел. Не знаю, может быть, он, в конце концов, хотел меня придушить, однако ему это не удалось. Выбившись из сил, он стал бордовым, как вареная свекла, и, наконец, отпустил меня. Ни устрашение собакой, ни физическое насилие на меня не действовали, что его чрезвычайно разочаровало и крепко озадачило. Взять полный реванш над Валом не удалось, и это бесило! Он ничего не мог со мной поделать.

– Мне надо собаку выгулять.

Было поздно, и он вызвался проводить меня до дома, наверное, решил сгладить то неприятное впечатление, которое произвел. Наш путь пролегал мимо восьмой школы со спортивным уклоном, и он сказал, что, скорее всего, перейдет туда, там хороший тренер по баскетболу, а он два года увлекается баскетболом, поэтому там перспектива, спорт ему нравится, а учеба нет, и вообще наша школа вместе с нашими учителями ему крепко надоела.

Затем он стал выпытывать у меня, курю ли я, он почему-то решил, что я курю, поэтому такой квелый. Я сказал, что не курю и не собираюсь.

– Посмотрим, – сказал он, искоса глядя на меня с многозначительной ухмылкой.

Он был уверен, что я непременно закурю. До сих пор не знаю, почему он тогда так решил.

Мы подошли почти к самому моему дому. Он пожал мне руку очень крепко, чтобы сделать больно и увидеть, как я жалобно заверещу, прося отпустить, однако я не запищал и отпустить не попросил. Он бросил мою кисть и разочарованно посмотрел мне прямо в глаза своими сливовыми неистово горящими глазами. Судя по всему, я оставался для него сплошной загадкой.

– А я догадался кто тебе нравится, отпираться бесполезно, – на прощание сказал он и гадко ухмыльнулся, сделав неприличный жест пальцами. – Котова, да?

– Да пошел ты! – вспылив, сказал я, круто развернулся и двинулся прочь.

Сзади раздалось дикое ржание молодого жеребца. В тот вечер Кошкин был также вычеркнут из списка моих друзей. Я просто перестал обращать на него внимание, а скоро он, в самом деле, перешел в другую школу, и больше я его не видел.

Глава четвертая

Не знаю, как описать то уныние, которое навалилось на меня в те дни. Рост у меня по сравнению с моими бывшими, как я теперь понимал, друзьями, никакой, плечи узкие, голова большая, лицо бледное, а в волосах противная перхоть, от которой я никак не мог избавиться. Прежнее уважение и почитание одноклассников испарилось как дым.

Я стеснялся своей внешности. Когда я выходил на улицу, мне казалось, что я иду совершенно голый, и все люди глазеют на меня.

Лена меня не замечала, а в учебе наблюдался сплошной стресс. К примеру, по геометрии я был не в силах самостоятельно наверстать пропущенные уроки, поскольку вообще ничего не понимал. После того, как, в конце концов, я получил двойку, мама стала заниматься со мной по вечерам после работы.

Она долго читала заданный нам параграф учебника, а затем подняла на меня изумленные глаза.

– Валера, в школе по геометрии у меня всегда была твердая пятерка. Не знаю, что изменилось, однако в этом учебнике я совершенно ничего не понимаю!

Варвара Павловна, наша классная руководительница, часто говорила то же самое, – учебники становятся с каждым годом все толще и непонятнее, а время на изучение сокращается. Не мудрено, что из двадцати семи учеников класса предмет схватывают лишь некоторые, да и то вряд ли они разбираются в нюансах, их спасает память, они быстро запоминают шаблон, однако вряд ли приучаются мыслить самостоятельно. Мне, однако, от этого признания Варвары Павловны легче не стало.

Уроки литературы и истории казались скучными, там говорили о нескончаемой борьбе классов, которые возникли из-за того, что возник таинственный «прибавочный продукт», а о человеческих отношениях упоминалось только в этой связи. Школьные занятия не давали ответа на главный вопрос, – как сохранить уверенность в себе, как избавиться от зависти, обиды, стыда, стеснительности и чувства вины, этих главных бичей любого подростка.

Каждый день меня подмывало встать в фойе, когда в школе никого нет, прислушаться к тишине ее стен, видевших многое, и заорать так, чтобы эти многоопытные стены вздрогнули:

– Долбаная школа, да кому ты нужна такая?!..

Единственный ответ, который напрашивался, и который тиражировался в то время, – заняться спортом. Я любил спорт, однако физические нагрузки были категорически запрещены, и поэтому передо мной маячил один лишь тупик.

Папа был очень занят на службе, поскольку после окончания академии министерства внутренних дел ему намекнули, что следует проявить себя, прежде чем он может рассчитывать на серьезную руководящую должность, хотя руководство обязано было безоговорочно назначить его, – выпускника единственной на тот момент академии МВД, – на руководящую должность. Подобная судьба постигла многих его однокашников, их долго мучили на второстепенных ролях, затем пропустили через жернова афганской войны, и лишь тех, кто удержался на плаву, поставили, наконец, на руководящие посты, которые так долго ждали их после успешного окончания академии. Так что отцу тоже было несладко, а отдушину он находил в друзьях. В отличие от меня, их у него было много, раз или два в неделю они обязательно приходили к нам в гости, и шумные застолья продолжались до позднего вечера. Помню, один из его друзей еще по детдому, поздоровался со мной как со взрослым, посмотрел оценивающе и сказал:

– У тебя длинные руки и пальцы, тебе надо заниматься самбо или дзюдо!

Он оказался прав, позже мне пришлось заниматься самбо в школе милиции, куда я поступил после окончания десятилетки, эта борьба входила в учебную программу физической подготовки, у меня были успехи, она мне нравилась и нравится до сих пор. Приход в гости друзей отца, конечно, впечатлял и давал новую информацию, однако имел существенный минус, – я не мог полноценно готовить домашние задания, и все больше и больше погружался в трясину неуспеваемости.

Мы сидели с Самоловым за одной партой, а прямо перед нами сидела Наташа Кузанова и еще одна девочка. Самолов постоянно задевал Кузанову колкими замечаниями по поводу ее внешности, хотя внешность у нее была нормальная, – стройная и высокая девочка со светлыми волосами и выразительными серыми глазами. Когда она вспыхивала от смущения, ему это очень нравилось.

Со мной он тоже не церемонился, – подтрунивал, едко комментировал мои высказывания и неудачные ответы на уроках. Дите и Пень – вот любимые эпитеты, которыми он награждал меня со своего барского плеча, особенно на уроках алгебры и геометрии. А вел он себя в классе, в самом деле, по-барски, – кидался в одноклассниц комочками бумаги, скатанными из обрывков промокашки, комментировал вслух, иногда очень даже нелицеприятно, слова учителей по тем предметам, которые считал для себя непрофильными, и, удивительное дело, они проглатывали его реплики и не делали замечаний. Может быть, чувствовали, что он прав, и то, что они говорят, никому не нужно, – кто знает.

Профильными предметами он для себя считал химию, физику, алгебру, геометрию и экономическую географию. Он мог вдохновенно рассказывать про цветную металлургию Казахстана, или, забыв обо всем, увлеченно решать задачи по химии и физике. А на других предметах сам не слушал учителей и другим не давал, мог запросто пересесть со своего места куда-нибудь на заднюю парту, и оттуда демонстрировать свое пренебрежение, подчеркивая, что пребывание на этом уроке – пустая трата времени.

Варвара Павловна поручила ему подтянуть меня по геометрии и алгебре. Я по старой памяти пришел к нему домой, где часто бывал в прежние годы, когда был авторитетным Валом, а не болезненным Дитем.

Его родители встретили меня радушно, они почему-то всегда ко мне хорошо относились. У него недавно родился младший брат, он плакал в соседней комнате, дверь туда была закрыта, и мама постоянно пробегала к нему мимо нас. Мы сидели за круглым столом, стоявшим в центре гостиной, занимались, а решив задачи – играли, например, в настольный хоккей.

В отличие от прошлых наших занятий и игр (теперь мне казалось, что они были в какой-то другой жизни!), эти занятия и игры тяготили, потому что Самолов перестал быть товарищем, безоговорочно признававшим мой авторитет. Нельзя сказать, что по интеллекту он стал опережать меня, однако он вел себя так, словно, в самом деле, вознесся по уровню своего интеллекта до небес, а я остался в тупом детстве. Это меня просто бесило, хотя я вынужден был сдерживаться. Прошли те времена, когда несправедливость я мог устранить силой.

Он понимает жизнь, и знает, как надо жить, а я ничего не понимаю и витаю в облаках, вот что его больше всего во мне раздражало. Понять, что я, повзрослев, еще не нашел себя, а болезнь затормозила не только мой физический рост, но и уверенность в себе, он не желал.

«Удел слабака – терпеть унижения!», – такую татуировку он, кажется, с удовольствием выбил бы у меня на лбу, если бы ему позволили обстоятельства. Он напоминал надзирателя, который безнаказанно измывается над беззащитными заключенными, однако в плане творческого созидания и личностного развития ничего собой не представляет.

После двух или трех таких занятий я понял окончательно, что ненавижу его, а терплю лишь потому, что нет иного выхода. Более того, я с ужасом стал замечать, что начинаю незаметно плясать под его дудку, – также, как он отпускать какие-нибудь колкие замечания в адрес Кузановой, и один раз увидел, как покраснели от обиды ее глаза.

Был у нас в классе рыжий мальчик Сережа Кудрявцев. Он, скромный, невысокий и толстый, похожий на колобка, стал удобным объектом для насмешек, особенно усердствовал Самолов. Я не заступался, потому что был рад, что язвительность Самолова нашла себе другую пищу, и безучастно смотрел, как он третирует Кудрявцева.

Более того, в таких случаях я наблюдал за выходками Самолова с облегчением и даже поддерживал их своими собственными насмешками. В конце концов, как-то раз на перемене Самолов довел Кудрявцева до слез, несчастный Сергей выбежал из класса, и я не выдержал.

– Зачем ты так, Слава?

– А ты че, Дите, не согласен? Да ты такой же, как он. У, Дите!..

Самолов схватил меня своей ручищей за шею, так что я с трудом вывернулся. Понятно, что разговаривать с ним было бесполезно.

Мне вдруг стало жалко Кузанову, Кудрявцева и всех тех, кого так жестоко задевал Самолов. Противостоять ему физически я не мог, а слов он не слушал, я не находил таких слов, которые смогли бы его осадить. Подобные дела следовало обсуждать на классных собраниях, однако в действительности мы обсуждали повестку, спущенную от завуча или директора школы, и до таких мелочей никому не было дела, однако эти якобы мелочи отравляли жизнь и делали пребывание в классе невыносимым.

Неудивительно, что в итоге я замкнулся в себе и, криво улыбаясь, старался не реагировать на выходки Самолова. Дружить в классе стало не с кем, я утратил прежнюю силу, с помощью которой приобретал друзей, а, точнее сказать, почитателей, потому что друзей, как выяснилось, у меня никогда в классе не было. Единственным светлым пятном оставалась Лена, из-за нее у меня был хоть какой-то интерес к школе, однако я совершенно не представлял, как можно с ней подружиться, но, тем не менее, верил, что когда-нибудь она полюбит меня, и каждый вечер долго не мог заснуть, мечтая о том, как спасаю ее во время различных катастроф, войн и стихийных бедствий.

Встретили Новый год, миновало два месяца после моего выхода из больницы, началась вторая четверть, и к нам прямо на урок вошли врачи, они положили всем в рот круглые сладкие шарики – прививку от полиомиелита. Я почему-то до сих пор уверен, что именно эта прививка спровоцировала рецидив болезни Боткина. Через два дня меня с высокой температурой увезли в больницу.

Там в приемном покое женщина-врач долго мучила меня одними и теми же вопросами, прежде чем направить в палату. Все происходило в присутствии молоденькой девушки, которая тоже была в белом халате. Оказалось, что врач демонстрирует симптомы болезни Боткина студентке, а я – подопытный лабораторный кролик.

– Видишь, как он раздражается! Явный признак.

Девушка с интересом смотрела на меня, как на занимательную анатомическую редкость, выставленную в кунсткамере, и поспешно кивала. Иногда она что-то записывала в пухлую общую тетрадь.

Я не желал быть белой лабораторной крысой и попытался возразить.

– Я не раздражаюсь, просто у меня слабость!

– О! – сказала врач, вскинула вверх указательный палец и многозначительно посмотрела на студентку.

– Да, это подтверждает то, что вы говорили, – восторженно сказала она, – вирус поражает не только печень, но и нервную систему!

– Умница, пиши, пиши. Это в третью главу диссертации, не забыла?

Я смотрел на них, как на сумасшедших. Было обидно быть в роли вируса в пробирке, однако на меня и мои обиды никто не обращал ни малейшего внимания.

В этот раз болезнь протекала очень тяжело, мне целую неделю не могли сбить температуру, потом целую неделю я приходил в себя, однако слабость не проходила. Почти два месяца я пролежал в больнице, каждый день делали уколы в вену, ставили капельницу, тоже в вену, а сколько сделали уколов в заднее место, не берусь даже сосчитать.

Лечащий врач, приятная женщина средних лет, долго не выпускала меня, поскольку не была уверена в том, что я действительно выздоравливаю. Наконец, после того, как у меня при помощи зонда, который засунули в желчный пузырь через рот, пищевод и желудок, взяли желчь и провели ее анализ, врач смилостивилась и выписала из больницы с предписанием соблюдать строжайшую диету и не допускать ни малейших нагрузок.

Болезнь нанесла не только физический удар, она усилила мою неуверенность перед окружающим миром, теперь я совершенно не знал, что от него ожидать и начал дуть на воду, боясь обжечься на молоке. Я непрестанно мыл руки, что вызывало у отца большое оживление, и он не отказывал себе в удовольствии напомнить мне в шуточной форме, что главное – иммунитет, а не чистые руки, однако, как выработать иммунитет, не раскрывал. По его словам выходило, что следовало больше пить соков и есть овощей, однако такая мера мне почему-то казалась недостаточной.

Плюс ко всему выяснилось, что мама беременна, и в сентябре у меня родится младший брат. Это тоже крепко потрясло, потому что я переставал быть единственным и неповторимым.

К тому же у нас в квартире жил парализованный дед Илья, он был приемным отцом моего папы, которого он вместе с женой Ниной Павловной забрал на воспитание из детдома, куда мой отец попал после того, как его папа, мой родной дед, как я упоминал, погиб на фронте, а мама, моя родная бабушка, скончалась от тифа. Дед Илья жил в небольшом городке на границе с Китаем, и я часто ездил к нему на каникулы, когда был маленьким, а когда Нина Павловна умерла, он как-то сразу сдал.

Мой папа, когда узнал, что она скончалась, не находил себе места.

– Она была святая, святая! – повторял он со слезами на глазах в тот день.

Никогда ни до этого, ни после я не видел своего отца плачущим. Его обычно серые глаза были тогда синими-синими от слез.

Я хорошо запомнил одутловатое лицо и одышку Нины Павловны, она страдала астмой, а еще ее глаза, чистые и светлые, как у младенца, несмотря на приличный возраст. Она скончалась, когда ей было восемьдесят. Помню, мама со смехом рассказывала, что когда меня в пеленках впервые привезли в дом стариков, так называл своих приемных родителей мой папа, Нина Павловна ужасно боялась даже прикоснуться ко мне. Когда я подрос, она часто осторожно гладила меня по стриженому затылку, и руки у нее были удивительно молодыми и нежными.

Одна ее фраза запала мне в память, когда она сидела с моей мамой на лавочке у своего дома, в который она вошла более полувека назад женой царского офицера-пограничника, а теперь была простой советской пенсионеркой.

– Устала, Саша, – мою маму звали Александрой, – устала, веришь? Не боюсь смерти, жду ее, как счастливого избавления!

Мне было тогда совершенно непонятно, как можно от жизни устать, она такая интересная, в ней столько нового и неизведанного! Наверное, поэтому запомнились эти слова.

Она давно ушла на пенсию, оставив труд учительницы, однако я был свидетелем, как к ней домой неоднократно приходили бывшие ее ученики. Большие солидные дяди с влажными от переполнявших их переживаний глазами вручали ей огромные букеты цветов и целовали так, словно она была их матерью.