Текст книги "Поцелуй Мэри Пикфорд. Кинематографические стихи"

Перерыв

А теперь пару слов об Анель Судакевич и ее большой семье

Интервью со звездой советского немого кино Анель Судакевич (1906-2012)

На основе газетной истории, 28.10.1996

 
Сегодня мне 93 года!
Спасибо, что пришли на мой день рождения,
Мило с вашей стороны.
Мне было 19 лет, когда
Я начала играть в театре.
Но кино всегда было моей страстью.
Я мечтала сниматься в кино, наверное, с рождения.
Я каждый день говорила о Мэри Пикфорд и
О Лилиан Гиш
В 1925 году в нашей маленькой квартире
На окраине Москвы.
Мы в то время работали над картиной
И у меня остался один лишь легкий сарафан.
Студия заплатила мне за сгоревшее пальто.
Это было мое единственное пальто,
А зима в том году была лютой.
Но это было уже давно.
Я была звездой советского немого кинематографа.
Снялась во множестве трогательных мелодрам и
Оптимистичных советских картинах.
Как быстро летит время.
И вот сейчас мне 93 года.
Кто сейчас помнит звезд советского немого кино?
У меня творческая семья:
Мой сын – известный театральный художник,
А его жена – знаменитая поэтесса.
Она дарит мне книги своих стихов
С добрыми словами посвящения.
Ее талант рассказывает о нашей бурной жизни.
О, как я люблю
Наши воспоминания, наши мысли, наш дух!
Я читаю ее книги и уношусь мыслями в эпоху юности,
Когда была актрисой в такое сложное время.
Я вспоминаю начало титанического искусства.
Бесконечные километры пленки
С картинами, которые сейчас смотрят на лазерных дисках.
Да, сегодня мне 93!
«Поцелуй Мэри Пикфорд» был таким смешным.
 
 
Жаль лишь одного:
Того, что я не поцеловала
Мою любимую звезду –
Ковбоя Дугласа Фэрбенкса!
 

Анель Судакевич в роли русской красавицы. В Судакевич были влюблены Маяковский и Луначарский

Известная русская поэтесса Белла Ахмадулина была невесткой Анель Судакевич. Творчество Ахмадулиной сравнивали с произведениями Марины Цветаевой и Анны Ахматовой. Ахмадулиной не разрешили вступить в Союз писателей, так как ее творчество считали «поверхностным и слишком интимным». Она вышла замуж за Евгения Евтушенко, а в 1974 г. за художника Бориса Мессерера, который был сыном Судакевич. Ахмадулина подарила и подписала все свои книги Анель Судакевич.

А сейчас снова к «Поцелую Мэри Пикфорд»

Русская поэтесса Белла Ахмадулина (1937-2010)

Часть третья

ГЕРОИ:

Луначарский – первый нарком просвещения РСФСР, сразу после нервного обсуждения с Львом Троцким;

Эйзенштейн – великий русский режиссер;

Ильинский – великий русский актер;

Комаров – режиссер картины «Поцелуй Мэри Пикфорд»;

Судакевич – советская красавица-актриса времен немого кино;

Товарищи – работники киностудии;

Актриса-статист.

 
Комаров:
Товарищи, перестаем разговаривать!
Займите свои места.
Скоро подойдет товарищ нарком.
Где мой мегафон?
Спасибо.
Все готовы?
Снимаем!
 
 
Товарищи:
Мы готовы, мы готовы, мы готовы!
Товарищ режиссер!
 
 
Комаров:
Где мой сценарий?
А, да, сегодня мы импровизируем.
 
 
Луначарский:
Мои коммунистические приветы, товарищи!
 
 
Комаров:
Добро пожаловать на съемочную площадку,
Товарищ нарком!
 
 
Луначарский:
Ой, не так громко, ну не через мегафон же!
 
 
Товарищи:
Добрый день, товарищ нарком!
 
 
Луначарский:
Остановите съемку! Остановите!
Я не вижу на площадке
Товарища Пикфорд.
 
 
Эйзенштейн:
Без проблем, товарищ нарком!
У нас три статистки Пикфорд –
Это я предложил для того,
Чтобы ускорить съемочный процесс,
Это новый и отличный метод работы над картиной.
 
 
Луначарский:
Неужели сразу три?
Но я почему-то ни одной не вижу.
 
 
Комаров:
Товарищ нарком,
Она в этой сцене не нужна нам на площадке.
 
 
Луначарский:
Очень странный подход к художественному процессу.
Актриса-статист всегда должна быть под рукой,
За кулисами или на площадке.
Псевдокапиталистическая актриса должна увидеть,
Что советские люди снимают кино по-другому.
 
 
Эйзенштейн:
Это что-то новое. Простите, товарищ нарком.
Это сложная съемочная практика.
Она известна товарищу Станиславскому?
 
 
Луначарский:
Он с ней согласится.
Хорошо, маэстро Эйзенштейн.
Кстати, вы два дня отсутствовали на
Съемочной площадке.
Вчера и позавчера.
Вы же знаете, что партия
Контролирует съемки и следит за ними.
Нашему молодому режиссеру Комарову
Нужна ваша помощь.
 
 
Эйзенштейн:
Простите, товарищ нарком.
Я сам снимаю другую картину
И съемки курирует товарищ Троцкий.
Это «Десять дней, которые потрясли мир».
И эту картину надо скорее закончить.
 
 
Луначарский:
«Десять дней, которые потрясли мир»? О, Господи!
Снова Америка. Я так устал. Джон Рид.
Журналист. Капиталист. Коммунист.
Америка, Америка, Америка…
Американская агрессия. Должен сказать,
Что наша партия должна вести
Смелый политический курс.
Товарищ маэстро, предлагаю вам
Назвать фильм «Октябрь»,
Отказавшись от длинного названия.
Поменьше западных эмоций Джона Рида
И больше документалки!
Так считают высокопоставленные
Ответственные товарищи, включая Троцкого.
 
 
Эйзенштейн:
Понял, товарищ нарком.
 
 
Судакевич:
У-у-у, а-а-а!
О-о-о, у-у-у-у!
 
 
Комаров:
Что за крик! Прекратите,
Как вам не стыдно?
Кто это так шумит?
 
 
Судакевич:
Это я, товарищ режиссер,
Я в возмущении!
Ужас, кошмар!
 
 
Луначарский:
Что случилось, товарищ нежная красавица Дуся?
Такое поведение вам не к лицу.
 
 
Судакевич:
Товарищ нарком, специалист по гриму
Не в состоянии сделать мне такие же губы,
Как у Пикфорд.
 
 
Луначарский:
Товарищ Судакевич, вы же не товарищ Пикфорд.
В этой картине вы играете роль
Советской девушки Дуси,
Скромной комсомолки.
 
 
Судакевич:
О, товарищ нарком, мы, коммунисты, должны
Быть прогрессивными во всех сферах жизни,
Как завещал великий Ленин,
И в гриме тоже. Мне нужны треугольные губы.
Мне нужны треугольные губы.
Мне нужны треугольные губы.
Такие губы у всех звезд немого кино.
Не только у Мэри Пикфорд.
Я – будущая звезда немого кинематографа.
 
 
Луначарский:
Хорошо, товарищ красавица,
Где здесь арт-директор? Товарищ арт-директор,
Ау! Товарищу Судакевич нужен ВИП билет
В Большой театр на завтра.
19:30, 27 августа 1926 г., на «Лебединое озеро».
 
 
Судакевич:
«Лебединое озеро»? Простите, товарищ нарком.
Это так вы меня благодарите за бутерброд
Со свежим огурцами,
Который я вам на днях принесла?
 
 
Луначарский:
Товарищ Судакевич, у нас много свидетелей
Нашего страстного спора.
 
 
Судакевич:
Спасибо. Завтра я должна быть
В Политехническом музее. Маяковский дал
Мне пригласительный на свой поэтический вечер.
Как раз в это время: 19:30, 27 августа 1926 г.
Спасибо большое.
 
 
Луначарский:
Мне не нравятся его стихи. Он не Пушкин
И не Байрон. Но он молод и красив,
Моя чудесная товарищ Судакевич.
 
 
Комаров:
Тишина на съемочной площадке.
 
 
Луначарский:
Да, мотор, камера!
 
 
Комаров:
Камера! Товарищ Ильинский,
Вы Гога, повторяйте:
«Я неделю не мыл щеку».
Три раза!
 
 
Ильинский:
Я неделю не мыл щеку.
Я неделю не мыл щеку.
Я неделю не мыл щеку.
 
 
Эйзенштейн:
Громче, не слышно!
Такое ощущение, что у тебя каша во рту.
Следи за артикуляцией.
 
 
Луначарский:
А причем здесь артикуляция в немом кино?
 
 
Эйзенштейн:
Это мой метод.
У меня есть немецкая лицензия в немой артикуляции.
Для глухих этот фильм будет очень насыщен диалогами.
Он умеют читать по губам.
 
 
Луначарский:
Удивительно, товарищ маэстро.
 
 
Ильинский:
Я неделю не мыл щеку.
Я неделю не мыл щеку.
Я неделю не мыл щеку.
Ну как, сейчас получилось?
 
 
Эйзенштейн:
Гораздо лучше.
 
 
Актриса-статист:
Я заменяю актрису.
Я здесь, товарищ нарком.
Требуется мое присутствие на площадке?
Что я должна делать?
 
 
Луначарский:
Ничего. Встаньте за камерой.
Пожалуйста, следите за действием и
Не повторяйте советские манеры.
Вы будете американской звездой.
Ваша симпатичная попа
Заменит попу Мэри в этой картине.
 
 
Актриса-статист:
Что? Не понимаю, простите.
 
 
Луначарский:
Товарищ режиссер Комаров!
Пожалуйста, объясните задачу актрисе.
 
 
Эйзенштейн:
Вы будете время от времени заменять Пикфорд
В этой киноленте.
 
 
Луначарский:
Объясните, почему и зачем.
 
 
Эйзенштейн:
Для мечты главного героя – Гоги.
Это очень современная техника.
И очень удобная при монтаже.
 
 
Луначарский:
Маэстро, маэстро!
Вы просто гений.
Но это совсем для другого кино.
Нам не нужна драма «Потемкин»
Или «Октябрь» Джона Рида.
Мы покажем фильм,
Эту легкую комедию,
Друзьям и товарищам Дуси.
 
 
Ильинский:
Я не мыл щеку целую неделю,
Я не мыл…
 
 
Судакевич:
Довольно, русский Чаплин, остановись,
Теперь моя очередь!
Почему Дуглас Фэрбенкс меня не поцеловал?
Почему?
 
 
Комаров:
Товарищ Судакевич, у вас совсем другой текст.
 
 
Судакевич:
Это немое кино. Где текст?
Я уважаю кинематографическое мнение Эйзенштейна.
Но я не люблю глухих.
Я работаю для зрителей, которые могут слышать.
Они по губам не умеют читать. О, мои губы!
У меня нет треугольных губ!
Почему Дуглас Фэрбенкс меня не поцеловал?
Почему Дуглас Фэрбенкс меня не поцеловал?
Почему Дуглас Фэрбенкс меня не поцеловал?
 
 
Комаров:
О, Господи, товарищ актриса-статист,
Оставайтесь, пожалуйста, за камерой
И погрозите пальцем товарищу Дусе.
 
 
Судакевич:
Почему Дуглас Фэрбенкс меня не поцеловал?
Почему Дуглас Фэрбенкс меня не поцеловал?
Почему Дуглас Фэрбенкс меня не поцеловал?
 
 
Актриса-статист:
Товарищ Комаров! Товарищ Дуся не
Обращает внимания на мой угрожающий палец.
 
 
Судакевич:
Почему Дуглас Фэрбенкс меня не поцеловал?
Почему Дуглас Фэрбенкс меня не поцеловал?
Почему Дуглас Фэрбенкс меня не поцеловал?
 
 
Ильинский:
Я не мыл щеку целую неделю!
Я не мыл щеку целую неделю!
Я не мыл щеку целую неделю!
 
 
Судакевич:
Почему Дуглас Фэрбенкс меня не поцеловал?
Почему Дуглас Фэрбенкс меня не поцеловал?
Почему Дуглас Фэрбенкс меня не поцеловал?
 
 
Ильинский:
Я не мыл щеку целую неделю!
Я не мыл щеку целую неделю!
Я не мыл щеку целую неделю!
 
 
Судакевич:
Почему Дуглас Фэрбенкс меня не поцеловал?
Почему Дуглас Фэрбенкс меня не поцеловал?
Почему Дуглас Фэрбенкс меня не поцеловал?
 
 
Луначарский:
Приятно посмотреть на ваш коммунистический труд.
О да! Картина получится прекрасной.
До завтра, товарищи!
 
 
Судакевич:
Почему Дуглас Фэрбенкс меня не поцеловал?
Товарищ нарком,
У меня для вас сегодня бутерброд со свининой.
 
 
Луначарский:
Спасибо, товарищ будущая звезда советского кино.
У меня время только на обед в Кремле и на мечту
О нашей блестящей премьере
«Поцелуя Мэри Пикфорд».
 
 
Комаров:
А мы можем пригласить двух звезд
Из капиталистической Америки?
 
 
Луначарский:
Вы с ума сошли? Мы, что выиграли тысячи долларов Из Bank of America? Или наша съемочная группа Играет настоящих грабителей банка в Голливуде?
 
 
Комаров:
Нет, но я знаю, что у нас есть немного денег
На приобретение киноаппаратуры.
 
 
Луначарский:
О, мой дорогой грустный художник! Вчера
Мне приказали перевести эти деньги в
Фонд закупки сельхозоборудования.
Для того, чтобы у нас была свинина и свежие огурцы
Для бутербродов.
 
 
Судакевич:
Простите, товарищ нарком,
Сегодня мне мама не дала никаких бутербродов.
 
 
Эйзенштейн:
Простите, мне пора.
 
 
Луначарский:
Я могу вас подвезти, маэстро.
 
 
Эйзенштейн:
Спасибо, не надо. У меня здесь съемки в
Другом павильоне.
Увидимся через пару часов, товарищи.
 
 
Луначарский:
До свидания, товарищи. Мне пора.
 
 
Товарищи:
До свидания, товарищ нарком Луначарский.
До завтра.
 
 
Судакевич:
Почему меня не поцеловал Дуглас Фэрбенкс?
До свидания, товарищ нарком.
 
 
Ильинский:
Я не мыл щеку целую неделю!
До свидания, товарищ нарком.
 
 
Судакевич:
Почему меня не поцеловал Дуглас Фэрбенкс?
 
 
Ильинский:
Я не мыл щеку целую неделю!
 

Счастливый конец

Заключительные титры
Эпизоды из моей почти кинематографической биографии

Когда ты влюблен, то не можешь спать, потому что реальность наконец-то лучше твоих снов.

Книга должна стать топором для замерзшего внутри нас моря.

Франц Кафка

Евгений Евгеньевич Еней (1890-1971) – советский, российский художник кино

О Евгении Енее

 
Давным-давно, много десятилетий назад,
Когда мою семью сослали в Казахстан,
Мы жили рядом с Евгением Енеем,
Киношником из Австро-Венгрии,
Который в Ленинграде
Работал не в институтах, как мои родители,
А на «Ленфильме».
Он называл себя Энеем
И перебрался в Россию,
Чтобы в революционной тишине
Создавать новое авангардное искусство.
 
 
Вместе с другими людьми из-за границы
Он хотел построить новую
Пролетарскую культуру
Для нового кинематографа,
С громкими лозунгами Маяковского.
 
 
Наш дом в Казахстане
Был далеко от фронта,
Я – маленький мальчик
Спрашиваю: «А где война?»
 
 
Слушаю ужасные новости по радио,
Думаю о том, что мы спрятаны от всего мира –
Живем своей тайной жизнью.
Сегодня у нас в гостях добрый Евгений,
Мать зовет меня к столу:
«Владимир, садись и выпей чаю!»
Щипцы для колотого рафинада,
Варенье из лесных ягод…
 
 
За темным окном
Сильная метель.
 
 
«У-у-у-у-у-у!» –
Ветер воет и плюется
Снежинками
В разрисованное узорами инея стекло.
 
 
Он приезжает в новую страну,
В его искусстве – Троянская война,
Он считает, что может стать полезным членом
Нового смелого и свободного общества.
Он говорит: «Я – Эней!»
И превращает это в русское Евгений,
Его глубоко эмоциональные картинки
Отражают новый русский стиль в искусстве –
Конструктивизм,
Из которого рождается множество немых фильмов,
Троянских фильмов,
Кадр за кадром,
Бесконечные километры нитрата целлюлозы,
С перфорацией по краям,
Один, два, три фильма и потом еще…
Но
Однажды,
В 1937-м,
Троянская лошадь безразлично открывается,
И из враждебного чрева Люцифера
Выходит конвой солдат с красными звездами,
Идет к Энею,
Которого отправляют в ссылку в Рим,
Под названием Казахстан.
 

* * *

Сейчас у сирен есть более смертоносное оружие, чем песни. Это молчание.

Франц Кафка

 
Слышится тиканье часов с кукушкой,
Евгений часто к нам заходил,
Мать спрашивает, улыбаясь:
«А что ты знаешь о Мэри Пикфорд?»
«Я видел ее однажды в Берлине,
До того, как приехать в Россию».
«А почему не тогда, когда она была в России?»
«Она была в Москве,
А я жил в Ленинграде
Но я ее хорошо помню –
Она красивая
И невысокая, как ты».
«Правда? Она такая стройная и высокая,
Когда не играет в картине „Бедная богатая девочка“?»
«Это просто кинотрюк».
 
 
Мы переживаем холодные метели зимы:
Вечер в нашей теплой и плохо освещенной комнате,
Огонь потрескивает в печурке,
Кипит чайник…
 
 
«Пару лет назад я видела
В Ленинграде
„Поцелуй Мэри Пикфорд“», –
Говорит моя мать.
 
 
Евгений смеется:
«У этой картины смешная история.
Мои так называемые коллеги
Снимали Мэри Пикфорд,
Просто снимали ее во время пребывания в СССР,
А потом смонтировали эти документальные кадры
С другими, специально снятыми,
Чтобы у фильма появилось какое-то действие».
«Потрясающе!» – произносит мать.
 
 
Алюминиевой ложкой я размешиваю сахар
В стакане из толстого стекла,
Слушаю скучные разговоры.
 
 
Тени от маломощной лампы
Движутся за столом, как в кино,
Сливаясь с паром над чашками, поднимающимся
В прохладном пространстве комнаты.
 
 
Зевая, спрашиваю:
«А кто такая Мэри Пикфорд?»
Мать улыбается и отвечает:
«Допивай чай, Владимир,
И в кровать».
 
 
Он – художник Эней,
По-русски Евгений,
Я – мальчик с русским именем
Владимир.
 
 
Мне, может, пять, шесть или семь.
Он обо мне заботится,
Днем, когда мать на работе,
Я сижу в его маленькой комнате,
На стенах которой
Висят его рисунки пастелью.
 
 
Это пейзажи бесконечных казахских степей
Изображения шагающих верблюдов,
Скачущих лошадей,
Черноволосых девушек с узкими, раскосыми глазами,
И мальчиков в больших мохнатых шапках.
 
 
Держу в руке
Палочку пастели,
Рисую ужасную красную лошадь
С узкими, раскосыми глазами.
 
 
Говорю:
«Ты мне нравишься, добрый дядя Евгений,
Мне нравятся твои
Смешные цветные картинки,
Смешные рожи, которые ты для меня корчишь,
И твои смешные начищенные сапоги».
 
 
Я люблю эти высокие кожаные сапоги –
Они лежат на деревянном полу,
Я их боялся,
Они – словно пара ног из твердой кожи,
Которые пришли
С полей ужасной войны.
Они страшные, но при этом,
Каким-то странным образом, и смешные.
Иногда я смело постукиваю
Костяшками пальцев
По твердым голенищам
И думаю о войне.
 
 
Из черного радиоприемника
Раздаются звуки марша.
 
 
Говорю:
«Мне нравится твоя профессия,
Дядя Евгений.
Ты спишь, как я.
Ты рад целыми днями делать то, что ты хочешь,
И не надо бежать на работу.
Ты сидишь себе и рисуешь».
И я продолжаю:
«Я тоже хочу стать художником.
Таким же, как и ты, кинематографистом,
Который не рисует казахские юрты и лошадей,
А батальные сцены,
Самолеты, сбрасывающие бомбы,
Танки Красной армии,
Красноармейцев, преследующих
Отступающих немецких солдат».
И я превращаю нарисованную лошадь
С узкими казахскими глазами
В боевой танк,
Пока дядя Евгений отмывает
Пастель с рук и закуривает цигарку:
«Хочешь покурить?»
«Ага!»
Он насыпает хлебные крошки
На обрывок бумаги, скручивает,
Поджигает от своей цигарки
Передает мне.
И вот мы два серьезных курильщика.
 

Немое кино Евгения Енея

(«Обломки империи», 1929. Стихотворение, как обломки сценария)

 
Революционная война закончилась,
В маленькое русское село
Пришла холодная зима,
С паром людского дыхания
И клубами дыма из трубы паровоза.
Яркий свет и безжалостные тени,
Почти как у немецких экспрессионистов,
Разбитая железнодорожная платформа
С мертвыми телами красных и белых солдат.
В свете прожектора
Видны несколько мертвых лиц.
Ледяная тишина немого кино.
Станционный смотритель – полная женщина,
Она снимает сапоги с одного хорошо
Одетого трупа белого
И слышит стон.
 

 
И…
Красноармеец лежит на полу
В комнате станционной смотрительницы,
Он открывает глаза,
Которые близким планом появляются
На экране,
Он видит суку со щенятами,
Он шире раскрывает свои темные глаза –
В них боль!
О, какое фотогеничное лицо,
В нем читаются голод и жажда,
Красноармеец не видит станционной смотрительницы,
Он видит, как щенята сосут сладкое молоко матери,
Видит довольные улыбающиеся морды щенят.
 
 
Звучат нервные звуки пианино…
 
 
Красноармеец отодвигает щенят от их матери,
Он дергает за волосатые соски
И сам пьет молоко,
С жадным выражением
На своем фотогеничном лице.
 

Язык гораздо ближе к кино, чем живопись.

Сергей Эйзенштейн

 
В комнату входит офицер,
Вид этой сцены
Его шокирует,
Его круглые глаза блестят на экране,
Он стреляет в собаку,
Щенята слепо тыркаются, ищут молоко матери,
Щенята заполняют весь экран.
 
 
На лице смотрительницы станции маска.
На экране появляются титры:
О, Боже!»
 
 
Что скажут цензоры?
Истощенный красноармеец
Закрывает свои героические глаза,
И мы слышим длинный грустный аккорд
С вариациями наших надежд на будущее.
 

 
Мне семнадцать,
И я иду по широким коридорам
Московского кинематографического института.
 
 
Дядя Евгений все еще жив,
Он живет в колыбели революции – Ленинграде,
Пишет нам полные теплоты письма.
 
 
В этих коридорах я вижу будущих звезд:
Симпатичных девушек с горящими глазами,
Их талии затянуты ремнями,
Узки, словно у ос,
По коридорам ходят гордые солидные мужчины.
 
 
Я вижу выставку
Дипломов, от которых захватывает дух,
Рисунков и макетов.
 
 
Эти кинематографические коридоры
Вежливо выводят меня к выходу,
К другой aima mater.
Из мира имитации жизни –
К жизни настоящей и реальной.
 
 
Какой из них реален?
Думать, рисовать, высчитывать
И строить машины?
Делать макеты человеческого жилья?
Бороться за экологию?
 
 
Ладно! Прощай, добрый дядя Евгений,
Прощай, безмолвное призрачное серебро
Цветных снов на экране,
Прощайте: Феллини, Эйзенштейн, Тарковский!
 
 
Здравствуй, моя новая Москва!
Солнечная столица моих надежд!
Здесь я приветствую непредсказуемый океан,
Здесь я приветствую мир из камня, стекла и металла.
 
 
Здравствуй, Людвиг Мис ван дер Роэ в Торонто!
 

Дополнительный материал
^{Моя мечта в стадии завершения}

Все яркое так быстро исчезает.

Уильям Шекспир

«Сон в летнюю ночь»

* * *

 
Проглотил свои таблетки,
Последний глоток воды,
Свет выключен,
В темноте я трогаю две вещи:
Белую хлопковую простынь
И легкое летнее одеяло.
Закрыв глаза, проще
Лететь за крылатым Морфеем,
С его нагими родственниками полубогами,
Святое общество сна улыбается мне –
Лечу на облаках…
 
 
Прилег, и лечу на облаках,
По теплому нежному летнему небу,
Перепрыгиваю с облака на облако,
Я не один в воздухе,
Но мне не интересно, кто там еще летит.
Замечаю кого-то, кто летит
Далеко впереди, –
Спортивная мускулистая мужественная фигура.
 
 
Как он летит?
Он наверняка тяжелее меня,
Как такой грузный человек
Может возлежать на легком волшебном ковре?
Но во сне все возможно.
Подлетаю поближе
И вижу, что лицо-то знакомое.
Суперзвезда из Голливуда.
Пусть летит быстрее, пусть улетает.
Он не будет моим попутчиком
На сказочном ковре-самолете из сна.
 
 
Али Баба. Самолет.
Волшебный ковер. Летящий актер.
Голливуд. Что больше?
Во сне я неожиданно вспоминаю:
Я пропустил время записи к своему врачу.
 
 
Но во время сна это не кажется важным.
Я дую в свисток
За «использование ряда водопадов, громоотводов,
Ландшафтов, птиц и т. д.»
 
 
«Да, на ковре может
Летать даже человек из кино», –
Слышу я голос
И поворачиваюсь: «Евгений?
Что ты тут делаешь?»
Он летит рядом со мной.
Что это такое?
 
 
Он шепчет:
«Это Дуглас Фэрбенкс».
«Что?!» –
Я смотрю на него как идиот
(Потому что я такой и есть).
Он говорит: «Все очень просто,
Мой глупый мальчик Владимир!»
Я думаю: «Он стар, но такой шутник».
«Это территория Дугласа Фэрбенкса, –
Объясняет Евгений, –
Он летит над своим огромным поместьем
Фэрпик, чтобы им полюбоваться».
 
 
Мне по сути безразлично.
Мне хочется сказать Евгению, что я уже не
Мальчик, мне столько же лет, как было ему,
Когда мы встретились
Много десятилетий назад.
 
 
После слов Евгения я ощущаю какой-то дискомфорт.
Поворачиваюсь на правый бок, кровать тихо скрепит.
Открываю глаза:
Красные цифры на часах показывают 2:30.
Закрываю глаза и продолжаю спать.
 
 
Мне хочется сказать доброму Евгению:
«Я уже не мальчик,
Я – твоего возраста, когда мы встретились
Много десятилетий назад!
Вот тогда я был маленьким мальчиком».
Но вместо этого я высказываюсь по поводу Фэрпик:
«Поместье принадлежит и Мэри Пикфорд».
Думаю в уме
(Произнося ему вслух):
«Название Фэрпик состоит из двух частей:
Фэр и Пик,
Фэр от Фэрбенкс и Пик от Пикфорд!»
«Хорошо! Успокойся, маленький Владимир.
Они уже все мертвы».
 
 
«Ага! – Говорю, –
Миллионер Мэри
Летит в своем американском суперджете,
Но оставляет своего возлюбленного лететь
В пустом и обманчивом воздухе?
Лететь самому по себе?
Нет, Евгений, он летит с нами,
С тобой и со мной, –
Все мы обычные бедные летуны».
 
 
Облака растворяются, но я не чувствую
Никаких препятствий в атмосфере.
Я лечу ровно.
Я лежу на мягком нижнем крае
Огромного покачивающегося шара.
 
 
«Фэрбенкс умер в 1935-м», –
Говорит стюардесса.
Я смотрю на эту только что
Пригрезившуюся мне персону.
«Жизнь обычна и полна разочарований», –
Опять ее слова.
Прошу ее принести мне вина.
 
 
Сидя в удобном и мягком кресле,
Я держу бокал вина и слушаю Евгения:
«Владимир, посмотри вниз», –
Произносит он,
И я поворачиваюсь к овальному иллюминатору.
«Ах, мой маленький мальчик!
Когда ты видел Фэрбенкса,
Мы пролетали над другим полушарием.
Взгляни сейчас, мы над Европой,
Я специально разбудил тебя,
Чтобы ты посмотрел –
Мы подлетаем к Ленинграду».
Я поправляю его:
«Мой дорогой дядя Евгений,
Сейчас он называется Санкт-Петербург».
«Надо же, а я и не знал! Санкт-Петербург?
Прекрасное название для Северной Венеции».
 
 
«Я дам тебе бинокль, чтобы ты увидел
Место своего рождения и потрясающую
Международную пролетарскую киностудию».
«Смотри, мне кажется, что я вижу
Декорации, в которых снимал для «Ленфильма».
Сейчас сознание потеряю.
Здесь я родил много революционных фильмов.
Следи за моим указательным пальцем, парень!
Это Каменноостровский проспект,
Эти длинные и низкие здания –
Мои многочисленные студии.
А какое отношение это имеет к тебе,
Маленькому Владимиру?
Ты родился чуть левее
На Васильевском проспекте».
Самолет влетает в зону турбулентности,
В реальности я очень не люблю турбулентность,
Как она оказалась в моем сне?
Отвлеките меня. Скажи что-нибудь, Евгений:
«Может, это не сон?»
 
 
Облака снова сгущаются. Дует легкий ветерок.
О, бедный добрый Евгений,
Ты смотришь вниз, и
Мне кажется, что ты видишь Будапешт –
Колыбель твоей жизни,
Который уже не в Австрии, а в Венгрии.
Это место, откуда ты уехал
В кипящую красную, кровавую, художественную
революцию,
Но внизу под нами
Она превращается в разговорную картину.
 
 
Евгений! Где ты?
Евгений исчез,
Зову его:
«Евгений, Евгений, Евгений!»
Смотрю на небо и вижу совершенно другую картину:
Далеко впереди меня летят две птицы,
Две женские особи.
Громко кричу:
«Евгений!»
Но кричу его имя двум самкам.
Подлетаю ближе:
Две увлеченные разговором женщины,
Вместо крыльев у них убедительные руки.
О, Боже! Какая снова ерунда:
Я вижу свою мать в молодости!
А кто это с ней?
О, Господи, да это Мэри Пикфорд!
 

* * *

 
Я в цепях. Не трогайте мои цепи!
Мысль о суде его уже никогда не покидала.
 

Франц Кафка

 
Кто трогает меня в этом ночном сне?
Слышу звук спускаемой воды.
С закрытыми глазами чувствую синий свет
Моей ванной.
Мое летнее одеяло снова у меня на голове.
Мятая простынь снова сползает на ноги.
Как мило, что мой шар для путешествий оснащен
Теплой ванной.
 

* * *

 
Силуэты двух птиц-самок
Летят по небу,
Хотя они далеко от меня,
Они поворачиваются на мой крик:
«Евгений!»
 
 
Это моя мать в молодости
И с ней Мэри Пикфорд!
О, сумасшедшая фантазия. В уме все смешалось.
Трогаю свой нос, глаза и рот –
Все в порядке,
Я снова позабыл, что это сон.
 
 
Какая-то новая птица
Из другого, нового времени,
Самка пролетает в поле моего зрения –
Каждодневный сумасшедший бред.
 
 
«Твоя фантазия такая странная,
Но при этом такая неубедительная, –
Произносит эта птица, –
Твоя мать – обычная русская женщина
Достойная уважения за то,
Что ее сослали во времена Советов,
Этого недостаточно для звездного соседства,
Были арестованы миллионы советских женщин».
Эта птица – Белла Ахмадулина!
«Пожалуйста! – умоляю я ее, –
Не читай эти строки,
Я очень стесняюсь!»
 

* * *

Природа учит животных знать своих врагов.

Уильям Шекспир

Могу проснуться, но не хочу. Нахожу простынь где-то рядом с ногами и натягиваю ее на свою сонную голову.

* * *

 
«Прости меня, Белла Ахатовна,
Умоляю, не читай эти строки!»
Но Белла продолжает говорить:
«Ты не боишься
Стыда и смеха своих читателей?»
(Хочу ответить ей, что боялся бы,
Если бы у меня были читатели,
Но так не говорят
С высокопарной русской поэтессой.)
«В моей поэзии, –
Продолжает Белла, –
Я стараюсь не стыдиться,
Я всегда серьезна,
Мои сложные строки и элегантный вид –
Для чтений в черных одеждах.
Неужели ты думаешь, что
Твои читатели заплачут,
Прочитав твои строки на ломаном английском?
После того, как прочтут о твоей
Странной и неубедительной грусти?
Я – твоя соотечественница, и вот что тебе предлагаю:
Прекращай этот «Сон в летнюю ночь»,
Все это комично, и говорит только о
Способностях твоих слов (то есть их неспособности)».
 

* * *

Что-то или кто-то щекочет мое лицо. Муха? В Торонто нет мух, хотя из двух моих окон видны мусорные бачки из зеленого пластика. Под ними – подземная парковка.

* * *

 
«Заканчивай этот «Сон в летнюю ночь»,
Возвращайся к «Поцелую Мэри Пикфорд» –
Это веселая вещь, и твоих языковых познаний
Вполне хватит. Дерзай!
Чудо придет к тебе эмпирическим путем!»
«Хорошо, спасибо». Появляются эти добрые
Дедуктивные слова от Беллы, а не от Евгения.
Мне нужно больше образования,
Мой ум впадает в следующий сон,
Действие которого происходит в 1970-е:
Я стою в очереди в советском офисе,
Расположенном на площади,
Где жил и умер Маяковский,
Надеюсь, мне дадут разрешение съездить за границу, –
Вот за этим я и стою в медленно движущейся очереди.
 
 
Появляется знакомое лицо,
Знакомое по архитектурным кругам,
Его зовут Борис, он из известных художественных
Кругов столицы,
Связан с Большим театром
(Все московские круги загадочны и неприступны).
Мы улыбаемся друг другу,
Я слегка потерян, так как жду уже очень долго,
Жду вопроса комитета,
О том, зачем я хочу поехать в Лондон.
Мне зададут вопрос о том,
Почему я не хочу поехать
В какой-нибудь большой русский город,
Например, Новосибирск.
 

* * *

Не стоит быть шокируемым каждым словом.

Франц Кафка

Мне лень вылезать из кровати и идти в ванную. Уже почти пора вставать, но я должен закончить этот сон в летнюю ночь. Где же «Поцелуй Мэри Пикфорд»?

* * *

 
Борис вежливо улыбается,
Я улыбаюсь в ответ,
Мы не комментируем наше долгое
И потное ожидание,
У стен есть уши.
Стены покрашены масляной краской,
Зеленой, серой, покрыты пылью,
Как комнаты ожидания у Кафки.
Неожиданно раздается голос Беллы:
«Мой муж Борис живет
В своей воображаемой архитектуре,
Нереальный мир искусства.
Ты убежал от архитектуры,
От ее настоящих и ненастоящих уз.
Твои словесные конструкции точно такие же,
Твое творчество состоит из горизонтальных линий,
Как этажи твоих прошлых творений,
Твои слова – это освещенные изнутри окна,
Стансы – это комнаты здания.
Вот так ты строишь свои стихи!
«Поцелуй Мэри Пикфорд» состоит
Из множества кадров,
Компьютерные клоны множат вербальные
Кадры, из которых соткан наш поцелуй,
Наш парящий ареол проецируется на экран,
Движущийся экран жизни, в то время пока
На светящемся экране ноутбука воображаемый
Лист захватывает написанные без чернил строки
Твоей новой архитектуры…»
 

* * *

Не стоит уделять слишком много значения мнениям.

И стоит выражаться не так абстрактно.

Франц Кафка

Волны воздуха холодные и колючие. Или от полета шара или от работы моего кондиционера. Несмотря на то, что я тяжело дышу, накрываю голову одеялом.

* * *

 
Спасибо, Белла!
Ты добрая и прекрасная.
Да, прекрасная. Изумительная, как твои стихи.
Я видел тебя дважды: ты читала
С большой сцены. Ты была поэтессой,
А я работал архитектором.
Не то, что сейчас, когда я ничего не делаю,
Пишу стихи. Тогда я постеснялся поблагодарить
Тебя за выступление.
Я постеснялся взять мою русскую ручку и начать писать,
После множества русских поэтов.
И после тебя, Белла Ахатовна,
Твои стихи такие элегантные,
А твой высокий голос – просто волшебный.
После того как поэтическая революция произойдет
В моем сознании и подсознании,
Ты скажешь мне,
Что настала пора поцеловать волшебные слова
Строф и станс, ждущих того, когда их напишут.
Время пришло! Попробую. Дайте, открою
Заспанные после сна глаза:
Раз, два, три! Простите, я еще не готов…
«Попробуй, попробуй!» – громко требует поэтесса,
Я слышу так хорошо знакомый ее голос.
Раз, два, три! Открыл глаза.
О-о-о! У меня настоящий поцелуй.
 
 
Поцелуй Мэри Пикфорд!
После моего сна в качестве завершения!
 

* * *

Я в клетке, ищу птицу.

Франц Кафка

Поцелуй случился. Поцелуй многих листов бумаги. Поцелуй прыгающих клавиш клавиатуры. Поцелуй киноэкрана. Поцелуй оставляет след в виде мокрого пятна на моей подушке, на моем белом хлопковом пододеяльнике, на моем летнем легком одеяле. После «Поцелуя Мэри Пикфорд». После моего сна? Я ущипнул себя за щеку. Ничего не чувствую. Тело словно онемело. О-о-о-о! Значит, все это сон… солнце встает, я проснулся, но все еще вижу сон….