Текст книги "Шорохи и громы"

Суперстар и просто супер

Самой колоритной фигурой в нашей группе, направлявшейся осенью 73-го года в Англию, был Федор Александрович Абрамов. Еще в Москве он сам к нам подошел и похвалил статью, которую написала о нем моя жена Светлана. Больше того, он даже сказал, что это лучшая работа о нем из тех, что ему известны. Слово за слово, и дальше в течение всей поездки мы были рядом. Если Людмила Владимировна почему-либо оставалась в гостинице, он шел с нами. Подлая наша система не утруждала себя индивидуальным подходом к группам, отправлявшимся за границу, и унижала всех одинаково. И когда в «Интуристе», размещавшемся в первом этаже «Метрополя», нас собрали на инструктаж, и надменная дама с тяжелым режимным взглядом жестко посоветовала нам не красть в лондонских магазинах, Абрамов резко поднялся, чтобы уйти, но Людмила Владимировна его удержала. Инструктаж повторился в Лондоне, в нашем посольстве. Атташе по культуре, немолодой уже, притворно благообразный, с напускной интеллигентностью, которая отличала многих тогдашних чиновников от культуры начиная с министра, с полчаса демонстрировал свои знания лондонского театрального и кинорепертуара, особо подчеркивая, куда не следует ходить советским людям. Этот тип знал, с кем разговаривает, он даже захватил из личной библиотеки книгу Абрамова, чтобы получить автограф. И все-таки, мерзавец, ввернул в конце беседы, что при посещении магазинов советскими туристами бывают случаи воровства.

Из запретного списка я с особым удовольствием выделил мюзикл Веббера и Райса «Иисус Христос – суперзвезда», который до этого слушал только в отрывках, и едва ли не в тот же вечер мы с женой помчались в какой-то театральный зал. Сидели, разумеется, на галерке, но оттуда только лучше был виден замысел сценографа, который расположил всё действие на стеклянной, расчерченной квадратами площадке. Квадраты подсвечивались снизу, причем каждую минуту по-новому, и когда мозаичный пол судилища в сцене бичевания стал наливаться при каждом ударе кровью, это было по-настоящему страшно. Впечатление от музыки, от живого исполнения, от всей атмосферы мистерии было огромно, на грани обморока. Вернувшись в гостиницу поздно, я уже не надеялся, что можно будет с кем-нибудь поделиться переполнявшими меня эмоциями, как вдруг встретил в одном из холлов Абрамова. Выслушав мой сбивчивый рассказ, он сказал: «– Молодцы, что сходили. Но я не верю, само, что это может быть хорошо. Христос, само, дело серьезное». (Словечко «само» было свойственно речи Федора Александровича и осталось, вероятно, от юности рудиментом словесного сорняка «это самое».)

В списке атташе был также свежий голливудский фильм с тем же названием. От спектакля его выгодно отличало то, что озвучивали его те же певцы, которые исполняли оригинальную версию на Бродвее, а снимался он в Иерусалиме. Этого упустить было нельзя. И вот я стал подбивать некоторых своих спутников истратить какое-то количество фунтов ради редкого зрелища. Согласился Михаил Глинка, кто-то еще. Закинул я идею и Федору Александровичу. Сначала он отказался, но потом постучался ко мне и сказал, что пойдет. И тут я задрейфил. Абрамов и рок-музыка, Голливуд и Пекашино – мероприятие и в самом деле было рискованное. С нами увязался и Леонид Хаустов, староста группы. С первых же кадров, когда на пульсирующей ритмами увертюре съемочная группа выскакивает из автобуса и разбегается по реставрационным лесам иерусалимского храма, я, будучи уже полностью во власти зрелища, мельком подумал, что мне ни перед кем не будет стыдно. Эта мысль еще не раз возвращалась ко мне, и даже с оттенком гордости и торжества, как если бы я был одним из создателей фильма. Когда, скажем, Иисус на молодом осле, прекрасный и счастливый, въезжал в Иерусалим, а воодушевленный народ в хипповых одеждах распевал «Осанну» в джаз-роковых ритмах, я взглядывал на сидящего рядом Абрамова. Он был поглощен тем, что видел на экране, но лицо его было спокойным. Вышли все слегка пришибленные трагическим и по-голливудски эффектным финалом, но явно довольные. Хаустов, правда, был чем-то озабочен. «– Но все-таки смотрите, что делают! – воскликнул он, не в силах больше сдерживать догадку. – На роль Иуды поставили негра. Зачем? Чтобы унизить негритянский народ?» Мы дружно возражали его догадке и, пока шли, больше о фильме не говорили.

На другое утро мы столкнулись с Федором Александровичем в коридоре. Он вдруг крепко обнял меня. «– Спасибо вам, – сказал он. – Полночи не спал». Я спросил его, не хочет ли он пластинку, он отказался. Видимо, умел, в отличие от меня, вовремя остановиться в своих восторгах. Впрочем, так же как и во гневе. А я к своим зрелищным приобретениям добавил еще и пластинку. С тех пор прошло почти полвека, пластинка стёрлась и потерялась. Жизнь протекала по сложному, непостижимому руслу. Музыкальные головокружения множились, сменяя друг друга. Но стоило заслышать вдали едва различимую увертюру… О-о!.. Всё исчезало.

Финальная сцена

Никогда не забуду, как в последний раз побывал в „Комарово“. Я тогда работал на радио и выкроил несколько дней. Стояла глубокая осень 1993 года, дом закрывался, уезжали последние его обитатели. Обычно в это время он бывал полон, так как ничто не способствует творчеству лучше, чем серенький день за окном, кружение желтых листьев, короткая прогулка по сквозящему лесу. А теперь путевки так вздорожали, что поселенцев стало немного, и отапливать дом на полную мощность, содержать кухню и прочие службы было накладно. Дом решили закрыть. То ли до лета, то ли навеки.

Одними из последних уезжали, как мы их называли, „Красовские“ – Вера Михайловна с Давидом Иосифовичем, самые несгибаемые комаровские жители, а раз и они уехали, делать здесь, и правда, было больше нечего. В обезлюдевшем доме нас оставалось двое: я и Глеб Горбовский. Я писал пьесу, Горбовский стихи, и с интервалом примерно в час он заходил ко мне с вопросом: «Ну что, нашел ход?». Хода я не нашел, и тогда он читал то, что у него самого получилось. Получалось, как всегда, удалое отчаяние, веселая безнадёга. Это был не лучший этап в его жизни, он опять оказался бездомным, хмельным и от тоски, как рассказывали, в коридоре „кричал кикиморой“.

В день моего отъезда он взял у меня денег и отправился в магазин, чтобы нам было чем попрощаться. Я его ждал, сколько мог, он не возвращался, и я пошел навстречу, до самого магазина. Но его нигде не было. Кто-то переманил. И тогда я уехал. Так мы разыграли с ним в современном варианте («я так вижу!») финал „Вишневого сада“ – он Фирса, я, стало быть, Гаева… Или Яшу?.. Или это меня забыли?

К истоку Волги

Мстинский мост

Много ли нужно, чтобы изменить рутинное течение жизни? Да несколько часов.

Вот Московский вокзал в середине дня 30 июня 1962 года, сверх обычной суеты еще какая-то официальная встреча, играют гимны – наш и, кажется, Австрии. Тем с большим облегчением заползаем в вагон, на верхнюю полку кладем свои рюкзаки и гитару в футляре.

Из Малой Вишеры другой поезд – на Окуловку, такие называют обычно „Пятьсот-веселый“. И действительно, тесно заполнившие его бабки с цыплятами, путейские рабочие с инструментом, хмельные парни скучать не дали. Курили, картежничали, гоготали, была даже драка.

Но вот наша станция – Мстинский мост. Все побежали к пристани на пароходик, а мы мимо – пешком по крутому берегу. Недавно прошли большие дожди, и река Мста оттого стала коричневой, местами по склонам к ней еще мчались потоки. Глухой рыбак стоял у реки, мы что-то спрашивали, а он улыбался. А чего говорить, и так все ясно: солнце садится, дожди миновали, клев хороший, тишина. Да, тишина. Это большое счастье, надо им пользоваться.

Так мы и поступили. Нашли поляну, из сырых веток кое-как развели костерок. На другом, плоском, берегу в барской, видно, усадьбе был детский дом, бегали одинаково одетые дети. Там стояли редкие вековые дубы, от них на залитую солнцем траву легли длинные тени. Вокруг нас росли полевые цветы, крохотные птички пели на иве. Геннадий взял гитару и заиграл рондо Баха. И только тогда проплыл пароходик – мы о нем и забыли. Кто-то махал нам, скалил зубы. А потом мы остались совершенно одни. Геннадий все повторял за скромным ужином: „– Бог есть!“

По-видимому, так и было.

Захарово

В деревне Захарово, напарившись в бане, спал дед Гриша, а мы его разбудили. Он вроде даже обрадовался, сразу стал жаловаться: купил цыплят, оказалось двенадцать петушков.

– Куды они мне… Только жрать будут. На них не напасешься…

Говорил, обреченно опустив голову. После бани выпил, теперь охает, кряхтит. Закурил самокрутку, стало еще хуже, закашлялся. Дед живет один, есть три сына, но все теперь в городе. На окошке письмо от дачников: скоро приедем, чего привезти?

– Чего привезти… Почем я знаю, – бормотал дед. – Всего не привезешь…

Играло радио, что-то совсем для деда чужое, какую-то сонату.

Когда изложил всё, что его томило, удивленно вскинул голову, будто впервые нас увидел:

– А вам чего?

На ночлег оставил. Согласился продать картошки, важно отвешивал на старинном безмене, фунтами. Пять фунтов мы купили. И тут же с разрешения деда поставили на плиту. К ее теплому боку прислонили нашу мокрую обувь.

Вообще-то мы шли к истокам Волги, но ворочаясь на жесткой лавке, под тиканье ходиков и храпение деда, я догадался, что нахожусь у истоков жизни, доверчивой, простой и правдивой.

Медведь

Шли по правому берегу, покуда не выдохлись. Берегли обувь, шли босиком, закатав штаны до колен. На пригорке стояла деревня Медведь. Захотелось хлеба. И не нам одним: у магазина, не обшитого, но украшенного резным подзором дома, посиживали человек десять женщин и ребятишек, ждали привоза. Сели и мы. Все смотрели на нас, пока им не надоело. Потом ребятня задвигалась, задирая друг друга, а женщины тупо уставились перед собой. Тоска была такая непроходимая, что я сказал своему напарнику:

– Оставь им пару созвучий на память.

Геннадий расчехлил гитару и сыграл им „Тонадилью“ Сеговии. На лицах женщин появилось слегка насмешливое, будто недоверчивое выражение. Ребятишки замерли у крыльца, не отводя глаз от гитары. В этот миг я их и сфотографировал. На звуки из деревни подошли еще несколько человек. Парень в армейском бушлате и резиновых сапогах нарушил молчание:

– А документы у вас имеются?

Геннадий покраснел и, закурив „беломорину“, спросил:

– А что, играть можно только по документам?

Парень пошел бы задираться и дальше, но его остановила женщина:

– Николай, оставь их, видишь, люди местностью интересуются.

Тогда он мимо нас проследовал в магазин. Он со своим апломбом, несомненно, тоже был истоком чего-то, о чем не хотелось думать.

Тут все стали глядеть на лодку с людьми, которая подходила к берегу. Это была переправа через Мсту.

– Пошли отсюда, – сказал Геннадий, – тут больно цивилизованно.

И мы, сойдя по тропе к реке, сели в лодку и переехали на другой берег.

К слову сказать, документы мы имели исправные. Друг мой Геннадий, гитарист-шестиструнник, таким самобытным путем направлялся в город Калинин, на гастроли БДТ, где в то время служил. Я и вовсе был директором школы.

Перемыт

Судя по нашей карте, километрах в семи от Мсты, одновременно и в одну сторону с нею текла другая река, Веребушка, имея в виду в скором времени с нею сойтись, чтобы уж не расставаться. Вот туда, в эту глушь, мы и нацелились. Первым встречным, едва мы отошли от Мсты, был молодой пастух, который при нашем приближении стал жестикулировать, улыбаться, мычать и хрипеть, пытаясь выговаривать какие-то фразы. Конечно, это было истоком речи, а стало быть, и сознания.

– Как тебя зовут? – спросил я, глядя ему в глаза.

– Ваня-Граня!.. – с перерывом дыхания прокричал парень.

– Как? Ваня…

– Ваня-Граня! – И он, улыбаясь, не теряя надежды на понимание, повторил свое сложное имя еще несколько раз.

– Ну, а чего непонятного – Ваня-Граня, – сказал Геннадий. – Вот это наш человек.

Мы угостили его папиросой, спросили, по какой дороге можно выйти к Веребушке, поговорили бы еще, но тут пошел дождь. Пастух, счастливец, был в прорезиненном плаще, а мы смогли накинуть лишь капюшоны, поэтому, обрызгивая друг друга грязью, побежали к заброшенной риге. Там и пережидали дождь, сидя на почерневших снопах прошлогоднего льна.

Деревня звалась Перемыт. Мы постучались в одну избу в надежде разжиться хлебом. В кухне за столом сидела семья – родители и трое детей. Из общей миски они ели овсяный кисель. Кисловатый его запах, нелюбимый мною с детства, был, по-видимому, запахом нищеты. Поэтому, когда нам предложили ложки, мы вежливо отказались.

Веребушка

Дождь не переставал. Мы шли босиком по тракторной дороге, по лужам, по лесу, по темному ельнику. Когда вышли к мостику, за которым виднелась деревня, дождь хлестал. На обочине, под раскидистой елью, укрывшись полиэтиленовой накидкой, молодые мужик и баба блудили. Они просто совокуплялись, и это было зачатком любви, вокруг которой впоследствии так много нагородили люди. Увидев, а сначала услышав нас, они испугались, смутились. Мужик встал на колени, придерживая руками мокрую, в прилипших иголках накидку, заслонив возлюбленную. Мы, ханжески потупив глаза, прошли.

Река ниже и выше моста текла в топких бесформенных берегах, кое-где подступая к лесу. В луговых затонах от нее поднимался пар. Мост, однако, упирался в крепкий пригорок, на котором стояло с десяток домов. Постучались в ближайший, попросились под навес на крыльцо, переждать дождь. Хозяева, крупный, заросший черной с проседью бородой дед и аккуратная босоногая бабка, очень нам удивились. Пригласили в дом. Как признались потом, незнакомых путников здесь с войны не видели. В доме было чистенько, богомольно, всё застлано половиками. В тепле, освободившись от мокрой одежды, мы разомлели. Бабку звали Таня, дед был Иваном, в своем допотопном картузе выглядел он дремучим, недобрым, так художники изображали кулаков-мироедов. Но нет, был он когда-то председателем колхоза, значит, из бедняков. А теперь держал пасеку на восемнадцать ульев, с каждого брал пуд меда. Это ж сколько он заколачивает, соображал я по старой плебейской привычке. Деревня носила одно имя с рекой – Веребушка. Хозяйка между тем сварила чугун картошки в мундирах. Вместе с нею мы ее чистили. А ели отдельно. За другим столом, из мирской, как она сказала, посуды. Хозяева были старой веры.

После обеда по стеклам застучал град, мы вчетвером вышли на крыльцо полюбоваться чудом. Напротив, под своими навесами тоже стояли люди и смотрели не столько на град, сколько на нас. Позже, когда, не дождавшись хорошей погоды, мы заговорили о ночлеге, дед Иван спросил:

– А вы не дезертиры? А то в войну тоже пришли ночевать, оказалось – дезертиры…

Мы сказали, что дезертиры с гитарами не гуляют. Когда Геннадий поиграл, они и вовсе поверили. Вечером, выждав паузу между дождями, половили с моста с соседским мальчиком Васей. Я поймал крупную рыбину, оказалось, ельца.

Утром дед шибко молился за перегородкой, сначала было непонятно – что там стучит. Я выглянул и увидел, что это он головой об пол – как в полусне, осеняя себя двумя перстами.

Провожая нас, махали нам всей деревней.

Курово

Большей глуши, чем та, в которую мы забрались, трудно было представить, хотя мы и стремились к этому. Лесной проселок, весь в рытвинах, наполненных мутной водой, был непроходим. Двигались вдоль него какими-то козьими или овечьими тропами, с трудом выдирая из грязи босые ноги. Даже поборник идеи слияния человека с природой, видавший виды Геннадий кряхтел. Подбадривали нас птицы: то чечевица, то иволга. Изредка попадались мокрые, с потемневшими домами деревни и все безлюдные. Лишь в одной пастух налил нам молока. За ее околицей встретили гурьбу женщин, возвращавшихся с покоса. Удивились, смеялись, не отпускали нас: поживите. Шутки были соленые, несмотря на присутствие девочек-подростков, всё об одном и том же.

А в деревне Курово набрели и на мужчин. Человек пять сидели – кто на лавочке, кто на чурбане – в зависимости от возраста, – покуривали, посмеивались. Центром компании был дед Федор в шляпе на лысой голове и в валенках.

– Да вот сидим, кто чего наврет. Бог нас наказал, ждем амнистии. Кукуруза наша померзла. Пересеяли. Зерна закопали неглубоко, их и повышибло дождем. Воронье налетело аж с Малой Вишеры. Люпин велели сеять. Так мы ведь не знаем, что это за семячко.

Понять не могу, чем мы им внушили доверие, но каждый счел долгом высказаться. Как будто нас только и ждали.

– Председатель наш с высшим образованием, не видели мы от него ни худа, ни добра. Если приедет в месяц раз, так это на удивление.

– А чего от него дождешься – здесь ли, там. Картошку вон проезжал – 40 копеек за гектар насчитали. Вот и весь мой доход.

– Да-а, у нас не разживешься… В лучший месяц у меня выходило рублей шашнадцать.

– Лен нынче хорош. Лезет и лезет. Всю траву внизу оставил. Может, на нем разбогатеем.

– Да, разевай рот шире…

У хозяина дома и лавочки, бывшего начальника лесного участка деда Федора закупорка вен после ранения. Есть мотоколяска от военкомата, но куда поедешь – всюду грязь. Единственное развлечение – газеты, радио, беседы на разные темы. И еще вот эксперимент: посеял кукурузу в своем огороде.

– Поземлено хорошо, а всходы хилые. Если не будет, напишу письмо Хрущеву: не приставайте, Христа ради, не пойдет у нас кукуруза!

А у жены его, тети Тани, своя забота: в корзине курица с гусятами копошится, им третий день.

– Скоро полезут они в воду, а курица будет бегать по берегу, искать, кудахтать. Что я с ней буду делать?

И утята, и кукуруза, были, в общем-то явлениями одного порядка – не подлинными, а мнимыми. И там и тут налицо был подлог.

Крестцы

Местность пошла песчаная, с сосновыми лесами, с камнями и вереском, а на дороге были те же не просыхающие все лето лужи. Зато теперь можно было идти в обуви. Вышло солнце, Геннадий повеселел и на привале заиграл вальс Иванова-Крамского. Люблю этот вальс, салонный, щемящий, вся нервная система от него перестраивается. Потом он увидел на камне ящерицу, распластался на траве и стал подражать ее движениям. Рассказывал, как однажды встретил змею, хотел понять ее, поверить ей, но она-то этого не захотела. Так и не сошлись.

– Это что, – продолжал он, – а вот я читал, что один ученый, стремясь слиться с природой, поймал и живьем сожрал перепела.

Идея приобретала отталкивающий оттенок.

В хороший день и встречных стало больше. То плотники, матюгаясь без надобности, чинили мост, то шла девочка Галочка и никак не могла перейти лужу. А потом нас нагнали мальчишки на подводе, ехали за осиновой корой на сдачу. Подвезли наши рюкзаки – стало так легко, что мы чуть не взлетели. За это пришлось дать закурить несовершеннолетним.

После деревни Березка дорога пошла вверх, вверх, и вот с возвышенности нам открылась панорама: церковь, череда белых столбиков на шоссе, а вдоль них снуют машины. Хотя мы знали, куда идем, было странно и неприятно их видеть. Как будто увлекательное кино прервалось на середине.

На асфальте душно, пыльно, воняет мазутом. Вошли в Крестцы. На главной улице – она же шоссе – удивило обилие праздных граждан, которые прохаживались вдоль крашеных известью домов. „Дом крестьянина“ находился напротив „Летнего сада“, вывеска в вывеску. Должно быть, где-то поблизости был и зимний. Выпили по стаканчику, закусили кильками в томате и улеглись на панцирные кровати, на чистое белье. Геннадий произнес очередную банальность: „Жизнь – благо!“ И тут же заснул.

Хорошо все-таки люди придумали: дом крестьянина, он же постоялый двор, прототип и предтеча гостиницы „Астория“.

Осинушка

Позади остались Валдай, нечистый и измученный брошенными земляными работами, Бор с его выцветшими солдатскими гимнастерками и тонущими в глубоких колеях воинскими грузовиками, от которых исходила угроза, зажиточное и рыбное Никольское над озером, где мы случайно запутали чужую сеть. Погода не баловала, тучи сочились дождями, лишь на короткое время высвобождая просвет.

И вот снова тихая лесная, картофельно-молочная жизнь, деревня Осинушка. Изба деда Степана и так небогата, а еще дважды горела. Хозяйка говорит о несчастьях с достоинством, но видно, как настрадалась. Внучка, Леночка, большеротая, тихая. Когда Геннадий играл, подсела ко мне, вцепилась в руку. Так весь вечер и просидела, я боялся шелохнуться. На звуки прибежали соседи настраивать гитару без одной струны. Геннадий был в ударе, чем беднее слушатель, тем он щедрее. Дед Степан глядел в окно, гордился гостями, наблюдал, как реагируют соседи на лавочках.

Ночью кто-то снаружи открыл окно и в полный голос спросил:

– Кума, а кума, кум поедет в Полново?

Хозяева зашевелились. Дед Степан запряг лошадь, погрузил на телегу завернутую в мешковину тушу барана, забитого накануне, имея надежду продать мясо на базаре в Осташкове. Так же поступила и его кума. Мы добавили к поклаже свои рюкзаки и на рассвете зашлепали рядом. Утро было чистое, туманное, небо в голубой пелене. В Полново пришли в десять. Пароход ожидался в четыре.