Текст книги "Шорохи и громы"

В поисках дачи

Ранней весной 1977 года стали мы думать о даче. Мы сходились на том, что пригородные дачные прелести с их теснотой, шумом, очередями за молоком нам не подходят, а надо бы место такое, где можно вдали от людей и нянчить сына, и отдыхать, и за грибами ходить, и писать. Перебирая в памяти все знакомые мне места, я вспомнил тихую речку Плюссу в северо-западном углу Псковской области, куда меня несколько лет назад занесло очередной журналистской командировкой. Меня поразило тогда, пока я ехал вдоль реки, что по другому ее берегу без конца тянулся чистый и какой-то торжественный сосновый бор, пронизанный солнцем. Деревья стояли, как свечи темного воска и, казалось, светились.

И вот я на автобусе Ленинград – Ляды достиг желанных рубежей. Вышел километров за двадцать до конечного пункта, едва показалась Плюсса с манящим сосновым берегом, и двинулся по еще непросохшей грунтовой дороге через всю череду деревень. На взгляд горожанина весна только лишь начиналась – ярким зеленым бисером светились ветви придорожных берез, обочины горели молодой крапивой и первоцветом, неистово пели скворцы. Как всегда после города, дышалось легко до головокружения. Я чувствовал, как организм, недоумевая и сопротивляясь слегка, перестраивается. Чужая жизнь, застигнутая во всех подробностях, поражала свободой, безлюдьем и тишиной. Первой деревней была Комарово, я еще подумал – славно было бы поселиться в деревеньке с таким не чуждым литературе названием. Но в единственной избе, где можно было рассчитывать на комнату, жила такая древняя старуха, что уж и от нее самой, и от жилья ее несло кладбищенским тленом.

Дома в деревнях выходили лицевой частью к самой дороге, рассчитанной когда-то на гужевую тягу, а теперь по ней то и дело проносились тяжелые лесовозы, тревожа ревом и сотрясением всю округу, а летом, как я потом убедился, и тучами медленно оседающей пыли. (В этих местах хозяйничал огромный леспромхоз.) Но и отодвигать дома было некуда, поскольку на задах за нешироким садово-огородным поясом начиналась пойма реки. Я шел из деревни в деревню и всюду получал отказ: то самим тесно, то ждут на лето городскую родню. А одна женщина, приоткрыв хибарку, откровенно сказала: «– Дачка-то срачка, на что вам она…»

Да по правде, жить у дороги не очень-то и хотелось. Я вышагивал километры и с высокомерием горожанина думал: ну почему же так нелепо и скудно устраивает свою жизнь русский человек – на просторе, а без земли, на земле, а без хлеба, над рекой, а в пыли, среди леса, но в тесных жилищах, где все спят в одной комнате? А за рекой светился то темным, то светлым янтарем праздничный бор, сосны стояли свободно, высоко вознося свои кроны, не угнетая друг друга. Так я достиг конечной точки автобусного маршрута – села Ляды. Дальше – по разбитой дороге на Гдов – „Икарусы“ не ходили.

Река Плюсса образовывала здесь крутую излучину, обнажала кромку чистого песчаного мыса и уходила в малообитаемые просторы лесного края. В Лядах, на улице Набережной, в половине казенного дома жил мой знакомый, директор местной школы Георгий Васильевич Ткачев. Появившись в этих местах сразу после войны, он, прежде всего, вместе с учениками принялся сооружать на речной стремнине поплавковую гидроэлектростанцию (по описанию в журнале „Техника – молодежи“). И когда еще вся псковщина сидела при керосиновых лампах, в школе села Ляды зажегся электрический свет. Остатки этого сооружения и сейчас еще можно различить на реке ниже моста. С его директорством связано много и других чудесных историй.

О Георгии Васильевиче я когда-то рассказал в очерке „Возмутители спокойствия“. Не меня первого поразило, как дерзко, своевольно живет этот человек в глухом псковском селе – и до этого приезжали к нему корреспонденты. Седоватый и моложавый, с яркими синими глазами на загорелом лице, с белозубой улыбкой, он не производил впечатления человека, которому под шестьдесят. Тем более его невозможно было, даже мысленно, назвать инвалидом, хотя у него вместо левой руки из короткого рукава рубашки торчала культя. Но и поверить в то, что этот однорукий учитель вместе с деревенскими пацанами создал тут, в школьном сарае, конструкторское бюро, разработками которого интересуются заводы сельскохозяйственного машиностроения, тоже было трудно. Мы провели тогда вместе целый день, осматривая его хозяйство, гуляя по берегу Плюссы. Он оказался еще и художником-самоучкой, стихийным „примитивистом“ в духе, скажем, Руссо. Ну, и не мудрено, живя среди такой красоты, не попытаться остановить мгновенье. Георгию Васильевичу это иногда удавалось. Моему новому появлению в Лядах он обрадовался, а узнав, какая проблема меня заботит, тут же сказал:

– А чего искать, живите у нас, с первого июня интернатские домики освобождаются.

И вот в назначенный день, в пору цветения яблонь и сирени, я со своим сложным семейством въехал в Ляды уже в статусе дачника, в котором мне суждено будет здесь появляться и в следующие несколько лет.

Нас поселили в половине симпатичного и опрятного домика, скромно, но достаточно меблированного. На второй половине расположился с семьей ветеран войны, как выяснилось позже, освобождавший эти места от захватчиков. По его словам, он из лета в лето проходит маршрутом былых боев, начиная от Луги.

Ляды и в тот год, и в следующие доставили нам много радостей. Песчаный мыс на реке Плюссе и отличная сельская библиотека с „толстыми“ журналами. Россыпи всяческих ягод, включая морошку и клюкву, и волны белых грибов, когда за один поход мы приносили две сотни, причем, только высокой кондиции. Тихие старицы вдоль реки, обрамленные лилиями, и поля цветущего льна. И наконец, вожделенный сосновый бор, где из поросли хрусткого вереска выглядывают шоколадные шляпки боровиков: а вон еще один, а вон еще!..

С Георгием Васильевичем и его семьей мы подружились. Каждое лето для меня начиналось с экскурсии в знаменитый сарай и в класс машиноведения, с рассказов о том, в чем продвинулись, в чем застопорились. Зимой, а также в годы, когда мы не приезжали, шла переписка. Он рассказывал, как с Центрального телевидения приезжала целая оперативная группа: день знакомились, день составляли сценарий, а после снимали. Больше всего их поразили самодельные картофелекопалки, продемонстрированные в работе. Поразили не только их: пошли письма и телеграммы. Дело дошло до республиканского министерства. А затем приехала бригада ведущих специалистов во главе с главным конструктором одного из заводов сельскохозяйственного машиностроения. „В нашем присутствии, – писал мне Георгий Васильевич, – они провели полевые испытания двухрядной картофелекопалки (Вы видели ее в гараже). Результаты и выводы соответствуют нашим ожиданиям. В протоколе сказано, что наш копатель обеспечивает лучшее отделение клубней от почвы и растительных остатков, чем серийные.“

Боже мой, я в подробностях помню этот сарай с его залежами деталей – отходами списанной совхозной техники, и эти „образцы“, выпиленные ручным рашпилем, собранные из металлолома! Что испытывали в душе эти маститые конструкторы из большого города в продуваемом ветром сарае, наполненном деревенскими пацанами во главе с инвалидом? Неужели не стыд? Признать лучшим их „образец“ по сравнению с тем, над которым годами трудились десятки дипломированных сотрудников в хорошо оснащенных КБ? Да могло ли быть большее для них унижение? По-моему, делать они ничего не хотели. Но они ездили, и снова испытывали, и снова протоколировали, потому что министерство давило. Меня подмывало вмешаться, учинить скандал, скажем, в „Литературной газете“, но Георгий Васильевич не разрешал. Он им верил.

А в школьном сарайчике затерянного в псковских лесах села Ляды уже ставилась новая задача государственного значения, к которой само государство пока и не подступало: „…Есть мысль сделать по этим моделям копатель-погрузчик. Ведь это наша мечта и конечная цель. Пора серьезно думать над тем, как избавиться от тотальной мобилизации горожан при сборе картошки…“

Что правда, то правда. Такого варварского и дорогостоящего способа уборки картофельного урожая, как наш, ни одно государство мира не знало.

Когда Георгий Васильевич объяснял мне основной принцип своей педагогики, он говорил примерно так: главное мое дело – подорвать их доверие к машине, заронить сомнение, доказать, что можно сделать лучше, что-то самим изменить. Ну, а я в наших разговорах волей-неволей подрывал его доверие к государству, которое умело омертвить, довести до абсурдного состояния любое живое дело. И преуспел. И когда наши разговоры доходили до края, когда надо было уже, крепко матюгнувшись, сказать самое главное, что-то нас останавливало и мы, смущенно переглянувшись, расходились.

Телепатия

Однажды летом в Лядах не спал до шести утра, ждал автобус из Ленинграда, который должен был привезти Галю. Читал драмы Ибсена, в том числе, „Привидения“. Там один из героев произносит такие слова: „Отлично помню, он (отец) взял меня к себе на колени и заставил курить трубку. Кури, говорит, мальчуган, кури хорошенько. И я курил изо всех сил, пока совсем не побледнел и пот не выступил у меня на лбу. Тогда он захохотал от всей души“.

Жена, наконец, приехала, я ее встретил. Часов в девять проснулся шестилетний Костя.

– Знаете, – говорит, – мне приснился сон, как будто ты учишь меня курить. Я курю, а у меня изо рта идет пар. И ты будто мне говоришь: „– Это неправильно, ты в себя втягивай“.

Я всегда знал, что между отцом и сыном связь не только кровная, но и метафизическая.

Мой первый театр

С первой своей пьесой о блокаде, написанной уже после десяти лет профессиональной работы в литературе, я намаялся. То ее взял Ленинградский Ленком, да передумал. То выхватил с жадностью Пушкинский театр, да положил в стол. Мне сообщали, что ею заинтересовались в Пскове, еще в каких-то городах, да и, как потом оказалось, в Москве. Репертуарная коллегия Министерства культуры пригласила меня с нею на всероссийский семинар драматургов в Рузу. И очень кстати – пьеса была сырая. В ней я пытался выразить невыразимое – почем цена человеческой жизни в нашей, мягко скажем, суровой стране. Да никакой цены нет! Ноль. Ни в военное, ни в мирное время. К тому времени мы это хорошо понимали.

Тем более фантастическим выглядел ставший мне известным эпизод из жизни блокадного Ленинграда. О подробностях его мне рассказала пожилая женщина-адвокат. Поздней осенью 1941 года, когда над городом уже нависла угроза сначала морального, а потом и физического уничтожения, она бросилась в одном показательном судебном процессе на защиту жизни и чести всего одного человека. И спасла его. Ну, и, разумеется, через всё действие шла дискуссия сторон про эту «высшую меру». Вот такая была пьеса. В чем-то наивная и велеречивая. Но ведь спасла! От бездушной репрессивной человекоядной машины! В условиях военного времени!.. Что-то тут было для театров 70-х годов обнадеживающее, поэтому к ней и примеривались.

А тут получил письмо из Петрозаводска:

«Театр включил в репертуар Вашу пьесу „Высшая мера“, Министерство культуры Карельской АССР согласно заключить с Вами договор на это произведение. Мы хотели бы продолжить с Вами работу над текстом пьесы. Приглашаем Вас в Петрозаводск».

Через несколько дней я сидел в кабинете главного режиссера Петрозаводского театра Отара Джангишерашвили. Я привез ему не только новый вариант пьесы (наверное, четвертый), но и эскиз оформления первого и второго действия, сделанный шариковой ручкой на листе писчей бумаги. Он долго его рассматривал, то и дело переводя внимательные голубые глаза с листа на меня, как бы сверяя свое заочное впечатление о человеке с тем, с которым теперь имел дело. Потом захохотал и сказал с неподражаемым грузинским акцентом: „Ге-ны-ално!“ И положил листок под стекло. (Позднее он будет демонстрировать его своим коллегам как образец авторского слабоумия – вполголоса, но так, чтобы я слышал).

Однако с первых минут он расположил меня к себе своей абсолютной влюбленностью в пьесу, максимализмом своих суждений, полной уверенностью в том, как это должно быть поставлено. Я угадал романтический склад его натуры, в чем-то родственной моей. Угадал гордыню и глубоко затаенное одиночество, что подтвердилось позже, когда мы сблизились. Отар происходил из города Гори, в котором я, надо сказать, до этого побывал и где стоя пил неизбежный тост „за товарища Сталина.“ Уроженцы этого города навсегда сохраняют грузинский акцент, где бы они ни жили и чему бы они ни учились. Он был любимым учеником знаменитого Дмитрия Алексидзе, преодолев условности, уехал в Россию, где стал ставить спектакли на русском языке с русскими актерами. До нашей встречи он уже поработал в двух-трех областных театрах, поставил спектакли, хорошо принятые и зрителями, и московскими критиками. Вообще, как я убедился потом, в московских театральных кругах он был человеком известным. И не только постановками, но и шумным, красивым юношеским романом, когда подъезжал за своей избранницей к служебному входу Большого театра на взятых на „Мосфильме“ лошадях. И не потому, что был снобом, а единственно по той причине, что ничего не умел делать вполсилы, не расходуясь до конца, на максимальном градусе самоотдачи и веры. Как-то он заявил: я такой, как твоя Кислицына! Это была та самая главная героиня пьесы, адвокат.

Разумеется, этого же он ждал от других (конечно, и от меня), поэтому если уж случалась неудача, разрыв, измена, то на уровне катастрофы. В театре он был, разумеется, деспотом. Я застал Отара в пору полного упадка в области личной жизни и на подъеме творческих сил. Он только что поставил „Дни нашей жизни“ Леонида Андреева и вечером предстояла премьера. Собственно, первый премьерный спектакль прошел накануне, поэтому в этот день Отар был относительно свободен и спокоен. С беспощадным сарказмом, ничуть не щадя авторского самолюбия, он терзал мою пьесу. „– Вы хотите, чтобы я вам на сцене построил дом, – кричал он, тараща голубые глаза, – и чтобы он рухнул на глазах у зрителей на головы моих бедных актеров? Так?.. Ге-ны-ално!“ После двухчасовой экзекуции он, наконец, отодвинул рукопись и сказал: „– Ну, пошли“.

Я уж думал, куда он меня поведет – посмотреть зрительный зал, сцену, познакомить с директором или же в буфет выпить чаю, а он повел куда-то вниз, в подвал под театром, где тянулись вдоль шершавых некрашеных стен бесконечные трубы. Потом мы куда-то свернули и оказались в маленькой бане. Это была крошечная финская сауна, обшитая деревом. Собственно, это пока был предбанник – здесь перед топкой, освещенный колеблющимся пламенем, сидел на корточках совершенно нагой человек, грузный и немолодой, и колол топориком чурки. „– Вот познакомьтесь, – сказал Отар. – Это наш директор театра Лев Николаевич“. Директор встал во весь рост и одарил меня улыбкой и крепким рукопожатием. Мы тоже разделись и друг за дружкой вошли в раскаленную сухую парилку…

Теперь я думаю: как хорошо, что я попал в театральный мир не как-нибудь, а через баню. Если учесть, что в обрядности многих народов огонь и вода имеют благодатную очистительную силу, то это было то, что мне надо. Меня посвящали в профессию, предлагая войти в нее не как-нибудь наспех, а ритуально, чистым и обновленным. Конечно, ни Отар, ни Лев Николаевич об этом не думали, а просто, покряхтывая, сидели на полке, оказывая автору доверие и высокий уровень гостеприимства. Да и я, честно сказать, о ритуальном смысле мероприятия догадался только потом. А пока мне было в диковинку все – и сауна, в которой я оказался впервые, и сидящий рядом весь в испарине первый мой режиссер, и добродушный покрякивающий директор, бывший, как выяснилось, в недалеком прошлом министром культуры Карелии.

А вечером я отправился на спектакль, в котором были заняты все мои будущие актеры. Конечно, они мне показались лучшими в мире. И публика была замечательная, искренняя и отзывчивая. И многоярусный зал оказался именно таким, о каком я мечтал. А спектакль по пьесе Леонида Андреева так прошелся по нервам, так растрогал, что в четвертой картине я не сдержал слез. Мелодрама всегда идет к моим чувствам короткой дорогой.

В завершение дня мы посидели в уютном актерском кафе в помещении Финского театра (он же – местное отделение ВТО), где каждый день дежурит и обслуживает посетителей какой-нибудь театральный коллектив, а их в городе четыре. В тот вечер выпивку и закуску подавали балерины кордебалета. Это ж надо было видеть, с какой грацией, с какими обворожительными улыбками, почти на пуантах, они несли нам пельмени! И застывали у нашего столика в третьей позиции.

Я покинул Петрозаводск очарованным и счастливым. Мы договорились, что в Рузе я напишу новый вариант „Высшей меры“.

Слава Богу, что у меня сохранилось несколько живых свидетельств о том счастливом времени.

В Париж с проклятиями

В 1969-м году, когда после карательного похода на Прагу в нашем отечестве старательно выкорчевывались хилые побеги либерализма, иметь авиационный билет в Париж, самый вольнодумный город Европы, только что переживший «студенческую революцию», было на грани прекраснодушных фантазий или сновидения. Собственно, билета на руках у меня не было, он находился у руководителя пока еще полумифического «строительного отряда», который должен будет – о, бред! – собирать созревший где-то там, на юге полумифической Франции, виноград. Я, работавший тогда в новом молодежном журнале «Аврора», получил задание примкнуть к отряду и дальнейшее осветить. Всё это напоминало стилистику театра абсурда, входившие тогда в наш обиход пьесы Ионеско и Беккета. Как бы по законам этой драматургии события и происходили. Первым из них было то обстоятельство, что за три дня до отлета меня разбил жесточайший радикулит. Буквально разбил: я лежал в постели и, пытаясь унять гнусную ноющую боль в пояснице, каждую минуту менял положение тела. Были сделаны все полагающиеся втирания и прогревания, но боль не проходила. Было ясно, что мне просто не повезло, о поездке нечего и думать. Я вздыхал, охал от боли и от досады.

В день отлета, кряхтя, поднялся с постели. Прошелся. Попытался встать в позу сборщика винограда. Боль отдавалась в области ягодицы и в бедре, никакого облегчения она не обещала… Иметь билет в Париж и добровольно от него отказаться?.. Проклятье!

А в углу стоял собранный чемодан. В записной книжке до сих пор сохранился список моего багажа: начинался он простынями, а заканчивался водкой и сувенирами – всего 45 названий. Я попытался поднять его и застонал. Жена смотрела на меня с сочувствием и надеждой. С ее помощью я дотащил его до такси. Чемоданов с колесиками тогда еще не было.

В «Пулково» в зале отлета мы без труда обнаружили компанию бодрых, возбужденных людей преклонного комсомольского возраста, среди которых я, тихий, скованный, болезненно замиравший при каждом неудачном движении, сразу почувствовал себя лишним. Провожавший нас работник обкома с улыбкой комсомольского вожака спросил: «– Ну, как настроение? Бодрое?» – «Бодрое, – сказал я. – Только что-то вот нездоровится». Глаза его вмиг заледенели. «– Смотрите, там болеть – дорого». Но тут объявили регистрацию на рейс, как ни странно, вылетающий до Парижа. «– Ну что? – спросил я жену. – Может, остаться?» Я и впрямь готов был выйти из игры, чтобы не становиться для всех обузой. Но тут кто-то спросил: «– Ваш чемодан?» – «Мой». – «Ну, так чего он тут стоит?» – И потащил его на весы. Мы регистрировались по списку и по групповому билету. Ну что ж, Париж, так Париж… Будь что будет.

Как мы летели, я достаточно подробно описал в дневнике, а потом и в документальной повести «Волонтеры» («Аврора» № 3 за 1970 г.) Не было там только о тех мучениях, которые испытывает радикулитный больной, на три часа оказавшийся в сидячем положении.

В аэропорту «Бурже» нас встретили долговязые, смотрящие поверх наших голов молодые французы, усадили в автобус-экспресс и повезли в центр Парижа. Привезли нас в такое место, которое как бы в насмешку называлось «Эспланаде дес инвалиде», то есть площадь перед Дворцом инвалидов. Наши чемоданы выставили в самом центре великого города, где каждый квартал, каждый метр был напоен красотой и освящен историей. Слева, совсем неподалеку, вздымалась Эйфелева башня, справа шла тесная череда каких-то дворцов. Но мне было не до восторгов, поскольку я остался один на один со своим чемоданом. Его предстояло донести до ближайшей станции метро. Долговязые парни уже двинулись, за ними все остальные. Потащился и я. И, как ни странно, вместе с чемоданом. Слава Богу, станция была неподалеку. Когда я подошел, молодежь стояла кучкой и совещалась. Оказалось, что эта линия метрополитена сегодня не работает по причине забастовки рабочих и служащих, зарплаты им, видишь ли, не хватает. Нас как бы просили не сомневаться, что мы попали именно в тот город, где были написаны «Марсельеза» и «Интернационал». Нужно было искать другую линию, которая от сегодняшней забастовки воздержалась. Обливаясь холодным потом, я поволок свой чемодан следом за всей компанией, которая неизвестно куда теперь шла. Французские парни, черт бы их побрал, шли налегке, не оглядываясь, не умеряя резвости своих длинных ног, как если бы до нас им не было никакого дела. Все едва поспевали за ними. Поэтому я не только безнадежно отстал, я тащился совершенно один в толпе парижан почти по наитию. Боже мой, какое, должно быть, чудовищное я производил на них впечатление. С выпученными глазами, в которых светилось не то вдохновение, не то безумие, покрытый испариной, я волок допотопный свой чемодан с «уголками», бормоча проклятия на неведомом языке. И если бы не бдительность одного из переводчиков (?), через несколько минут группа могла бы недосчитаться своего летописца, решив, что писатель, не откладывая в долгий ящик, уже отвалил «на Запад», как это сделал недавно Анатолий Гладилин.

Но в том-то и дело, что я хотел на юг, на юг Франции вместе со всеми. Держа в поле зрения одним глазом меня, а другим группу, переводчик увлек меня на вычурный, весь раззолоченный мост Александра Третьего, и я увидел легендарную Сену и панораму набережной. Теперь я думаю: а что, пожалуй, так и надо было встретиться в первый раз с этими недосягаемыми местами – превозмогая страдания, а не млея от удовольствия, морщась от боли, а не улыбаясь, посылая проклятия, а не слова восхищения. Плата за счастье была уж не так велика.

Мы дотащились до другой линии метро, где-то в районе Елисейских полей. А вечером нас повезли в поезде на юг, в Гренобль. Как самому нерасторопному, мне досталась третья полка, которая здесь используется как спальная. Я, кряхтя, взобрался на нее и заснул мертвецким сном. Утром обнаружил, что боль куда-то ушла, оставив на память едва внятный отзвук. Далее я провел две недели на тяжелой батрацкой работе – «травай! травай!» – и даже выполнял план. Усердно пил божоле, приступая к этой процедуре уже в поле, во время второго завтрака. Так я открыл для себя не только Францию, но и новый способ лечения радикулита – методом физического и эмоционального шока. А также легкого опьянения.