Текст книги "Без двойников"

Пристанище предоставил им я. Без всяких просьб.

Здесь всё было настолько понятным, что медлить не следовало.

Я оставил их вместе – и ушёл.

Пусть любовь торжествует.

…Через тридцать лет после этого эпизода я навестил Миру Папкову.

Она была прекрасна!

Образ её, портрет души её, столько раз творимый, создаваемый Игорем, стал её сутью.

Она так же, как и прежде, щебетала и тараторила.

Была так же, как и в былые времена, подвижна, стройна, приветлива.

Время, показалось мне, совсем не коснулось её лица, не затронуло её тяжёлым своим крылом.

И тут я увидел её глаза – то самое зеркало её души, той самой души, которую с неистовой самоотдачей не уставал изображать в своих работах Игорь, рисуя портрет за портретом, сочиняя стихотворение за стихотворением, вдыхая, вдыхая туда жизнь, увековечивая, окрыляя, оставляя, оставляя свою любовь жить на свете.

Я увидел Мирины глаза, в которых светились ум, стойкость, скорбь, сила духа и любовь.

Двадцатого марта нынешнего, девяносто девятого года, будет десять лет, как умер Игорь.

На Урале, где она жила, умер в девяностодвухлетнем возрасте её надолго прикованный к постели больной отец, за которым она долго и самоотверженно ухаживала.

Года два, как она живёт у дочери своей, Веры, в Москве, воспитывает двух внучек, хлопочет по хозяйству, находится не в изоляции, не в одиночестве, а среди людей, среди своих.

Но Мира – Игорева Мира, ворошиловская великая любовь.

И она, земная женщина, – тоже легенда, живая легенда, и она знает это.

Потому что великое ворошиловское искусство – это и есть Любовь.

…Густой снегопад мягкой пеленой застилал всю округу. Да ещё доносился к нам, сидящим в молчании друг напротив друга в окраинной московской квартире, доносился, вплывал сюда, нет, врывался, как свет, сквозь снег, проникая в сознанье, в кровь, золотым остриём – сквозь время, колокольный крещенский звон из пространства, со стороны находящейся неподалёку церкви – той, где венчался Тютчев.

…Разбираю ворошиловские бумаги, которые дала мне для работы Мира.

Пока – только часть бумаг.

Ей до сих пор трудно касаться всего, что написано Игоревой рукой.

Письма. Стихи, стихи. Записи.

– О современном искусстве (в частности). Чемпионаты мира (аукционы, деньги и прочее). Роботизация искусства (одно название чего стоит – «Фундаментальный лексикон»). Явная дегуманизация – искусство сердца не в почёте. Духовное убожество с претензией на широту и глубину познания. Вымарали любовь. Большей частью сатанизм явный и скрытый. Мне ясно: я в состоянии войны с этим так называемым современным искусством.

– «Не Боги горшки обжигают». Очень здорово. Бог – космическая любовь, а потом уже всё остальное. Ну а раз горшки обжигают не Боги, то меньше всего догматизм всегда и во все времена был постоянной сопутствующей болезнью искусства. Это – ужасно. Вспомни, как братья Каррачи на триста лет заморозили живопись в Европе. Теперь то же самое хотел бы сделать М., да «бодатой корове Бог рог не дал». Но и кроме него всегда найдутся «законодатели». Свято место пусто не бывает. И всегда эти сволочи законодатели изгоняют живой дух из искусства и плодят мертвечину. Что такое культура, в конце концов? Не жалкий ли это кусочек всеобщей красоты, определённой когда-то ангельским философом как третий атрибут Божества, не бездна ли это, в которой тонет всё мироздание? Что такое быть современным художником, о чём с упоением говорит мудак X.? Ведь чем современнее художник, тем он хуже. Это – аксиома. Самый мощный творческий потенциал, как бы ни удалялось время от времени создания его творений, должен быть всегда впереди этого нового времени. Слов нет, в культуру нужно окунуться, но застревать там нет никакой необходимости.

– Мы несли с собой свет, который был совсем не то, что вещания этих безмудых ортодоксов. Мы прорывались в космическую тайну человечества, тайну, которая скрыта от бесчисленных поколений смертью, развратной тягой к власти, ко злу, – и мы всё-таки прорвёмся к этой тайне. Несмотря ни на что. Да здравствует наше поколение замученных освободителей от духовного маразма!

– К советской власти у меня отношение однозначное – после двадцати лет я её незыблемый враг. Что бы там ни говорили о российских возможностях, о том, что моё поколение выросло в этом аду и потому родом оттуда – я знаю одно: «с безбожниками мне не по пути». Пусть, как сказал Христос, «Мёртвые хоронят мёртвых», – моя дорога – другая. Они присвоили себе право говорить от имени России. Мы знаем это политиканское, проституирующее бесовство. Истина в том, что они – не Россия и никогда ей не были. Они – другое, космически-рогатое. Если народ совращён, Россия осталась, Достоевский и святой Сергий остались. Лев Толстой – тоже остался. Да мало ли кто ещё – остался. Не так плох Бог, как его малюют.

Размашистый, не знающий удержу почерк.

Мысль за мыслью.

Всё написано набело – то есть, вначале, в уме, обдумано, выношено, сформулировано, – и только потом уже записано на бумаге – своей рукой, лично, – как на скрижали.

Писалось на Урале, в Верхней Пышме, в восьмидесятых, в период воссоединения с Мирой, отрыва от Москвы, напряжённейшей творческой работы.

Стихи – на клочках бумаги, в школьных тетрадях, в блокнотах, на обороте рисунков.

Много стихов.

– О я, свободный везде, вездесущ мой флаг и сияние его убивает радугу и земных идолов. Никому я не поклоняюсь, никого я не презираю. Моя плоть растекается по коварным артериям земли. Вот-вот гляди – и будет землетрясение. Трясение умов, трясение души, трясение всей этой свинячей Вселенной. Не бегайте за счастьем, стойте на месте. Только вы и ваше зрение истинны. Всё остальное – картинки с выставки. Не бойтесь, ибо я – не боюсь, внимайте – пока я имею голос. В страшном сне я увидел, что земля – её равнины и горы, реки, озёра, моря и океаны – дуга лжи, которая взломается в сокровенные дни. И мы увидим не бездну, а пожар и цветение Истины.

9/Ш-85.

Опять март месяц.

Слишком уж многое у Ворошилова связано с этим мартом.

И вновь – о весне.

О своей весне:

– Всё теплей, всё теплее луч, пробивающий талые воды, всё светлей и всё громче ручей, бегущий из года в годы. Разбужено счастье во мне, весна о любви говорила. Я выстоял в звёздном огне – и светом меня укрыли.

И ещё – упрямая формула:

– Всё будущее – содержится в сердце.

Да, так.

И Сковорода, которого так любили и я, и Ворошилов, утверждал:

– Все походить iз безоднi глибокого серця.

Три письма.

Целых три! Всего-то – три…

Давние мои письма.

Два из них – Игорю Ворошилову, восемьдесят девятого года, и Мире Папковой, девяностого года, передала мне, для работы, вместе с другими ворошиловскими бумагами, вдова Игоря, Мира. А письмо восемьдесят четвёртого года – Ворошилову – само в те же дни отыскалось, оно – неотправленное. Почему не отправил? – не знаю. Так бывает порой у меня. Документы? Наверное, так. Но, скорее, – свидетельства времени. Или, может, свидетельства дружбы? Сами скажут они обо всём. Свет вернувшийся давешних дней. Пусть живут они в книге моей.

Дорогой Игорь!

Я рад написать тебе отсюда, из своей Скифии. На родине мне хорошо. Постоянно – то самое ровное состояние духа, та золотая середина, в добавление к подъёму и вдохновению, – уж кто-кто, а ты-то, несмотря на все эти высокие, но, согласись, в то же время и единственно верные слова, куда лучше других понимаешь, о чём я сейчас говорю, – которые столь необходимы для творчества.

Работаю каждый день. Много переводил. Приходится вкалывать, зарабатывать на хлеб насущный. Чего мне всё это стоит, какого напряжения, сколько времени отнимает, лучше и не говорить. Хотя прорывается иногда, сквозь месиво подстрочников, превращаемых мною в стихи, существующие в русской речи, полноценные, очень мои, а вовсе не авторов, переводимых мною, пусть им и сдаётся, что это их тексты, их, понимаешь ли, но вроде бы преображённые, в новом наряде, что ли, в новом звучании, в новом прочтении, – чуть ли не крик. Нет, это я написал. По-русски. Это моё. Лучшие образцы моих переводов – смело можно включать в моё собрание стихов, ежели таковое когда-нибудь станет возможным в нашей стране. И сказать обо всём этом – некому. Вот и молчу. И терплю. И смиряю себя. И работаю. Зарабатываю – гроши. Но, я чувствую, будет просвет в этой вынужденной истории с переводами, и в дальнейшем положение наше поправится, а возможно – улучшится. Потому и тружусь. И держусь. На упрямстве, как водится. Впереди – я предвижу – километры таких переводов. Килограммы? Что ж, может, и так. Тонны, – лучше всего сказать. Всё же это печатают. Всё же хоть какой-то есть результат. И то слава Богу. И в общем-то рад я, что так, пусть и так, получилось. Пока что. А там – посмотрим.

Пересматриваю и перерабатываю частично прежние писания. Зачем? Затрудняюсь с ответом. Водолеевская привычка – улучшать уже сделанное когда-то? Получаются – просто новые вещи. В прежних – время по-своему выражено. В этих, нынешних текстах, на основе тех, прежних, – дух другой и время другое. Может, бросить эти занятия? Ну к чему они мне? Людмила говорит, что я дурью маюсь. Специально так выражается. Чтобы я образумился. Говорит она: что написано, то написано. И, пожалуй, она права. Нет, она, как всегда, права. Смысла нет – переделывать старое, переписывать, улучшать. Как Державин Гаврила Романыч говаривал тем, кто рекомендовали ему переделать что-нибудь в стихах: "Вы же за меня мою жизнь не переживёте!" Поточнее не помню, но и так ведь понятно тебе, о чём говорил он умникам и всем этим книжникам, ни хрена в поэзии не смыслящим. Достоверность пережитого. Достоверность написанного. Сохранение – и надолго – непрерывности бытия. Вот что есть в настоящих стихах. Явь, которая в дружбе с правью. Знаю, что всё это есть в том, что прежде написано мною. Помню: всё, что писал я, – живо. Ну а многое из того, что когда-то сказано мною, – всё сбывается и сбывается. Потому-то, пожалуй, брошу вариации нынешние – на давнишние темы. Погляжу как-нибудь потом, что там вышло у меня, – и, ежели на самого себя осерчаю, то, глядишь, и уничтожу писанину эту, расценив её, как заскок. Поживём – увидим. Увы, не от хорошей жизни попытки, пусть и наивные, переписывать то, что написано. Всё на пользу, конечно. И даже заскоки. Извлеку я из них уроки, чует сердце моё. Всё – не зря. Всё, конечно же, не случайно. Мучительно жить с таким грузом неизданного, как у меня. И ничего, живу. Существую. Сам себе удивляюсь порой. Но – приходится с этим жить. Кто издаст мои книги? Когда? Буду верить, что это сбудется – и при жизни. Да. Будет так. Солнце вдруг в окне засияло. Неспроста это. Верный знак.

Пишу новое. Ну, уж это, полагаю, ты приветствуешь. Одобряешь. Стихи получаются сдержанными – лишь внешне. Внутри же – страсти. Боль. Всё больше её, этой боли. Ничего не могу поделать с собой. Сквозь меня говорит она. И не только она, разумеется. И любовь. И природа сама. Естество. Мир, созданный мною, с миром, тем, в котором живу я, заодно. Потому и пишу, что родство их всегда ощущаю.

Живу я здесь с детьми с начала июня. Уеду в самом начале октября, посему – надеюсь получить ответ твой.

Люда приезжала к нам. Но уже давно в Москве она. Работает. Вынуждена тоже работать. У нас ведь – семья. Слишком часто бываем в разлуке мы с моею супругой. Но – что же поделать? У неё – труды, у меня – труды. Ничего, мы выдержим это. В октябре – увидимся снова. Заживём по-людски, все вместе. Мы дружны. И любовь – жива.

Заходили в Москве к Люде – Мира и Вера. Судя по сегодняшнему письму от Люды, Вера снова была у неё недавно.

Дошли до меня добрые вести о том, что пить ты бросил, решительно взялся за здоровье, бегаешь, ходишь в баню и проч. Ежели это так, то остаётся только пожать тебе руку. Давно пора, старина. Скажи спасибо своему организму, который рассчитан природой надолго. Иначе… всё могло быть. Примеров у нас много, печальных.

Но моя вера в тебя незыблема – и я твёрдо знаю, что, несмотря на свой рост, в физическом смысле, ты растёшь духовно – и перерастёшь многих, и всё у тебя будет в порядке.

Придёт время – будем общаться чаще, в том случае, коли переедешь в Подмосковье с Мирой.

А пока что – будем помнить друг о друге.

Не сомневаюсь, что ты постоянно работаешь. Спасение наше – в труде и в том, что надо уметь ждать, вовремя уединяться и вовсе не общаться со всякой мразью.

Я сам крепко изменился в нынешнем году, перемучавшись и восстав.

Живу – и буду жить далее – просто, воспитывать детей, стараться писать по возможности ясно, светло и глубоко, дружить только с достойными людьми.

Украина для меня – отрада, здесь я оживаю. Здесь, собственно, всё лучшее и написано.

Работаю и физически – помогаю родителям по хозяйству. С утра – зарядка. Труды чередую с переключением на другое. Отдыха как такового, то есть безделья – не бывает.

Маше и Оле здесь очень хорошо. Маше уже исполнилось двадцать пятого июня пять лет, Оле завтра, двадцать четвёртого сентября, исполнится три года. Растут, кушают хорошо, играют и радуют меня.

Конечно, грустновато порой без Люды, поскольку жена у меня замечательная и ей я обязан очень многим, – но постоянно весь в работе, и время идёт.

Сегодня погода осенняя, был дождик. А до этого было солнечно, тепло. Созрел виноград. Едим помаленьку всякие дары природы из сада. Лишний раз вспоминаю умных людей, вроде Фолкнера, Толстого и Фета, которые жили себе поживали в поместье или на ферме и были довольны жизнью. Есть в этом большой смысл.

Стихи, которые давал я тебе, придётся тебе возвратить. Взамен ты получишь основательно отредактированные тексты, в достаточно большом количестве, не беспокойся. Так надо, друже. Если я улучшил и переработал ряд вещей, если кое-что выбросил, если сам знаю, что отдавать людям, то, значит, так и надо.

После бесконечных сомнений, огромной работы над писаниями своими и собой самим, размышлений, вариантов и так далее у меня, слава Богу, появилась твёрдая уверенность в том, что пишу стихи не зря, что уровень творчества моего высок, и всё остальное зависит только от меня, надо стремиться писать ещё лучше, – что уж остаётся.

Переводы отнимают уйму времени. В перспективе должны выйти несколько книг переведённых в ближайшие годы, начиная с этого, и, разумеется, будут появляться публикации в периодике.

Что касается моих книг, в советском издательском их варианте, закономерном для всех поголовно в нашей прекрасной стране, то они выйдут всё-таки, так мне говорят, – но, разумеется, в урезанном до безобразия виде и со всеми вопиюще очевидными приметами цензорской деятельности, к чему доброхоты мои заранее призывают меня быть готовым, – они выйдут, и не одна, этакие клочки, обрывки, некие образчики того моего целого, которое, понятное дело, издано быть пока что не может, и думать об этом нечего, и хорошо, что хотя бы что-то малое высветляется впереди, – они выйдут, будем надеяться, но примерно года с восемьдесят седьмого, и никак не раньше, потому что условия таковы, да и возможности тех, кто идут мне навстречу, помогают с изданиями, пока что – грядущими, невелики, но и та том спасибо, и вообще это не моя игра, но – тех, кто даже таким вот манером пытаются приручить меня, хоть отчасти, понимая уже, что ни хрена у них не выйдет, и меня победить невозможно, поскольку я сам по себе, независим от них, пусть я кажусь им странным, пусть я для них белая ворона, вот и очень хорошо, что так, – и это не моя война, я сражаюсь на других фронтах, и всё моё остаётся со мною, и всё наше, друг мой, остаётся с нами, – так что надо работать и ждать.

Если тебе устроят персональную выставку в горкоме графиков на Малой Грузинской, это хорошо. Согласен ли ты отобрать работы для выставки вместе со мной? Я готов тебе помочь и уверен, что окажусь необходимее других. Когда-нибудь, даст Бог, напишу о тебе работу. А пока что давай сделаем выставку. Она должна прозвучать как надо.

За Миру держись, не обижай её. Сам грешен, да опомнился.

Куда мы без наших жён, брат?

Я вообще не хожу на выставки горкомовские, и не питаю интереса к творчеству и молодёжи, и прежних мазил. Мне вполне достаточно того, что ты на верном пути. Понял?

Тоскую по морю. Но увидеть его удастся, возможно, лишь в следующем году. Пока я – вместе со своими степями.

Читаю в меру, только необходимое. Тютчев, Анненский, Фет, русская классика. Вот перечитываю Эккермана – "Разговоры с Гёте".

Думаю, если всё сложится благополучно, вступать в союз писателей. Это мне необходимо сделать.

С выпивохами не знаюсь и тебе не советую.

Хотелось бы обменяться фотографиями. Давай, когда будешь в Москве, сфотографируемся вместе. Напомни мне, я устрою.

В столице постарайся на людях вообще не пить (лучше и без них не делать этого). Не надейся особенно на продажу работ. Лучше подумай о другом, верном заработке – оформлении книг, иллюстрациях в журналах. Кое-что придумать можно, помни.

Как ты там жив-здоров? Напиши поподробнее. По тебе – скучаю.

Имею убеждение, что нас двое и есть: ты – в живописи, я – в поэзии. Есть для того, чтобы развиваться, совершенствоваться, взаимно обогащаться. Для того, чтобы нечто путное в итоге из нас вышло – в глазах понимающих людей.

Со своей духовностью при нынешней бездуховности не надейся на скорое признание и лавры. Тебя любят и понимают очень избранные люди, но людям этим – можно верить.

Всё остальное придёт само собой.

Итак, когда, примерно, будет выставка? Когда смогу я тебя лицезреть?

Мы ещё год будем жить в старой, однокомнатной, квартире. Возможно, лишь следующей осенью переедем в новую.

Старик, ради Бога, больше не срывайся. Просто нельзя.

И не разбазаривай больше работ у ненужных людей. Ты лучше дарил бы по одному рисунку людям нужным, тебе давно помогли бы. И я, пожалуй, сумею в этом тебе подсобить. Дарить – всегда надо, Потом всё это вернётся сторицей. Жадиной ты никогда не был, просто – так получалось, что работы развеивались, и поди их теперь найди. Если в свой приезд ты ко мне прислушаешься, то дела у тебя сдвинутся. Я поведу тебя к нужным людям, и там поговорим. И вот этим-то людям есть прямой смысл подарить по хорошему рисунку, потому что потом они и сами купят, и других приведут. Но такого разгильдяйства, как раньше, во всех смыслах, больше быть не должно. Эти люди мне самому дороги, и подводить их я не намерен.

Забудь ты о всяких Пыльневых, Венечках и прочих… семечках.

Ты ведь философ. Кстати, когда удосужишься переписать свои стихи? Перепиши, что находишь нужным, в большую тетрадь. Я перепечатаю.

А идея альбома – твоей графики и моих стихов – остаётся в силе.

Я очень горд, что за всё время пребывания здесь даже бутылки пива не купил. Вообще не пью ничего, даже сухого, подолгу. Иногда бывает. Но срывов больше я не могу себе позволять, и распускаться тоже, – есть на то весомые причины.

Новостей никаких выложить не могу, пожалуй. Никого не вижу и не хочу видеть, некогда.

С тобой видеться – всегда рад, но только не с пьяным.

Потом вот что. Приоденься ты хоть немного. Пусть Мира свяжет тебе хороший большой свитер. Купи пару брюк, ботинки, всё остальное. А то и в этой связи о тебе по Москве ходят отвратительные россказни, которые я уже устал пресекать.

Не будь зависим ни от кого. Не стреляй деньги. Не пей, самое главное. Лучше выпей с тем, с кем надо, для доброго дела, если уж придётся. Не общайся ты со своими прежними "дружками".

Ты настоящий художник, – так держись.

Горком – ладно, пусть устраивает выставку. Поговорим с нужным человеком, авось в доме архитекторов устроим, ещё где-нибудь. Надо, чтобы всё было солидно.

И не вздумай на квартире выставлять работы – всё порушишь.

Только держаться, – тогда всё будет в порядке.

Надо будет – и в издательства пойду с тобой, в редакции. Только всё должно быть на высоте.

Я что-то разговорился. Привык здесь большей частью молчать.

Мама сломала руку, которая долго заживает, лечит её сейчас.

Отец в санатории, в Одессе. Когда вернётся – я с детьми уеду в Москву, там много дел.

Проводили новый водопровод, хлопот с ним много. Заготавливаем на зиму припасы.

В саду замечательно. Во всей красе хризантемы. Птицы поют днём.

Пишу тебе вечером, мягкими волнами налетает ветер, шуршит листвой.

Сижу в окружении множества букетов из хризантем.

Если тебе попадётся, то купи замечательную книгу – "Да услышат меня земля и небо" (издательство "Художественная литература, 1984 г.), это ведийские гимны, стихотворное переложение. Очень будет тебе по душе.

Если в Москве понадобится тебе бумага, краски и прочее – обратимся к Пете Беленку, он поможет. И к другим – можно тоже.

Теперь ушли твои отец и мама… горько это. Держись.

Что за муж у Веры, как они и где живут сейчас?

Думает ли Мира уходить на пенсию? Давайте, братцы, всё-таки переезжайте в Столбы, а там выбьете себе квартиру. Москву можно клясть как угодно и сбегать из неё следует всегда, но куда без неё деться людям творческим!..

Ты сделал великое дело: выждал время. Теперь тебе следует не сразу, рывком, а постепенно – появляться в ореоле творчества, всё вырастать, возрастать, – понимаешь?

И вбей ты в свою глубокомысленную голову, что, если ты наладишь дело с иллюстрациями и оформлением книг, то у тебя будет верный заработок, и ты сумеешь спокойно работать.

Ещё вот что: когда закрепляешь рисунки, не усердствуй, – они темнеют со временем очень. Только слегка закрепляй. А потом желательно под стекло. И забудь дурацкую манеру укреплять работы на тонированный от руки фон. Об этом ещё поговорим.

Словом, Игорь, отряхивай с себя остатки пепла, неизменного при возрождении, и расправляй перья, взмахивай крыльями, сударь Феникс.

У меня самого масса недостатков, я сражаюсь с ними упорно. Даст Бог, выдюжу, – это надо.

Посылаю тебе книжку Витаутаса Бренцюса, где большая часть моих переводов. Остальные переводы – в силу необходимости, к неудовольствию Витаутаса, но для того, чтобы книжка вышла поскорее. Он отличный поэт, моряк, мой друг. Ещё выйдет книга его в моём переводе. Как ты, конечно, понимаешь, по-русски, на его основе, написал это я. Стихи крепкие.

К концу года, вроде, выйдет переведённая книга одного абхазца, тогда и пришлю тебе.

Стихи пока не присылаю, хоть они есть (имею в виду перепечатанные свои). Выбирай: либо ты присылаешь мне все имеющиеся у тебя мои перепечатки, и я присылаю взамен ту большую перепечатку, которую считаю нужной, либо ты просто выбрасываешь старую перепечатку, получив новую, и даёшь мне об этом знать. Так надо.

Слушаешь ли музыку? А газеты спортивные штудируешь?

Надеюсь, об "аптеке" ты и думать забыл.

Если уж так охота порой, то не бегай по магазинам, а просто делай домашнюю лёгкую бражку, крепостью с пиво, и будешь вполне доволен. Можно использовать ягоды, сухофрукты, варенье, плюс щепотка дрожжей и сахар, да выдержать дней десять – вот тебе и нечто вроде сухого винца по вкусу, но слабее по градусам и полезнее.

Поставь рябину, она небось растёт у вас.

Или вот рецепт морского питься (так Бренцюс делает в рейсах): покупаешь бутыль любого сока, сыплешь туда стакан риса и стакан сахара, ставишь на неделю в тепло, завернув горлышко марлей, чтобы содержимое дышало (дрожжей совсем не надо) – и пей на здоровье чистый перебродивший сок, очень полезный.

Представь: какая экономия! И болеть не будешь. Лучше деньги на книги трать, на краски, на всё нужное.

Но делать это питьё можно, если ты не станешь жрать его литрами, а так, в перерыве между работой, иногда, позволишь себе чашечку приятного напитка. Сумеешь ли? Я, например, иногда делаю – и горя не знаю, не бегаю в магазины, не трясусь. Но учти, что я ставлю эти напитки изредка и выпиваю действительно чашку, для разрядки. Я не возвожу это в абсолют и не забиваю кухню посудой, в которой поспевает желанная бражка. Понял? Лишь иногда, далеко не всегда. Но считаю подобный метод целесообразным, ибо он сохраняет здоровье и нервы.

В конце концов, из килограмма сахара, с добавлением ягод, варенья или сухофруктов, получаются верных три трёхлитровых бутыли. И чем больше сие стоит, тем более очищается и становится вкуснее, на вкус вроде алиготе.

Ну ладно, расписался. Только ты не подводи меня, и в самом деле не превращай это в идею фикс. Просто знай, что выход из положения всегда найти можно, и ты никогда трястись не будешь, а деньги твои будут целы, и Мире будет спокойнее.

Великое это дело – уметь себя ограничивать.

Но если ты напрочь бросил пить, тогда тебе честь и хвала.

Напиши лучше мне об этом честно, чтобы я знал. Не дрейфь, не выдам, мы свои люди. Только без бахвальства, ладно?

Лучше бы не рассказывал, ети его в качелю! Да слово не воробей.

Вот так и пишу тебе, слушая вечерний шелест осенних листьев.

Что ещё сказать тебе, друже? Давай-ка лучше берись за перо да напиши мне побольше и поподробнее сам, обо всём, о чём пожелаешь.

Мня интересует, что именно ты пишешь сейчас.

Да, вот что. В восемьдесят пятом году в издательстве "Советский писатель" выходят "Творения" Хлебникова, большой том. Заранее договаривайся в ваших магазинах, но купи. Буду счастлив, если купишь и для меня. В Москве это невозможно. А нам с тобой эта книга нужна. Деньги отдам, разумеется. Напиши: ежели увижу что-нибудь толковое из книг, приобретать ли экземпляр и для тебя? Знаешь, я решил всё-таки собирать понемногу нужные для жизни и работы книги. Думаю, и тебе они нужны. Это не водка, и тем более, не "аптека". Доставать книги трудно, но можно. Я здесь кое-что хорошее купил.

Интересует ли тебя Восток, да и вообще всё серьёзное? Дело в том, что есть здесь одна возможность выписать книги, хоть и не все приходят, только не художественные, а специфические, но эта специфика и тебя устроит. Если согласен, то я на открытки впишу вместо одного экземпляра по два, и для тебя. А насчёт выбора, думаю, ты мне веришь. Надо только выкупать потом, через моих родителей.

Ну, брат Кролик-Козерог, завершаю послание.

Жду немедленного ответа.

Всего тебе самого светлого! Поклон Мире.

Будь высок, чист и устремлён в завтра.

23 сентября 1984 года, Кривой Рог.

Дорогой Игорь!

Меня глубоко взволновало и обрадовало твоё письмо. Вижу, что позиция твоя определена, устои, опоры, Козерожье упрямство и всё прочее при тебе и в порядке. Самое главное – дух жив. И ты работаешь. Я помню очень многое, так или иначе связанное в моей жизни с тобой, и в состоянии написать о тебе не только статью, но и нечто посерьёзнее, вплоть до монографии. Она, верю, появится.

А пока что начнём с материала для журнала "В мире книг". Редакция мечтает поднять тираж. Поднимем. Айги будет вести поэтическую антологию, вместе с Харджиевым, вроде, – он вообще решил дать ретроспективу русского авангарда, начиная с десятых годов, с начала века. Однако редакция, приветствуя это начинание, намерена и печатать людей, ныне живущих, и некоторых ушедших уже, представителей мощного пласта культуры, отличающейся от официальной и давно существующей в стране. Стихи, прозу, материалы о художниках – с репродукциями. Я сделаю серию таких публикаций – о тебе, Яковлеве, других. Посмотри в номере первом за восемьдесят восьмой год мою публикацию Максимилиана Волошина, стихи и акварели, и согласись, что полиграфия вполне приличная, бумага финская. Важно, что люди там хорошие.

Недавно написал я о Коле Недбайло, по его просьбе, для "Огонька". Пусть пойдёт этот первый материал там. У них тоже собрались приличные люди нынче. И в дальнейшем хочу обязательно написать о тебе. Это ведь вроде паспорта публикация. Кстати, в статье, построенной в форме диалога, о тебе говорится серьёзно.

Народ стал ездить в Париж. Генрих Сапгир пробыл там больше двух месяцев, виделся со многими. Кое-кто ещё собирается. Приезжали оттуда Мамлеев, Куперман, но их я не видел. Теперь вроде всё весьма просто: тебя вызывает кто-нибудь, и езжай на время до трёх месяцев. Не прокатиться ли и нам на старости лет? Не шучу ведь. Разрешается там издаваться, выставляться, чувствовать себя свободно и прочее. Перестройка. Забытое веянье свободы – мол, художникам надо видеть мир.

Из издательства я ушёл, надоела нервотрёпка. Сейчас сложности с изданием третьей книги, но я стою твёрдо. Надо победить.

Перевожу постоянно, устаю, но держусь. Если хочешь, если нет у тебя (сообщи), пришлю тебе переведённую с подачи Айги книгу Хузангая, чувашского классика.

Посмотри в номере седьмом за девятнадцатое февраля восемьдесят восьмого года в "Литературной России" интервью Айги. Нас с тобой он не упоминает, как, впрочем, и на двух своих вечерах, на которые я ходил по его просьбе, говоря везде примерно одно и то же, ну и хрен с ним. Сами о себе скажем. Возможности открываются. Подбираются неплохие люди. Игорь Дудинский (Дуда) кроет в статьях газетных горком графиков, писал о Звереве; он тоже скоро едет в Париж. В редакциях журналов сейчас знающие нас люди. Настала пора голоса, а не молчания. Надо Губанова издать. В декабре был вечер его памяти. Тебе нужна выставка. Нужны публикации о тебе.

Приезжал Георгий Дионисович Костаки, забрал у Игоря Вулоха и Пети Беленка много работ в свой греческий музей. Петя вообще много своего отдал для тамошних выставок, всё равно работы стояли без дела. Система, я понял, такая, совершенно официальная: работы выставляют, а если приобретают, то ты через соответствующие организации вроде ВААЛ получаешь деньги. Будешь в Москве – поговорим с Беленком. Я только с ним из художников и вижусь в последние годы. Коля Недбайло преобразился к лучшему, посерьёзнел, семьянин, много работает, и хоть есть в нём уклон к ремесленничеству, но он работяга, сделал двести пятьдесят выставок, или даже побольше, кормит две семьи, матушку, ведёт себя скромно, не забывает друзей.

Я намерен составить том избранных произведений за двадцать пять лет работы, дающий должное (в отличие от изданных книг) представление о моей поэзии, чтобы это собрание имелось у самых дорогих людей. Даст Бог, освобожусь к лету или к осени от переводов и засяду за перепечатку. Тебе, ежели ты "за", пришлю хороший экземпляр. Давно хочу приняться за записки о времени, о всех нас, о славных годах, дать характеристику времени, портреты людей. Пока память это хранит, надо осуществить замысел. Вполне вероятно, для будущих "ведов" материал будет важным. Где взять время? Ты не представляешь, сколько энергии уходит на переводы. Перевожу-то я хорошо. И от заказчиков-охотников нет отбоя. Но писать приходится за них по-русски. Это угнетает, опустошает, вытягивает кровь. И никуда не денешься: заработок. Хоть вой иногда. И сказать толком некому. Живу замкнуто. Был бы ты в Москве – был бы друг рядом. Поди сейчас дотянись до тебя через такое расстояние. Знаешь, выговориться не с кем. Помнишь наши бесконечные беседы на кухне, в доме на улице Бориса Галушкина? Я всё помню. Жестокая жизнь. Исковерканные судьбы. И поразительная всё-таки сила духа. Это и спасает, равно как и работа.