Текст книги "Шорохи и громы"

Праздник, который…

В Чупе в полвосьмого в поезд ввалилась молодая компания человек в десять. И сразу – в вагон-ресторан. Парни в одинаковых черных пальто с воротником шалью, происхождением, видимо, из одного магазина, все без шарфов. Девицы – кто в чем. Двое выделялись городскими интеллигентными лицами. Он в очках, светлый пушок на подбородке. На нем меховая тужурка и резиновые сапоги. Она в телогрейке и брюках, красивая, долгоногая. Из-под платка на лоб выбиваются пряди. Два колечка на пальцах, одно обручальное.

Поезд двинулся, а им хоть бы что: расселись за столики, весело набросились на колбасу и сардельки, кто пил вино, кто пиво. И вдруг крикнули: „горько!“ Парень и девушка расцеловались.

В это время в ресторан в сопровождении флотского офицера вошла нарядная дама – в брюках, мохеровой кофточке, с прической. Невеста окинула ее оценивающим, чисто женским взглядом. Ревниво оглядывала мужчин и женщин, сидящих за столиками. По всему было видно, что соскучилась по яркому свету, красивой посуде – не хочется ей уходить. Но приближалась следующая станция и они встали.

Я вышел за ними в тамбур и выяснил у одного парня, что все они со слюдяного рудника в поселке Карельском. Наш медленный поезд здесь описывает дугу, так что далеко они не уехали. Да, там, на руднике, и клуб, и столовая, но всё надоело. А в поезде – ресторан, сервировка, публика – все-таки развлечение. Так что по вечерам в полвосьмого они здесь. У кого день рождения, у кого именины. Или просто пива попить. А вот эти двое, молодожены – геологи, после Горного по распределению.

Пока парень вводил меня в обстановку, все хохотали, вышучивая кого-то, кто оттягивает женитьбу, потому что свадьба будет тринадцатой. А потом они растворились в кромешной тьме, и я даже голоса их перестал слышать из-за стука колес. Почему-то мне было жаль, что больше их не увижу. Весь-то праздник длился пятнадцать минут.

Ахалтекинцы

Вышли из гостиницы в кромешную тьму, поглотившую все пространство города, кроме желтых пятен вокруг фонарей. Пока ждали автобуса, сплошная чернота вдруг треснула ломаной линией на всю протяженность проспекта. Верхняя часть над нею стала быстро окрашиваться густым ультрамарином. Когда ехали, небо неудержимо светлело, вершины горной гряды обнаруживали рельеф, хотя основание её еще долго лежало во тьме, пронзенной редкими электрическими огнями.

По полю ипподрома мчались какие-то отрешенные от мира всадники, бег лошадей в утреннем сумраке с припавшими к ним седоками казался первобытным обрядом неясного нам назначения, однако приближавшим их с каждым кругом к какой-то неведомой цели. Силуэты ахалтекинцев, текуче-пластично повторявших одну и ту же группу движений, стелились над полем, почти не касаясь его, и неверный пока еще утренний свет только усиливал эту иллюзию полета.

Ну, а потом окончательно рассвело, всадники спешились, оказавшись заурядными туркменскими пареньками. Тренер стал рассказывать о достижениях и проблемах, и ахалтекинцы, надменно грациозные, нервные, аристократично утонченные, всем своим видом показывали, что не имеют к этой прозе жизни ни малейшего отношения.

Субординация

В Киргизии, в поселковом Доме приезжих компания местных ученых-животноводов, находясь в командировке, варила и ела баранину. Все сидели вокруг стола. Доктор наук брал из казана мясную кость, немного отъедал от нее и передавал кандидату. Кандидат наук точно так же, откусывал своё и передавал младшему научному сотруднику. У сотрудника эстафету принимал ассистент. Так мясо ходило по кругу, соблюдая субординацию, ни разу не заблудившись. Сбой произошел лишь один раз – это когда в круг пригласили меня, журналиста из центра. Доктор наук достал кость из казана, слегка надкусил и передал прямо мне. А я уж ее из рук не выпускал.

Плывем по реке

Ух, какой красавец стоит на далеком рейде в окружении всякой водоплавающей мелочи! Неужели мы к нему идем? Так и есть. Катерок Волжского пароходства доставляет меня прямо под могучий бок теплохода под названием «Волго-Дон».

А он только нас, оказывается, и дожидался. Тотчас за кормой вскипает вода, ревут двигатели. Теплоход весь дрожит, напрягаясь и пробуя силы перед дальней дорогой. Там внизу, под стальными листами, что-то бубукает, ухает, а прислушаешься – тщательно выговаривает, будто выстукивает со вздохом: «Пятеро-там, пятеро-тут, пятеро-там, пятеро-тут…» Всё быстрее, быстрее, всё ближе, потом всё сливается в общем ликовании: «Пятеро-пятеро-пятеро-пятеро!..» Слава тебе, господи, соединились, ревут.

На корме, под навесом, вместе с матросами смотрю, как разворачивается и отдаляется берег. Город Горький проплывает перед нами в разрезе – пассажирская пристань, набережная, нижегородский кремль, откос со знаменитой лестницей, памятник Чкалову, пляж, трамплин…

На корме пахнет вяленой рыбой и свежевыстиранными тельняшками. Я и не заметил, как подошел капитан.

– Ну вот, познакомимся. Александр Иванович. У нас тут все Ивановичи. Первый штурман – Геннадий Иванович. Второй – Арсентий Иванович. Только вот третий маленько подкачал – Павлом Сергеичем назвался.

И он повел меня наверх, в рубку.

Рубка – просторное, застекленное со всех сторон помещение. Каких только приборов здесь нет! Отсюда видно далеко-далеко. Внизу – длинное, наглухо закупоренное тело теплохода все как на ладони. Второй штурман объясняет что-то двум практикантам и передает одному из них рукоятки управления.

– Ну вот, знакомьтесь, располагайтесь. Каюта вам выделена. Лазайте всюду, где захотите. Что непонятно будет – спросите. Обо всем еще наговоримся – путь до Ленинграда большой. Заскучаете у нас с непривычки…

Чего это я заскучаю? Какая тут может быть скука? Сидишь, как в клубе кинопутешественников, а перед тобою разворачивается бесконечное живое кино под названием «Великая русская река Волга». Эх, благодать!..

День светлый и ясный, река раскинулась широко. По одну сторону тянутся песчаные плесы, вылизанные водой до того, что они стали похожи на глянцевую бумагу, по другую – нависла береговая крутизна. Над рекой на травяной пушистой подстилке стоит чистая молодая дубрава. Никогда такой красивой дубравы не видел! Отражение ее покачивается, извивается в кривом зеркале волны.

А из-за поворота выплывает маленькое приземистое село.

На безлюдной пристани сидит женщина. Чего она сидит на самом краю? Утопиться, что ли, хочет?.. Да нет, о чем-то мечтает… Старуха ходит в своем огороде, сбрасывает с обрыва что-то ненужное, корешки и ботву… Мальчик, поглядывая на теплоход, катит по самому краю обрыва на велосипеде. Голова его на одном уровне с рубкой, и он старается заглянуть сюда, подсмотреть, что тут у нас такое. Ему, наверное, изо всех сил хочется к нам. А мне хочется в его село. Он, должно быть, окает, как наш капитан.

– Вот какая у нас работа. Пока плаваем, все перемены в природе видим – и весну, и лето, и осень, и как птицы прилетают, и как улетают, и цветение, и листопад, и первый снег…

От берега невозможно глаз отвести. Кажется, ничего там и не происходит, а все смотришь и смотришь. Кусты. Три стога сена. Гнезда ласточек в песчаном откосе. Полузатопленный остров.

Тихо отступает от борта теплохода небольшая волна, катится к берегу. И еще она не навалилась на него, а уже заволновались, распрямились поникшие было травы…

Снова пустынный берег, поросший лиственным лесом. У самой воды одинокая палатка. Две фигуры в купальных костюмах стоят и смотрят на проплывающий теплоход.

Вот это славно… Тоже так хочу. Только с кем?.. Всюду хочу, где меня нет…

Ночь. Россыпь береговых огней раскинулась по всему руслу реки, и кажется невозможным отыскать в этой иллюминации огни судового хода. Но нет – огни на месте: за бортом проплывает красный фонарик буя, а вон уже видно белый.

Капитан рядом с рулевым Мишей смотрит в бинокль, потом отходит от окна и склоняется над лоцманской картой. Капитанской вахте положено быть ночью – в самое трудное и опасное для судовождения время. Но и в другие часы я вижу Александра Ивановича на мостике. А что поделаешь, такая профессия. Я читал в Уставе обязанности капитана. Там первый пункт под литерой «а», а последний под «ф» – чуть ли не целый алфавит!

Берега в кромешной тьме – ни одного даже самого слабого огонька не видно. Карандаш капитана скользит по карте вдоль узкой голубой горловины, рядом с надписью «затопленный лес». После создания водохранилищ под водой чего только нет: и лес, и села, и русла рек, и даже целые города. Однажды я увидел, что из воды торчит колокольня с крестом на шпиле. Значит, здесь было село, которое с рождением водохранилища ушло под воду. Под нами целая Атлантида, ушедшая жизнь.

Капитан то и дело что-то подсказывает рулевому, а иногда подходит и легонько подталкивает рукоятку управления.

И вдруг – все впереди заволакивается белой пеленой. Ну как будто кто-то перед нами вешает мокрую простыню. Рулевой, пытаясь разглядеть обстановку, открывает окно. Капитан на короткий миг включает прожектор. В снопе света видно, как закручиваются, плывут над рекой клубы тумана.

– Ну, – говорит Александр Иванович, – кажется, попали.

Он сбавляет скорость и включает локатор. Рулевой дает несколько протяжных гудков.

Я приникаю к окну – впереди хоть глаз выколи. Капитан говорит в переговорную трубку:

– Вниманию судов, идущих сверху. «Волго-Дон» прошел триста сороковой буй. Движемся в тумане, видимость сто метров. Будьте осторожны.

Из громкоговорителя откликается голос:

– Понял, Александр Иванович, вас понял…

– Иван Павлович? Доброго здоровья! Далеко вы от нас?

– Километрах в двух.

– Тоже в тумане идете?

– Да нет, вроде чисто.

– А-а, значит, у нас тут такая полоса…

Встреча знакомых капитанов на водной дороге, как я уже убедился, дело обычное. Особенно для таких «старичков», как наш Александр Иванович, ведь он бороздит воду уже восемнадцать лет.

– Куда идете?

– В Ленинград, с угольком. А вы?

– Мы в Куйбышев из Петрозаводска. Лес везем. Комары заели!

Мне смешно, потому что я уже знаю: вместе с лесом всегда едут и комары.

Пока капитаны переговариваются, второй вахтенный матрос проходит на нос судна и становится впередсмотрящим. Мы его совсем не видим. Рубка в туманной мгле.

Две ярко-зеленые точки на экране локатора подходят друг к другу. Капитан легонько отстраняет рулевого и сам берется за рукоятки управления.

Кажется, что зеленый и белый огни, появившиеся вдруг из тумана, движутся прямо на нас. Но вот они смещаются влево, влево… Встречное судно скользит совсем рядом. Мостики выравниваются. Капитаны машут друг другу.

– Кажется, разошлись…

– Разошлись, Александр Иванович.

– Ну, счастливого вам пути.

Через несколько минут теплоход выходит из полосы тумана. Берега снова принимают ясные очертания, видны огни.

Капитан вздыхает и отдает рукоятки рулевому.

– Ну вот, видели? А вы говорили – нет приключений. Спокойствие речного плавания – вещь мнимая. Ходить по – реке очень нелегко, я даже думаю, что труднее, чем в море. Тут тебе и туманы, и мели, и свальные течения, и встречные суда, и узкие проходы. Приключения подстерегают на каждом шагу, только и знай – обходи…

Я и сам теперь думаю: бог с ними, с этими приключениями.

Вечер на заставе

Нашел себе еще одну церковь Бориса и Глеба. Эти оказались за Полярным кругом. Больше того, на норвежской территории, хотя, строго говоря, на русской земле. Церковь, построенная поморами в восемнадцатом веке, стояла себе на реке Патсиоки, на самом северном рубеже, пока в середине двадцатого не задумали строить каскад гидроэлектростанций. А поскольку плотина требует ухода и с этого и с того берега, пришлось договариваться с соседом о взаимообмене. Так клочок земли с церковью временно попал за границу, а чтобы верующим было не так обидно, электростанцию назвали Борисоглебской, то есть имени святых великомучеников Бориса и Глеба. Приходи и молись.

Впервые здесь я побывал с группой молодых литераторов, которым Мурманское издательство заказало сборник очерков и рассказов о Севере. Внутренне приготовившись к встрече с суровой и романтической жизнью погранзаставы, мы с удивлением обнаружили, что граждане сопредельной страны свободно топчут нашу землю. Едет какой-то парень с трубкой и в кепочке на экскаваторе. Идет седой старик в пенсне и в белом комбинезоне. Еще какой-то субъект расхаживает в резиновых сапогах и в шляпе. Оказалось, что норвежцы подрядились строить у нас этот самый каскад гидроэлектростанций. И уже построили, а теперь доделывают всё, что к ним полагается: жилые коттеджи для гидротехников, поселки, клубы и магазины. И, между прочим, казармы для пограничников. Больше того, оказалось также, что враги не просто разгуливают по нашей земле, но устанавливают здесь свои порядки. Солдатская казарма обшита янтарной доской, входишь – аромат, как в сосновом бору. Матовые плафоны светятся мало что на потолке, так еще над каждой солдатской койкой, чтобы почитать, видите ли, можно было, никому не мешая, на ночь. Кровати деревянные, матрацы мягкие, одеяла как в санатории. В местах общего пользования отдельные кабинки и фарфоровые писсуары, все отделано цветным кафелем, того и гляди, туалетную бумагу скоро вложат в кронштейны. Короче говоря, такое национальное понятие, как солдатский сортир, попросту исчезает. И отказаться ни от чего нельзя, поскольку по контракту все объекты сдаются «под ключ», то есть со всем барахлом вплоть до пепельницы и швабры.

Такого глубоко продуманного внедрения на советскую территорию явочным методом еще ни одно сопредельное государство себе не позволяло. Я спросил пограничного замполита, не опасается ли он явной идеологической диверсии. Он ответил, что да, враждебный умысел налицо, но в стратегическом смысле они, конечно, проигрывают. В чем же? – поинтересовался я. А в том, таинственно улыбаясь, сказал замполит, что контракт подписан по просьбе норвежской коммунистической партии, чтобы разрядить ситуацию с безработицей на севере страны – это ведь сотни рабочих мест. А значит, авторитет компартии в обществе возрастает и, как следствие, ослабляются позиции НАТО. Да, замысел грандиозен, согласился я, подумаешь, писсуар, стерпим. К тому же, продолжал замполит, мы усилиями контрпропаганды среди личного состава погранотряда раскрываем обманчивую суть этой показухи, и идейно-политическое состояние его как никогда высокое. В подтверждение своих слов он подвел меня к стенгазете. Кое-что я выписал в свой блокнот, привожу дословно:

«Из письма на родину. Тов. Набиулин, выполняя упражнение боевых стрельб, при движении к цели, у него застрял валенок. Несмотря на мороз, босиком по снегу Набиулин продолжал движение, все цели были поражены, упражнение выполнено на «отлично». Своим поступком он обеспечил выполнение личных соцобязательств и обязательств подразделения».

Что ж, холодная война была в разгаре, и каждый сражался, как умел.

На заставе мы пробыли всего несколько часов, и я решил, что когда-нибудь приеду сюда снова и разберусь в этой уникальной ситуации подробно. К тому же страсть как хотелось пожить подольше в маленькой европейской гостинице, где так замечательно пахло освежителем воздуха, посидеть в мягко освещенном холле перед камином, потягивая бренди, и пописать что-нибудь этакое, хемингуэистое. Такой я был тогда сноб.

Так всё и вышло. Через год я снова приехал. Кроме меня в гостинице жила ее хозяйка, Мария Яковлевна, уютная интеллигентная старушка, вдова начальника погранзаставы. О его подвиге в сорок первом году рассказывали теперь на политзанятиях отсюда до Кушки, а к ней ходили поплакаться офицерские жены, а также гражданский обслуживающий персонал. Летом Мария Яковлевна выращивала на газонах петунии, и их никто не топтал, как в пьесе Уильямса, а, напротив, когда утром все шли на работу, она махала всем рукой из окна и ей отвечали.

Вечерами я выходил из гостиницы, вставал подальше от уличных фонарей и вглядывался в загадочную, тревожащую воображение панораму. Над мягкими, вкрадчивыми очертаниями сопок сияли звезды. В створе реки, на разных уровнях норвежского берега горели огни хуторов, мигал красный глаз радиомачты, а дальше светилось зарево какого-то города. Так близко к границе, а тем более за нею – я еще никогда не был.

Тем временем всё население поселка сходилось в клубе. До начала киносеанса играли в бильярд, в шахматы. Или, как ни в чём ни бывало, посиживали у стойки бара, под зелеными абажурами, рядом с пыхтящей кофеваркой-экспресс, в сиянии никеля и стеклянных фужеров, как будто всегда так сидели. К хорошему люди легко привыкают. Вот и здесь все относились уже как к должному и к повышенному комфорту своих квартир с полным набором бытовой техники, и к грязелечебнице, и к теплице, и вот к этому клубу. Всё выглядело бы полной идиллией, и можно было бы расслабиться, если бы на самом интересном месте картины вдруг не распахивалась дверь, и кто-то не возглашал бы громовым голосом: «Дежурный по заставе, на выход!»

Боевое дежурство не прекращалось ни на минуту, шла не то чтобы война нервов, но какая-то тревожная тягомотина, во многом, по-моему, надуманная.

Секрета во всём этом, наверное, особого не было, потому что однажды начальник заставы майор Афанасьев, Иван Степанович, нарядил меня в офицерский бушлат, в фуражку и подвел к воротам в высокой стене проволочного заграждения. Граница, как мы усвоили с детства, была на замке.

– Ну чего, где ключ-то? – по-домашнему спросил Иван Степанович. – Не знаю. А кто знает? Сбегай по-быстрому.

Принесли ключ, отперли амбарный замок, и мы с майором оказались на самой кромке нашей страны, дальше некуда. Мы шли по деревянным мосткам вдоль вспаханной контрольно-следовой полосы, он впереди, я сзади. Слева то и дело попадались аккуратно выкрашенные красными и зелеными полосами столбики с гербом. Повстречались нам два пограничника, один вел под уздцы лошадь, другой налегал на поручни плуга. Видно, крестьянский был паренек, с таким явным удовольствием он пахал бесплодную свою пашню. Лоси минувшей ночью снова ее разворошили. Потом прошли мы по навесному мостику над оврагом, где, как известно из песни, должен прятаться враг, но никто там не прятался. И вообще в обозримые годы в этих местах никого из посторонних не было – ни перебежчика, ни шпиона. Один лишь норвежский наблюдатель стоял за рекой на своей вышке и разглядывал нас в бинокуляр. Скалы на том берегу сочились водой, и на холодном ветру образовывались сосульки. И вдруг среди скал – зеленый клочок, аккуратные строения – норвежская ферма. Там до войны, сообщил мне майор, разводили черно-бурых лисиц, но во время оккупации зверьки разбежались, и до сих пор пограничникам попадаются серебристые лисы – потомство, смешавшееся с красными.

Так, кося глазом на заграницу, мы шли и вели разговор все больше вокруг флоры и фауны, которые, естественно, границ не признают. В слоистом каменном русле реки Иван Степанович показал мне залитые водой ямы, в которых после слива воды из плотины остаются, словно в садках, семги и прочие рыбы – бери сачком. А сейчас было видно, как ловят с лодок норвежец и наш, каждый поближе к своему берегу. Однажды в сеть попалось больше десяти крупных семг, так они лодку чуть к норвежскому берегу не утащили. Кому ж они позволяют такую рискованную ловлю, поинтересовался я. Ну как же, ответил Иван Степанович, начальство из Мурманска приезжает, сами ловим. Далее я был допущен на вышку, и мне разрешили полистать журнал.

Из журнала наблюдений за лето:

«Пять норвегов приехали на тракторе с прицепом, привезли лодку. Одеты в гражданское. Два норвега с собакой натянули палатку. Подошла машина. Два норвега рыбачат на лодке, ходят вдоль берега. В домике горит сильный свет. Обошли вокруг вышки и ушли в домик. Ловят рыбу. Развели костер. В тылу норвежской вышки лучи прожектора».

Нет, ничего двузначного здесь мне не удалось обнаружить, что указывало бы на тайный умысел. Просто приехали люди, разбили палатку, зажгли костер и ловили в свое удовольствие, как те мужики из обкома КПСС.

Сопредельщики наши тоже по-своему маялись: подозрительное круглосуточное наблюдение, пикеты, кордоны, жандармы. А то еще со строительными рабочими каждое утро приезжает переодетый контрразведчик, целый день придуривается, будто работает. Чуть кто-то новый на заставе вроде меня – ходит кругами, принюхивается. Рабочие над ним насмешничают, издеваются – делать-то он ничего не умеет.

И никаких контактов. Контакты – и с той и с этой стороны – строжайше запрещены. Разве что мяч забить ногой в сетку, выматерив друг друга. Футболисты Никеля проиграли в то лето в Киркенесе – 3:2. На заставы, поселки опустился траур. Норвежцы дразнили наших, поднимали два пальца: виктория! Но наши бдительности не теряли.

Из журнала наблюдения (дословно):

«Три норвега залезли на крышу дома и стали загорать. Один из них встал и делал неясные жесты. Норвег у линии границы повесил две белые тряпки, раньше висела одна тряпка желтого цвета. Две норвежки загорали голые, одна мылась, вторая оделась и ушла».

Недавно я ехал в скором поезде «Франкфурт-Париж». Вскоре после Саарбрюккена снова заговорило поездное радио, но вместо деловитой немецкой речи я услышал легкомысленную, грассирующую. Смысла я не понял, но мне показалось, что бригадир возбужденно и радостно приглашает всех пассажиров выпить и закусить. А почему нет, ведь в поезде был ресторан. Вот только так я обнаружил, что мы пересекли германо-французскую государственную границу, за нерушимость которой на протяжении двух последних столетий отдали свои жизни около двух миллионов французов. Душа моя, которая прежде в момент пересечения границы скукоживалась и замирала в предчувствии чего-то ужасного, на этот раз ликовала и пела.