Текст книги "Без двойников"

Уставая от рисования, Ворошилов шёл заваривать чай, потом его тянуло на разговоры, потом, незаметно, снова он втягивался в рисование, – и это был длительный, упорный процесс, это был большой труд.

Иногда он с головой уходил в свои занятия, как в иную реальность, – и так продолжалось, покуда не темнело.

Я включал свет.

Он встряхивался, словно опомнившись, откладывал в сторону бумагу и рисовальные принадлежности, – потом, мол, продолжит.

И видно было, как он всё-таки рад этой простейшей возможности – работать в нормальных условиях, жить своей работой, двигаться дальше и дальше.

В один из таких осенних вечеров я впервые услышал от Ворошилова его стихи.

Как раз закончилась счастливая неделя, когда я в едином порыве, практически на одном дыхании, как это у меня бывает, написал книгу «Плаванье» – сорок восемь стихотворений, а Ворошилов сделал несколько серий рисунков.

Творческие удачи полагалось отмечать.

Мы наскребли денег, по привычке выворачивая свои карманы в поисках мелочи, наличие которой, для набирания нужной суммы, иногда было очень даже важно, сосчитали наши средства, быстро собрались, вышли из дому на улицу, дворами, сокращая путь, всё прибавляя темп, дотопали до ближайшего магазина – и там, в винном отделе, где всегда в те годы стояла очередь, маленькая ли, большая ли, это уж как придётся, это уж мало ли от чего зависело, всего не перескажешь, причин у людей для этого предостаточно, и поводов для приобретения спиртного всегда, как известно, вдосталь, потому и жажда, вполне, заметим, естественная, а вернее – потребность, всеобщая, в зелье проклятом, потому и очередь, и какая-никакая, но привычная, наша, советская, постоянная, здесь была, неминуемая, и граждане, по традиции, в ней стояли, потому-то и мы в ней, своё отстояв, купили пару бутылок сухого вина, подешевле, понятно, вернулись домой, отдышались, потом уже – выпили.

И вот Игорь, смущаясь, признался, что и сам он давно уже пишет стихи.

Пишет-то пишет – наверное, так и надо. Пишет – поскольку душа призывает писать. И нельзя их ему не писать. Потому что лишь в слове может выразить он состоянья порою свои.

Но читает их, эти стихи свои, он – далеко не всем, да и редко. Если честно сказать – стесняется. Хотя и понимает: его стихи тоже имеют место, это не баловство, а вроде бы как часть его самого, его существа, наряду с рисованием, да ещё и с музыкой, которой он тоже когда-то всерьёз занимался.

Так уж получается, что читает он свои стихи – только подвыпив. Храбрость, что ли появляется? Кто его знает!

И сейчас вот – ну прямо захотелось, чтобы я их послушал.

Естественно, я согласился послушать.

Мне было интересно, что же он такое там пишет.

К тому же, вечное чутьё моё подсказывало мне, что это должно быть хорошо.

Ворошилов стал читать.

Манера чтения у него оказалась исключительно интересной.

Он как-то по-особенному выпевал строки, выводил мелодию, подчёркивал не смысл, а звучание строк.

Смысл воспринимается и так, сам по себе.

В основе чтения лежал – звук.

Протяжно, вытягивая гласные, ничего не акцентируя, произносил он строку за строкой, и музыка их росла, струилась, множилась, крепла.

– О путь над миром в вечность тех ночей, что между всех одну рождают Бурю, когда бегут по черноте лазури предвестницы всесудящих очей, одетых в пурпур искромётных фурий, которые чем ближе, тем страшней. Земля недвижна в этот миг грозы, ни ветерка, лишь только гуд далёкий, да бледный лик, растаяв на Востоке, тревожно встал подобием слезы между землёй и небом страннооким, чуть потемневшим в пламени лозы.

Читая, он увлёкся.

Весь посветлел, вдохновился.

Глаза его подёрнулись туманом, потом засияли. Скованность, смущение – пропали.

Он подался вперёд.

Плавно взмахивал рукой, подчёркивая набегающий, как ветерок, ритм.

– Это когда началось? Звёздною ночью иль утром? Мёдом на травы ложась, нежным тревожимы губы. Мчится и мчится от нас, черносверкающих молний, белых впотьмах городов, парус единый бездомный. В море изломленный луч, солнце дрожит одиноко, брызги лазурные мстят, в плоть ударяясь, ветшая. Чашей кровавой пролит из подноготныя крика, песней рождён поцелуй, там уготован престол. Между зажатый углов, чёрных, как ночь Оссиана, тяжестью храма гремит, тихой молитвой разбужен. О вивисекция сна в те межецветные тени белых, как снег, городов, слеп в бессердечной погоне.

Едва отзвучало стихотворение, а он уже читал другое:

– Ночь коротка, сомкнёшь ли очи? Свет от луны пал до обочин, душа больна любовью прежней, мерцанье звёзд и мрак нездешний, и мгла, и мгла… Дворы пусты, в тумане пепельном кусты, овраг изранен криком ночи, ночь коротка, сомкнёшь ли очи? Я выхожу на двор пустынный, иду один аллеей длинной, мне два окна темнее ночи, движеньем теней ранят очи. Кто там? Зачем? Главу склоняя, бреду я, мысли догоняя… Их образ чуждый с прошлой осени, её глаза с бездонной просинью…

Задышала, запела печаль.

Вслед за нею выросло, определилось одиночество.

Откуда оно? Почему?

Там, за строками, была его личная, глубоко спрятанная тайна.

Была, без сомнения, любовь.

И возникала новая песня:

– Окно распахнуто в твердь чёрную без края, и чутким ухом ловишь приближенье тревожных звуков. Звёзды, догорая, сулят душе больной преображенье – о, что за звуки! Что за звёзды эти в синеюще-железных ореолах! Так далеки, как тени дней отпетых дождливой ночью в замолчавших сёлах. Как трогательно их припоминанье – для летней полночи – морозный крик кинжала, и изваяние, подёрнутое жаром, на подоконнике пристыло в ожиданье… Ещё неделя – влажное мерцанье красивых губ приблизит миг безумства, и в омут страсти бросит целованье, и сладких слёз прольётся вольнодумство…

Он читал мне ещё и ещё, припоминая, путаясь, опять припоминая.

Ему надо было выговориться.

Что за боль изводила его?

Какая страсть, какая горечь сбивались в единый комок, клубились в этих странных стихах, где пушкинская традиция смешивалась с традицией хлебниковской, но голос был его, ворошиловский, и видение мира было – его, Игорево, да и всё, решительно всё, от обаятельной неуклюжести до восхитительной, струной звенящей оголённости чувства, открытости каждого нерва, обострённости каждого звука, – было его, только его, личное, таимое, исповедальное, нежное, – всё его, его?..

В тот вечер услышал я повесть о великой любви Игоря к Мире.

Мне её незачем пересказывать – вся она воплотилась в стихи и картины Ворошилова, вся осталась в его письмах, в его борениях с действительностью, стала – судьбой, стала – Искусством, которому ещё жить да жить, всё продлевая и продлевая в грядущем единственную эту его настоящую любовь, питавшую своим светом его творения, и не будет ей конца, потому что вся она – часть Игорева созидания, Игорева света на земле.

Пройдут годы, и ещё пройдут годы, и вырастут Мирины внучки, и их дети, и дети их детей, а любовь эта, я понимаю сейчас, будет не просто вспоминаться ими – вот ведь, мол, надо же, была такая любовь, как к Лауре, или к Беатриче, ну совершенно небывалая, – не просто вспоминаться будет ими, но и спасать их.

Верю в это твёрдо.

Многое в жизни повидавший, я подобного примера больше – не знал.

Да, тот вечер многое изменил в нашем с Игорем общении. Вот тогда-то оно и стало окончательно – дружбой.

А подлинная дружба двух людей, живущих, прежде всего, творчеством, – редкость, большая редкость.

Вот припоминаю теперь – ну с кем ещё я так говорил, как с Ворошиловым?

Разве что со Славой Горбом – тогда, в юности, в молодости моей.

Неужели – и всё?..

Однажды сидели мы с Ворошиловым на кухне, поглядывали за окно.

Стола на кухне у нас не было, его заменял широкий, длинный подоконник.

На нём стояла посуда – стаканы, тарелки.

На улице шёл дождь, а потом прояснилось.

Обзор из окна, с моего седьмого этажа, был достаточно велик.

За нашим домом тянулось пустое пространство, с натыканными как попало на субботнике, плохо принявшимися, хилыми прутиками саженцев, да обозначалось ещё, весьма условно, подобие детской площадки, где гуляли мамы с колясками, кошки и редкие ребятишки.

За этим полупустырём стоял разрушающийся, с облупленной штукатуркой, дом, двухэтажный, но вроде барака, и находилось в нём, кажется, какое-то общежитие.

Перед этим домом росли два огромных тополя.

– Смотри, Игорь, – вдруг сказал я. – Слева моё дерево, справа твоё. Давай загадаем, чтобы оставались эти тополя, даже если всё вокруг них исчезнет.

– Давай, – согласился Игорь.

Прошло немало времени.

Округа, где я жил когда-то, изменилась до неузнаваемости.

Нет в помине не только дома-барака, но и прочих старых окрестных домов.

Настроили новых домов.

Разворотили всё, что можно было разворотить.

Оба тополя – стоят.

И когда я теперь смотрю на «Доброго пастыря», и вижу фигуру с посохом – Ангела ли? пастуха ли? – и золотое сияние, и два дерева на холме, – то те, наши с Ворошиловым тополя, сразу же вспоминаю.

Искусство искусством, а в быту, в жизни повседневной, Ворошилов оставался самим собою – человеком достаточно нелепым (что, впрочем, и положено ему как художнику и поэту, да ещё и философу, и что в своё время верно отметил Максимилиан Волошин относительно Мандельштама: «Настоящий поэт всегда нелеп» – или что-то в этом роде, но смысл таков), рассеянным, вечно измазюканным красками, если и задумывающимся – то глубоко и надолго, если и гуляющим – то, разумеется, тоже с размахом и надолго, ведущим свои монологи, при наличии слушателя, и свои диалоги с кем-нибудь, если была подходящая кандидатура, ночи напролёт, – и вообще его было, что называется, много.

Иногда спохватится, что переборщил с пребыванием у меня, исчезнет куда-то, надолго, нет его и нет, уже беспокоиться начинаешь, как бы не влип в историю.

Ан нет, появляется – сам, измотанный, с виноватым видом, будто натворил чего.

А ничего и не натворил.

Просто – застеснялся, что обузой вроде стал, что домашнему укладу мешает, вот и удалился.

Побродил, намаялся – и не выдержал, потянуло опять сюда, ко мне, где ждут его всегда и рады ему в любых состояниях.

Зайдёт, ботинки у двери, в прихожей, сразу же снимет, поставит в сторонке, подальше от глаз, – нечищенные, стоптанные, а то и худые. Останется в одних носках, нередко – рваных. Старается вовсю, чтобы дырок никто не увидел. Постоит вначале там, с ноги на ногу переминаясь, вроде как заново здесь осваиваясь.

Потом – начинает не просто входить, а будто бы проникать, втягиваться, углубляться вовнутрь, в недра – если таковые бывают в однокомнатных наших квартирах, – ну а проще: в желанную, тёплую глубь людского, и главное – дружеского, сызнова, вроде, – в который уж раз! – узнаваемого, постигаемого, принимающего скитальца, – наконец-то дождался – жилья.

Вначале – в дверной проём. Сквозь него, потом уже, – в комнату. Шагнёт, ещё и ещё. Ступает – почти неслышно.

Присядет где-нибудь тихо. На табуретке, обычно, той самой, с расшатанной ножкой. На той, на которой он, листки положив на неё, подолгу порой рисовал.

Закурит. Свой «Север». Или – вонючий, мятый «Прибой». А то и «Памир». И реже – «Дымок» или скромную «Приму». Пепельницу поставит. Пепел в неё стряхнёт.

Шумно вздохнёт. Затихнет. Грустно сидит. Молчит.

Робко этак попросит разрешения ванну принять, погреться малость, а лучше – прогреться как следует, это полезней, а то, похоже, простыл, да и тело просит, вместе с душою, мытья.

Напустит горячей воды, натурального кипятка, заляжет в ванне, предварительно дверь поплотнее закрыв, и лежит в облаках густейшего пара, подолгу, – парится, выздоравливает.

Выйдет, красный весь, ну точно, как рак, именно такого цвета, прогревшийся так, что все косточки размягчились, разомлевший, здоровый, довольный.

Сядет на кухне, воду вскипятит, заварки насыплет побольше дождётся, когда она настоится, наливает её в стакан, да покрепче, щедрее, кипятком доливает, ложечкой позванивает, – чаёвничает, это так называется, – а напрашивается простое: чай дует.

Оттаивает, отходит от мытарств.

Так и разморит его, и устанавливает он свою раскладушку, приляжет прямо в одежде – и дрыхнет.

Однажды, в январе шестьдесят девятого, встал Ворошилов на постой, временно, ненадолго, у Гали Акуловой.

Начал там рисовать – и увлёкся. Время для него сместилось. Где ночь, где день, он уже не разбирал. Словно в другом измерении находился. Только и делал, что работал. Ни о каких там амурах и речи быть не могло. Просто – в очередной раз дорвался художник до возможности, до смешного простой, – в домашних условиях, у хорошей знакомой, любящей искусство, поработать. Вот он и потрудился на славу.

Я приехал к нему в Медведково – и ахнул. Куда ни повернёшься, куда ни шагнёшь – везде были Игоревы работы. Да какие! Нередко – шедевры. Живопись, в основном.

Работы грудами лежали на полу, под ногами, свалены были возле стен, кое-какие – прикреплены кнопками на стенах, валялись в прихожей, на кухне, заполняли всё жилое помещение этой однокомнатной квартиры.

Посреди них, босиком, расхаживал довольный Ворошилов.

Он показывал мне свои создания – вот ведь какая счастливая случайность: хотел здесь просто переночевать да, возможно, немножко порисовать, да вдруг как пошло, и остановиться уже невозможно было, и он двигался вперёд, рисовал и рисовал, благо хозяйка, Галя, подсобила и с красками, и с бумагой, и ничего искать не надо было, всё оказалось под рукой, и никуда уходить не надо было, в ночь, на холод, а можно было сидеть себе здесь, в тепле, и вкалывать, – и вот он, результат.

Ворошилов делал широкий жест рукой – и указывал на то, что он здесь наработал.

Увиденное не просто впечатляло. Скорее, оно изумляло. Озадачивало. Потрясало.

Это какая же творческая энергия должна быть у человека, чтобы единым духом, без всяких перерывов, за несколько дней, столько всего понамалевать!

Картинок хватило бы на несколько больших персональных выставок.

Ворошилов расхаживал среди них, как пастырь среди своего стада. Но напоминал ещё и доброго волшебника, столько чудес нежданно сотворившего, – только вместо волшебной палочки была в его руках просто кисть. Впрочем, наверняка – волшебная, сомнений в этом быть не могло.

Ворошилов выразил желание купить пива.

У меня было несколько рублей. Мы отыскали две пустых трёхлитровых банки, закрыли их пластмассовыми крышечками. Сунули наши банки в авоськи. Вот теперь можно было и отправляться на поиски пива.

Мы накинули свои пальто – и вышли на улицу.

И тут-то я подумал: ну зачем нам нужно это пиво – сейчас, зимой? Но было уже поздно. Коли решили идти за пивом – его следовало ещё и найти. Не так-то просто было сделать это в прежние годы.

На улице стоял мороз. Да ещё какой! Лютый, и только. Январский. Градусов двадцать пять, наверное.

Вся округа, всё Медведково, казавшееся нам тогда глухоманью, дальней, совершенно неизведанной московской окраиной, было завалено снегом. По обе стороны от расчищенных без устали работающими дворниками дорожек на тротуарах возвышались монументальные сугробы. Но снег продолжал сыпаться сверху крупными хлопьями. И на тротуарах ноги вскоре увязали в нём по щиколотку, а потом и почти по колено.

Где искать пиво в этом занесённом снегами Медведкове?

Мы с Ворошиловым шли и шли, наобум, наугад. Передвигались от квартала к кварталу. Расспрашивали прохожих – где здесь пивные ларьки. Подходили – и очередной ларёк оказывался закрытым. Приходилось топать дальше.

Мы уже совсем устали и замёрзли, когда увидели, наконец, впереди открытый пивной ларёк.

Само собой, стояла к нему немалая очередь. Посреди густого снегопада, облепленные снегом, люди напоминали оживших снеговиков.

Каким-то образом удалось нам проникнуть поближе к раздаче пива. Кажется, Ворошилов проникновенно обратился к какому-то парню, доброму на вид, и тот пропустил нас без очереди.

Мы налили в наши трёхлитровые банки столько пива, сколько в них поместилось.

Взяли себе по кружке – и отошли в сторонку, за ларёк, чтобы не спеша выпить пивка.

Загадкой оставалось – как мы его, ледяное, сумеем выпить на улице, на таком морозе?

Но об этом старались мы не думать.

Сейчас важно было – совершить ритуал. Этак своеобразно отметиться у незнакомого ларька, выпив по кружке мутного пива.

Мы встали за ларьком. Пригубили пива.

И вдруг… Вдруг нам перехотелось пить.

Мы увидели – жуткую картину.

За пивным ларьком высился здоровенный сугроб.

Прямо в этом сугробе, на снегу, сидел пожилой мужик. Горло его было обмотано бинтами. Из-под этих грязных бинтов, прямо из горла, изнутри, торчала какая-то трубка.

Мужик молчал. Но время от времени издавал, изнутри, сквозь эту торчащую наружу трубку, какие-то звуки – всхлипывания, всплески, бульканье, хрипы, шипение.

Мужик, сидя в одиночестве, чего-то с нетерпением ждал.

И вскоре к нему подошло ещё двое мужиков. У них в руках были кружки с пивом. Они поставили свои кружки на снег.

Один из них достал из-за пазухи бутылку водки. Быстро открыл зубами пробку. Достал из кармана пустой стакан. Привычно налил в стакан нужную порцию – такую, какую всегда наливали, распивая на троих.

Потом, с водкой, налитой в стакан, этот мужик подошёл к сидевшему в сугробе пожилому мужику.

Тот сделал нетерпеливый жест рукой – ну, давай, мол, давай, скорее!

Мужик со стаканом поднёс этот стакан прямо к трубке, торчащей из-под бинтов, изнутри, у сидевшего в сугробе пожилого мужика, – и стал аккуратно переливать водку из стакана прямо в трубку.

Мы с Ворошиловым с ужасом смотрели на это занятие.

Наконец вся водка из стакана была перелита в трубку.

Мужик с забинтованным горлом побагровел, слегка оживился. Опохмелился, стало быть. Надо полагать, водка попала прямо в желудок. Горла, скорее всего, у него не было. Наверное, было оно вырезано. Посему приятель-алкоголик и лил ему, алкоголику, водку прямо в желудок.

Мужик с забинтованным горлом говорить ничего не мог. Он только благодарно хрюкал.

Его приятели в момент опорожнили, по очереди, стакан с водкой. Тоже оживились. Закурили. Присоединились к приятелю. То есть уселись рядышком с ним в сугроб. Всем троим стало им хорошо. Все опохмелились. Все возвращались к жизни. Теперь они сидели в сугробе и прихлёбывали из кружек своё пиво. И даже пива немного умудрились налить в трубку мужику с забинтованным горлом.

Какой жуткий символ! Словно сама эпоха, с вырезанным, забинтованным горлом, уже без голоса, без речи, но жаждущая алкоголя, а с ним и некоторого забытья, сидела в сугробе, на московской окраине, посреди снегопада, в пору средьзимья, – вот здесь, перед нами!..

Через силу выпили мы с Ворошиловым пиво – и даже не пошли, а побежали по снегу, поскорее, поскорее, в тепло, в квартиру, где можно будет, до прихода хозяйки, посидеть на кухне вдвоём, покалякать, – ну а потом собираться и уходить, мне – домой, Ворошилову – куда-то, а куда – он ещё не решил, да и не всё ли равно было, куда идти теперь? На дворе зима, и холодно, и мороз вон какой сильный. Одно утешение – что хорошо поработал.

Было самое начало года – и впереди ждало неизвестно что, и зачем загадывать, когда, быть может, всё сложится как-то само собою, достаточно хорошо, для того, чтобы жить и работать.

Снег шёл и шёл, и мороз всё крепнул, и сплошная белизна вставала перед глазами, заполняя видимый мир, а с ним и то будущее, которое ждало нас где-то там, за снегами, за холодом, далеко, далеко, впереди…

Как-то, весной, что ли, шестьдесят девятого, слышу вечером – звонок.

Открываю: в дверях стоят Ворошилов с Рафаэлем Зинатулиным.

Помятые оба, рожи похмельные.

И оба почему-то – в опилках, в стружках.

Пригласил зайти.

Сняли пальто, обувь.

Прошли на кухню, смущённо, вежливо так, прямо на цыпочках.

Рафаэль и говорит:

– Есть хочется – страсть! У меня вот плов есть, в баночке. Мама готовила!

Лезет за пазуху, достаёт банку.

Смотрю – а банка разбита, стекло вмято вовнутрь, в рис.

– Ничего, – говорит Рафаэль, – съедим.

Ставит сковородку на газ, вываливает туда плов, со стеклом, вместе со всей банкой.

Разогревает яство.

Игорь молчит, смотрит.

Рафаэль раскладывает подогретый плов на тарелки.

И преспокойно начинает есть свою порцию.

Жуёт аккуратно. Стёкла выплёвывает.

Ворошилов попыхтел, покосился на друга – и тоже давай свою порцию жевать.

То есть – даже в такой ситуации решил друга поддержать. Своих не выдавать – принцип был.

Жуют оба. Стёкла выплёвывают.

Видно, что боятся. Но виду оба не подают.

Оба тихие такие. Прямо немая сцена.

Но когда особенно крупный и острый кусок стекла, вылетев из ворошиловского рта, шмякнулся о стол, зазвенев, и я заметил на нём следы крови – тут уж я не выдержал.

– Да что же вы делаете? – заорал я на них. – Прекратите это бредовое занятие!

Друзья слегка растерялись от таких слов.

Я схватил тарелки с пловом, начинённым стеклянным боем, и швырнул в помойное ведро.

Разогрел им картошку, накормил. Напоил чаем.

Съели всё, до последней крошки. И весь чай выпили. Порозовели, закурить попросили.

– Где же вас носило, братцы? – спрашиваю. – В чём это вы так вывалялись?

Рафаэль, очень близорукий, смиренно потупился, поглядывая вытаращенными круглыми глазами сквозь толстые стёкла очков, и кротко этак отвечает:

– Да мы что? Мы ничего. Вот, ночевали. Здесь, рядом.

Я удивился:

– Где это – рядом?

Рафаэль:

– В соседнем доме. Совсем рядышком.

Я говорю:

– Но дом-то ещё строится. Как же можно там ночевать?

Рафаэль:

– Тем более, можно. Ну, выпили мы с Игорем. С женой я поругался. К тебе идти ночевать – неудобно. Вот и решили, что пойдём в новый дом. Там просторно.

Я:

– И что же, там вы и извозились в опилках и стружках?

Рафаэль:

– Ну да. Наверное, там.

Я:

– Не верю. Хочу сам посмотреть, где это вы были.

Рафаэль с Игорем, в один голос:

– Да ради Бога. Хоть сейчас пойдём.

Мы оделись, вышли из подъезда.

В строящемся рядом доме двери действительно оказались открытыми нараспашку.

Ребята привели меня на третий этаж.

Там, в новой, находящейся в процессе строительных работ, пахнущей лаком и краской, двухкомнатной квартире, в меньшей из комнат, на полу, в уголочке, было сооружено из стружек и опилок лежбище, логово.

– Вы соорудили? – спрашиваю.

– Мы.

– Сколько же раз вы здесь ночевали?

– Два.

Я, строго:

– А если честно?

Рафаэль:

– Ну, три.

Игорь:

– Три ночи, честно, три.

Я:

– Но почему же ко мне не пришли? Я что, не пустил бы? Оба, в один голос:

– Мы стеснялись…

Вот какие были дружные и воспитанные ребята.

Или вот ещё случай.

Дело шло к новому году, стоял конец декабря шестьдесят девятого.

А у Ворошилова двадцать седьмого декабря – тридцатилетие. Дата, как-никак.

Решили отметить.

Да ещё и с сюрпризом.

Денег у всех было в обрез.

Но мой друг Олег Хмара подал идею: наварить самогона. И сделать разнообразные напитки. Часть самогона можно оставить, как есть, чистым и крепким. Большую часть – смешать с дешёвыми сиропами и сделать подобие ликёров. Тогда питья уж точно на всех хватит.

За дело мы с Хмарой принялись рьяно.

Добыли у соседей большой бак, называемый вываркой.

Технологию приготовления самогона в домашних, да ещё и городских, условиях объяснять не стану. И так, небось, многие умеют.

Поставили брагу в выварке.

А когда брага перебродила, принялись за приготовление напитка. Некоторые тонкости дела опускаю. Но хочу всё же подчеркнуть, что, хотя места, в которых кастрюля с брагой соединялась с миской, наполненной водой, мы и промазывали постоянно тестом, для герметизации, – хмельные пары всё равно вырывались наружу, и мы с Хмарой, вдыхая их, незаметно, почти опьянели.

Работа у нас кипела.

Количество самогона (пробовали горящей спичкой коснуться вонючего пойла – горит, пробовали на вкус – крепок, зараза!) всё росло и росло.

Немало часов мы с другом Аликом Хмарой истратили на своё домашнее приготовление нужных для всех нас напитков.

Однако в итоге холодильник был плотно забит бутылками. В одних был чистый самогон, тот, который горел синим пламенем. В других – слегка разбавленный сиропом, крепостью поменьше, но тоже забористый, вдобавок ещё и сладкий. В третьих – что-то наподобие десертного сладенького вина.

Вот он был, налицо, – продукт наших с Хмарой фантазий и экспериментов.

К тому же и на полу возле холодильника выстроилась целая батарея наполненных зельем бутылок.

И мы решили, что отметить ворошиловский день рождения уж точно на всех нас хватит. А может, ещё и останется.

И вот настал Игорев день рождения.

Собрались гости, избранные. Наша, тогдашняя, компания. Тесный круг? Более-менее тесный – так можно выразиться.

Ждём героя дня. Радостно ждём. Всеобщий подъём ощущается. Всеобщее желание – словно разом вспыхнувший свет: увидеть бы Игоря поскорее. Застолье с размахом начать и продолжить – разумеется, вместе с героем. А его всё нет и нет.

Некоторые не выдержали, стали помаленьку наливать, выпивать и закусывать.

Слава Горб всё беспокоился: ну где же Ворошилов? не случилось ли чего?

Но вот – звонок.

Явился, наконец!

Входит деньрожденник, юбиляр.

Чистенький, в глаженых брюках, в белой рубашке, в тесноватом, но не испачканном красками пиджаке.

Друзья радуются:

– Игорь, поздравляем, поздравляем!

Дата – тридцатилетие – всем нам казалась солидной.

Ворошилов растроган, пожимает всем руки, отвечает на приветствия.

Проходит в комнату. Вначале – бочком, коротким шажком, с каким-то смущённым смешком, подавляемым тут же, с таимым под веками блеском в глазах, который я сразу заметил. Потом – посмелее, всем корпусом – прямо, вперёд, к народу, скорей, чтобы в гуще приятельской скрыться.

И мне показалось, что вслед за ним поплыл странный звон.

Ворошилов, конечно же, в центре внимания. Раствориться – никак здесь нельзя. Не удастся. Наоборот – можно выделиться – и только. Приходилось ему – выделяться. Как-никак, а тридцатилетие. День рождения. Важный день.

Как ни пробовал он увильнуть, в уголке где-нибудь пристроиться, по привычке, – не получалось. Все хотели с ним пообщаться. Все хотели ему сказать что-то доброе. Все хотели непременно поздравить его – лично, искренне, так, как следует, откровенно, от всей души.

Ворошилов со всеми сразу, окружённый друзьями, общается. Что-то дарят ему, понятно. Мужики – обнимают, шутят. Дамы – стайкою пёстрой – щебечут.

Умудряется он улизнуть. Прорывает кольцо окружения.

Он заходит в ванную, закрывается там, потом выходит – и опять вслед за ним тянется мелодичный звон.

Да что такое? Нет, не галлюцинации. Звон – точно был. Ворошилов уже оживлённее и розовее, чем пять минут назад. Эдак приободрился. След скрываемого удовольствия ощутим на его лице.

Кто-то включает музыку.

Ворошилов увеличивает громкость и принимается танцевать, в охотку, да так увлечённо, что все удивляются.

– Матильда, Матильда, Матильда, та-ра-ра-та-та-ра-ра! – гремит заводная музыка.

Обнаруживается, что Игорь здорово танцует.

Он пластичен, он хорошо движется. К тому же – входит в роль, ну прямо заправский танцор.

Довольная улыбка, губы чуть-чуть оттопырены и шевелится, глаза с наркотической искоркой полузажмурены. Пляшет. Пляшет художник, пляшет.

И вслед за ним плывёт, плывёт странный музыкальный звон.

Ну что же это такое? Ничего не понимаю.

И тут я начинаю прозревать.

Гляжу, а карманы пиджака у Ворошилова как-то слишком раздуты, чем-то плотно набиты, да и во внутренних карманах у него совершенно точно что-то есть – распахнутый пиджак болтается слишком грузно, тяжело, как мешок с поклажей.

Подхожу к Игорю и вижу: из кармана что-то блеснуло. Прикоснулся – Боже мой!

Оба кармана битком набиты аптечными пузырьками.

– А ну стой, – говорю, – иди-ка сюда.

Прекращает плясать. Подходит.

– Что у тебя в карманах?

Молчит, потупясь.

Достаю из кармана у него пузырёк, читаю надпись: стальник.

– Зачем это тебе? – недоумеваю.

Ворошилов, обескураженно:

– Ну, понимаешь, думал, выпивки-то на всех не хватит. А это стальник. Полезно. И, главное, дёшево!

Тут уж я рассвирепел.

Вытряхнул из его пиджака всё содержимое. А там – штук тридцать этих пузырьков.

И все они полетели в мусоропровод, сопровождаемые музыкальным звоном.

Я Ворошилову и говорю:

– Эх, ты! Как это на всех не хватит? Смотри-ка сюда. Для тебя, чудака, старались.

Веду его на кухню. Открываю холодильник, показываю, сколько там питья. Батарею бутылок на полу показываю.

– Ну что, хватит? – спрашиваю.

Ворошилов возликовал:

– Володя! Брат! Спасибо. Ну, уважил старика. Хватит питья, это уж точно!

И ринулся в комнату, на радостях, танцевать.

Сам поставил свою заводную пластинку.

И пошёл, и пошёл плясать, да ещё и подпевать:

– Матильда, Матильда, Матильда, та-ра-ра-та-та-ра-ра! Гости ему хлопают.

А он, этаким фертом, гоголем, всё пляшет, пляшет в центре круга свой юбилейный танец…

Как говорят, это надо было видеть.

Надо было вам быть тогда с нами.

Историй всяческих столько, что хватит на целую книгу. Вернее – на несколько книг.

И книги эти я обязательно напишу. Да и уже пишу их, давно.

Будет ли это издано? И когда? Надеюсь, что будет. Знатоки, люди опытные, бывалые, кругозор, от меня в отличие, весьма широкий, имеющие, мне сказали в Москве, с уверенностью, изумившей меня, что всё это обязательно издано будет.

Что ж! Глядишь, превратится когда-нибудь в книги теперешний мой самиздат-тадзимас!..

Истории – историями. Подождут. Никуда не денутся.

Не в них, как известно, счастье. И суть эпохи – не в них. Тем более – суть искусства.

Живая душа, встрепенись! Откликнись – на зов издалёка, из мглы, за которой – горенье, горенье – живущим в даренье, надолго, на все времена.

Сейчас же надо сказать и о другом, о более серьёзном. Лучше – о любви.

…Они пришли ко мне, держась за руки.

Игорь и Мира. Художник и его Муза.

Оба – высокие, светлые, молодые.

Он дождался, наконец-то – дождался.

Она приехала к нему в Москву.

Он привёл её знакомить со мной.

И вот я впервые видел ту, которую Ворошилов бесконечно изображал на портретах, всё рисовал, рисовал, словно призывая её, умоляя её приехать.

Мира оказалась замечательной молодой женщиной, разговорчивой, наблюдательной, умной, сияющей тёплыми своими глазами, подвижной, какой-то, мне подумалось, особенно лёгкой, воздушной, напоминающей изображения египетских цариц или танцовщиц, – с точёной головкой, длинной шеей, на которую так и хотелось надеть ожерелье, вся тонкая, гибкая, стройная, длинноногая, вся – порыв и радость встречи.

Игорь просто сиял.

Да сияли-то они оба, буквально лучились светом, были наэлектризованы, взвинчены.

Мира тараторила что-то, Игорь поддакивал и смотрел на свою Прекрасную Даму восторженно, эмоции переполняли его.

Мира приехала ненадолго. Вырвалась сюда с Урала, где она жила, под Свердловском, в Верхней Пышме.

Встреча любящих сердец состоялась.

Была одна только загвоздка: негде остановиться, побыть вместе после долгой разлуки. Нет пристанища, и всё тут.