Текст книги "Путевые знаки"

IV
Город Питер бока повытер

Что касается моих информаторов, то, уверяю Вас, это очень честные и скромные люди, которые выполняют свои обязанности аккуратно и не имеют намерения оскорбить кого-либо. Эти люди многократно проверены нами на деле.

Лично и секретно от Премьера И.В. Сталина Президенту г-ну Ф. Рузвельту, № 288, 7 апреля 1945 года. Переписка… М., 1957, с.207

Я тысячи раз представлял себе, что почувствую, отрываясь от земли, но именно этого мгновения я и не заметил, так был напряжен. С запозданием на несколько секунд я понял, что нужно было, нужно запомнить, но слишком была занята голова, чтобы отметить не только показания приборов, но и своё состояние.

«Да и ладно, – подумал я и, понимая, что следующего раза, может быть, и не будет, прибавил про себя: – В следующий раз».

Я держал штурвал крепко, даже излишне крепко, пока не вспомнил слова отца, что ручку управления настоящий лётчик держит не слишком вяло и не слишком крепко, а как солдат ложку.

Через полчаса я чувствовал себя гораздо увереннее – тон работающего двигателя был ровен, и горючее не подкачало.

Но внезапно радиометры в кабине словно взбесились. Кабину наполнил писк.

Математик перехватил мой взгляд и объяснил:

– А я скажу вам, что это. Не надо паники. Видимо, это сработавшая ракетная защита вокруг Москвы, то есть кольцо ПВО Первой Особой армии. Они сбили большую часть боеголовок, вот они и упали здесь, на полпути между Москвой и Петербургом. Разорвались не все, а вот заражение очень высокое. Я говорил с людьми, знакомыми с этими полками, – там был один майор по фамилии Зелёный. Он рассказывал, что в штатном боекомплекте у них были предусмотрены две ракеты с ядерными боеголовками. Просто для того, чтобы очистить небо в случае массированного приближения целей. То есть противоракетная защита, которая стояла на пятидесятикилометровой отметке, лупила по подлетающим объектам, и они падали (то есть, конечно, те, в которые попадали) в ста – двухстах километрах от города. Сейчас ветер гонит пыль, вот она и влияет на показания. Поднимайся выше, только осторожно.

Но мы быстро пролетели зону повышенной радиации и обнаружили, что за её пределами фоновые значения были в норме.

Хотя что там, на земле, было совершенно неизвестно.

Мне велели идти прямо над автомобильной дорогой, и это было лучшим ориентиром. Время от времени она пропадала, кое-где шоссе заросло травой, но посёлки, что лежали внизу, не давали заблудиться.

Посёлки были повсюду, и я не терял надежды увидеть какие-то следы живых людей, но нет. Ничего, что указывало бы на живых, по крайней мере с высоты, видно не было.

Мы вошли в облачность, но выбранный курс был правильным, и пункт назначения нашего приближался.

Тут, надо сказать, всё пошло не так, как я думал. Я, конечно, промахнулся.

Прямо перед нами показалась большая вода.

Математик уткнулся в карту и сказал, что это залив. То есть перед нами был Финский залив, и сейчас он представлял собою зрелище неописуемой красоты. Нет, я видел море на картинках, кажется, я даже видел его в детстве, впрочем, наверняка видел, но почти ничего не помню. А тут передо мной, летящим в небе, лежала большая вода, гладь которой переливалась на солнце разными оттенками голубого и синего.

Зрелище было фантастическое, но долго мне им любоваться не дали. Математик скорректировал наш почти прямой полёт, и я, довернув вправо, стал заходить на город.

Мы пролетали прямо над устьем Невы, когда со скопища ржавых кранов и каких-то странных сооружений снялась стая чёрных птиц.

Птицы пошли к нам наперерез, и тут я действительно испугался. Это были не птеродактили, а белые гигантские птицы с перепончатыми крыльями, но не менее страшные. Прошла минута, и десятки клювов застучали по крыльям и фюзеляжу, как горох. Было видно, что, если это будет продолжаться долго, машина потеряет управление и просто булькнет в Неву.

Я прибавил газу, сделал вираж, и стая осталась сзади. Математик насторожённо вертел головой, и я понимал, что сейчас он сравнивает этих птиц с московскими. Московские, похожие на птеродактилей разного размера, были, кажется, дельта-мутацией голубей и ворон.

А эти полуптицы-полуящеры странной белизны появились неизвестно от кого.

Потом меня осенило – это же бывшие чайки!

Но, так или иначе, рассуждать на эту тему мне больше было невозможно. Время кончилось – надо было садиться.

Я сразу решил делать это на какой-нибудь из набережных, понадеявшись на их ширину и то, что все городские провода там давно оборваны временем и людьми.

Перед нами лежал великий город, и я понимал, как он велик, особенно сейчас, когда я смотрел на него с высоты, замирая от страха. Я был одной крови с ним, и вместе со всем это был чужой город, таивший опасность.

Мы прошли над мостами, всё ещё золотым куполом Исаакиевского собора, с которого местами была сорвана обшивка, но, чёрт возьми, это был настоящий Исаакиевский собор, который я мог узнать! И он был так же величествен, даже ещё больше крут, чем я его себе представлял. Но его громада осталась в стороне, мелькнули слева Ростральные колонны… Стоп. На фотографиях их было две, а не одна, как здесь, в новой реальности.

Вдали, почти у горизонта, торчала, наклонившись, огромная башня, похожая на веретено. Время или взрыв не пощадили её, выбив все окна и оставив только остов, – башня казалась сотканной из паутины, прозрачной, и сквозь каждый её этаж было видно небо.

Посреди Невы, отброшенный какой-то неведомой силой от берега, стоял полузатопленный корабль с тремя высокими трубами. Прямо из корпуса у него торчали какие-то металлические конструкции – и я догадался, что это сорванный с места своей вечной стоянки крейсер «Аврора». На реях у него болталось несколько человеческих фигур, но что это за фигуры, понять было уже невозможно. Видение мелькнуло внизу, и я стал готовиться к посадке.

Как учил меня отец, я выпустил шасси, сбросил скорость и, выбрав хорошо просматриваемое место на широкой набережной, прижал самолёт к земле.

Коснулись земли мы жёстко, нас тряхнуло, и самолёт снова оказался в воздухе. Я всё же удержал управление, удержал его и тогда, когда машина начала рыскать. Нет, научиться управлять во сне, спустя двадцать лет после того, как ты последний раз сидел в кабине, конечно, невозможно. Но я сел, я сел! И теперь самолёт катился по чужому городу, гася скорость.

Всё получилось, и всё закончилось.

Но… Но, кажется, я сглазил.

Трёхсот, даже двухсот свободных метров набережной нам как раз не хватило. В конце пробега правая стойка шасси вдруг провалилась в дыру. Потом я не поленился посмотреть – большой провал в асфальте был заполнен серой пылью, и увидеть его даже вблизи было совершенно невозможно. Но так или иначе, мы подломили стойку и, скрежеща плоскостью по улице, описали почти полный круг.

Странно, но у меня даже не было радости от того, что мы сели. Я первые минуты думал о том, что мы остались заложниками этого города.

И кажется, не я один был такой.

Математик с раздражением произнёс:

– Зато все живы.

Было видно, что ему больше бы понравилось, если бы самолёт был цел, а он один остался жив. Нет, пожалуй, он и я – чтобы довезти его обратно.

А я думал, что совершил, наконец, то, что мне всегда снилось, – я полетел сам и полетел за отцом. Но была ещё одна деталь, что нас сближала.

Среди прочих книг отца я прилежно читал чудесную книгу «Памятка лётному экипажу по действиям после вынужденного приземления в безлюдной местности или приводнения».

Её чеканные формулировки и советы были в моей душе укоренены навечно.

Итак: «Оказавшись в безлюдной местности, прежде чем принять какое-либо решение, сначала успокойтесь, соберитесь с мыслями и оцените создавшееся положение. Вспомните всё, что вы знаете о выживании в подобных условиях. Действуйте в соответствии с конкретной обстановкой, временем года, характером местности, удалением от населённых пунктов, состоянием здоровья членов экипажа. Ваша воля, мужество, активность и находчивость обеспечат успех в самой сложной обстановке автономного существования».

И с тех пор я знал, что буду после приземления на парашюте следовать по курсу самолёта, так как командир покидает борт последним. Я клялся себе, что буду высматривать в воде ушастую медузу, как признак близкого берега, на который постараюсь выйти вместе с волной. Я клялся себе, что искусственное дыхание я буду производить до появления самостоятельного дыхания у моего товарища или явных признаков его смерти, коими считаются окоченение и трупные пятна. И поразят меня презрение и гнев членов моего экипажа, если в районе радиоактивного заражения я не стану как следует тщательно освежевывать пойманных животных и удалять их внутренности. Если я не буду варить и жарить мясо этого зверья, избегая при этом использовать в пищу сердце, печень, селезёнку и мясо, прилежащее к костям.

Я был верен этой книге, как присяге несуществующему государству, которой никогда не нарушал.

Это была голубенькая книжица с чёрным контуром звезды посередине.

И вот сейчас у меня перед глазами стояла шестьдесят третья страница Памятки: «Решение остаться на месте приземления или покинуть его – один из самых ответственных элементов вашего выживания».

Надо было вылезать. Я в последний момент решил всё же пойти первым. Уже прыгая, я уцепился за дверцу и приземлился на неё, ещё раньше рухнувшую на ноздреватую набережную. Таджик прыгнул за мной, но вышло так, что он первым коснулся питерского асфальта.

Мы вытащили ящики из самолёта, и только тут я понял, что всё это время за нами наблюдали. Стая собак стояла неподалёку и в полной тишине смотрела, как мы спасаем наш груз. Только время от времени какая-нибудь собака наклоняла голову вбок и продолжала так же молча глядеть своими чёрными немигающими глазками.

Сами по себе эти собаки вовсе не были страшными, выглядели они как обыкновенные дворняги. Я видел таких на картинках, на открытках и в детских журналах. И те и эти собаки были даже симпатичными – взятые по отдельности. Но вот все вместе, собравшись в стаю, вызывали очень странное чувство, будто ты имел дело с одним зверем, сотню раз отразившимся в зеркалах.

Математик велел оттащить ящики в один из угловых домов на площади. Когда мы тащили груз через трамвайные пути, я обернулся на огромную статую, стоявшую перед облупленным вокзалом.

Огромный Ленин махал рукой, стоя на какой-то странной конструкции. Самое удивительное было то, что место пониже спины у него топорщилось рваными краями. Было такое впечатление, что несколько раз ему взламывали зад, потом чинили, потом снова взламывали – будто искали что-то важное.

Но скульптурные диковины северной столицы явно не тронули сердце моих спутников.

Математик остановился и стал рассматривать вокзал, всё более и более хмурясь.

– И что? – нарушая субординацию, спросил я.

Однако наш наниматель, вместо того чтобы пропустить мой вопрос мимо ушей, вдруг ответил, что вон там, слева от часов, должна быть вентиляционная шахта, предмет наших желаний и знак спасения в чужом городе.

Он говорил эту долгую фразу, и только к её концу я понял, что он надо мной смеётся.

Вентшахта должна была быть на крыше, но часть крыши оказалась снесена, а часть – висела на битой арматуре. Всё заполнено бетонными обломками, через которые, может, и проходит воздух к фильтрам и вентиляторам, да вот мы не пройдём. Как искать вход под землю, было непонятно.

Я перевёл взгляд на сохранившийся циферблат вокзальных часов. Где-то я читал, что остановившиеся часы всегда указывают время катастрофы. Может, так и здесь?

Часы Финляндского вокзала, конечно, стояли, но дело в том, что на них вовсе не было стрелок. Поэтического символа не вышло.

Математик посмотрел в свой гроссбух.

– Так. Двести шестая шахта, – сказал он, игнорируя нас и объясняя ситуацию своему таджикскому адъютанту: – Двести шестая недоступна. Вот смотри, есть другой вход, вот тут, на Лесном проспекте. Ориентировочное расстояние полтора километра плюс-минус метров двести. Нет, скорее минус. Там есть характерная примета – вытяжная труба дизельного отсека. Есть соображения?

У Мирзо соображений не было, и мы пошли по солнечному и прекрасному городу, таща ящики нашего господина. Надо сказать, что тащил я груз вполне прилежно, благословляя своего корейского учителя. Дело не в крепких мышцах, а именно в выносливости, которая меня спасала. Только пот застилал глаза, и трудно было дышать через респиратор.

Однако солнце уже закатывалось слева, световое время заканчивалось. И хотя мы почти достигли искомой точки, пришлось искать место для ночлега наверху. Математик опасался (и правильно делал) идти через двор дальше. Там разрослись очень странные кусты, и вообще местность выглядела не очень располагающе.

В угловом доме находился банк, и мы вошли через незапертую дверь в операционный зал. Тут-то мы и встретили первого петербуржца.

Житель северной столицы был, правда, не жителем. Остался от него обтянутый пергаментом скелет в истлевшей форме охранника. Кобура на его поясе была пуста уже лет двадцать – видно было, что пластиковый материал кобуры совершенно не пострадал, а вот пистолет кто-то давно вытащил.

Владимир Павлович присел рядом и поглядел охраннику в то, что было лицом.

– Молодой-то парень, – отметил он, – зубы чистые, ровные, ни одной пломбы. Мне, значит, ровесник будет.

Я задумался над парадоксальностью этой фразы, а Математик с Мирзо, не склонные к поэтике, пошли далеко по коридорам искать наиболее безопасную для ночлега комнату.

Кого-то этот мёртвый охранник мне напоминал. И точно, он мне напоминал такого же, как он, только москвича. Того водителя автопогрузчика, который уже двадцать лет сидел в своём механизме на московском авиазаводе.

В этом угловом доме мы и заночевали, не зажигая огня, благо ночи были тёплые.

Поутру Математик взял меня и Мирзо и пошёл на разведку, оставив Владимира Павловича караулить ящики. Всё оказалось так, как и предсказывал математик. Первым делом мы нашли длинную трубу вытяжки, правда, она была давно повалена и проржавела. Однако именно по ней мы обнаружили серый куб вентиляционный шах ты. Сразу же наш начальник сделал довольно странную вещь: он набрал код на двери, но не стал спускаться по лестнице, а нашёл металлический шкафчик, прикрученный к стене.

Внутри ящика обнаружился оборванный шнур и две кнопки.

Математик вздохнул, выдрал обрывок шнура из гнезда и достал из сумки телефонную трубку с точно таким же проводом на конце. Он вставил штекер в гнездо и несколько раз нажал на красную кнопку.

Прошла минута, и Математик, откашлявшись, сказал в трубку:

– Внимание, код двести. Код двести. Нахожусь в шахте номер… – Он сверился с цифрами на шкафчике и назвал номер: – Повторяю. Код двести. Код двести…

Я совершенно не понимал, что это за код двести. Вот «груз двести» я знал, что такое, но надеялся на то, что ко мне эти слова можно будет применить нескоро. Нужно подождать, решил я, и всё прояснится.

Действительно, трубка ожила и довольно громко, так что было слышно нам, сказала, наконец:

– Что? Кто говорит?

– Говорит Москва, – сказал терпеливо Математик. – Код двести.

Трубка замолчала, но по всему было понятно, что человек на той стороне провода изрядно обалдел. Потом собеседник Математика пришёл в себя и попросил назвать количество единиц. Я клянусь, он так и сказал: «Назовите количество единиц». Если бы не нервное напряжение, я бы расхохотался от этой детской игры.

– Четыре единицы, – невозмутимо ответил Математик.

– Тридцатиминутная готовность, – отозвалась трубка, щёлкнула и отключилась.

Мы вернулись за Владимиром Павловичем и нашим барахлом и начали спускаться вниз по металлической лестнице, набив себе при этом довольно много синяков этими дурацкими ящиками.

Наконец вентшахта кончилась, и, пройдя уже по горизонтали между двумя огромными вентиляторами, мы очутились перед небольшой гермодверью.

Нам открыли, и мы тут же оказались на прицеле у караула. Охрана тут была не чета московской – три довольно чистеньких матроса уткнули автоматы нам в живот. Человек во флотской форме, но уже с мичманскими погонами сказал негромко:

– Старший группы ко мне, остальные – на месте.

Математик вышел вперёд, был обыскан и изучен какими-то приборами, в одном из которых я узнал дозиметр, а другой так и остался загадкой. Математик ответил на какие-то неслышные нам вопросы, был, видимо, признан годным и пропущен. Потом настала и наша очередь.

Станция «Площадь Победы» лежала перед нами, и я чувствовал себя Колумбом, достигшим Америки. Ну ладно, сбавил я, одним из членов Колумбова экипажа. Однако я знал, что много лет назад этого берега достиг мой отец, и надеялся его найти. Я не очень в это верил головой и, скорее, верил сердцем.

Мы прошли вторую зону контроля, и путь нам преградил офицер. Причём не просто офицер, а капитан третьего ранга. Форма у него была старенькая и, как я заметил, самопальная – то есть здесь шили себе мундиры сами, а не пользовались старыми запасами. Видать, много было тут этих военнослужащих бесконечного особого периода.

Кап-три поднял руку, на которой была красная повязка дежурного:

– Только с оружием в санитарную зону нельзя.

– То есть как?

– У нас тут госпиталь, и на территорию госпиталя с оружием нельзя. Оружие вы можете сдать в камеру хранения.

Мы покрутили головами – весомости словам кап-три придавали два матроса с автоматами наперевес, и у меня было подозрение, что это только те, что вышли на свет. А из тёмных углов в нас целят куда больше.

– Есть сдать оружие, – вдруг наигранно весело сказал Математик.

Мы пошли в камеру хранения, которая оказалась чем-то вроде гардероба. Только гардеробщик был в форме – угрюмый мужик в пятнистой форме.

Я чуть не засмеялся, когда он действительно внёс наши имена в книгу и выдал пластиковые номерки с тиснением. У меня было предчувствие, что на них будет выдавлено что-то вроде «Театр юного зрителя», но там оказалась непонятная аббревиатура ВМА.

Наши стволы встали в ружейную пирамиду, и за ними захлопнулась металлическая дверь.

Кап-три сменился с поста и повёл нас к начальнику охраны.

Нас вели довольно долго. И я успел обнаружить, что станция эта огромная, с рационально использованными тупиками и помещениями, с аккуратными надписями и названиями, написанными под трафарет тем самым шрифтом, который бывает только у военных.

И ещё меня удивил специфический медицинский запах. Этот запах приходил не из тоннеля, он пришёл из детства. Что-то пробуждали в памяти эти запахи «Площади Ленина» – поликлинику, очередь к врачу. Разгадка была проста – станцией управляли не просто военные, а военные медики.

Меня всё больше и больше радовала эта станция. В моём детстве военных принято было ругать за тупость, а тут я видел оборотную сторону внешне бессмысленных действий. Вот, к примеру, те же номерки: ты получил этот кусок пластмассы в руку и вспомнил о другой жизни, жизни до Катаклизма. И вот ты ощутил, что есть пространство, где поддерживается порядок, где есть правила, а не анархия драки всех против всех в обесточенном тоннеле.

Нас представили какому-то начальству. Оно, чтобы не терять лица, не стало нас расспрашивать. Всех москвичей поместили в карантинный бокс и придирчиво осмотрели.

Там я впервые увидел электронные измерители степени мутации, которые в просторечии звались «мутометры», а ещё больше подивился тому, что у Математика оказался точно такой же. Только у военных медиков это были большие коробки в зелёных, несколько облезших корпусах, а у Математика гладкий изящный прибор в чёрном пластике.

Впрочем, мы оказались достойными доверия, хотя нас и допросил контрразведчик – больше для формы, чем подозревая в нас врагов. После этого мы расположились в боксе за станцией и устроили себе лежбища из наших собственных ящиков. Так получилось, что Математик и Мирзо сразу сбежали куда-то по своим делам, перетирая что-то с местным начальством, а мы с Владимиром Павловичем отдувались за всех.

Серьёзные военврачи расспрашивали нас, как своих пациентов, только не о болях и недомоганиях, а о жизни в Москве.

Оказалось, что мы не первые, кто добрался до северной столицы, но именно на «Площадь Ленина» последний москвич попал лет пятнадцать назад.

Я почувствовал странное доверие к этим приютившим нас людям, и действительно рассказывал про московское метро подробно и долго. При этих разговорах я заметил за собой странное желание приукрасить нашу жизнь, выставить москвичей в выгодном свете, будто и не было у нас войн и бессмысленных убийств. И даже мои рассказы о мутантах выходили какими-то чересчур весёлыми. Про нас врут, а мы крепчаем, как говорил начальник станции «Сокол», когда на станциях Ганзы начали кампанию против свинины, чтобы сбить цену.

Наконец мы притомились окончательно и уснули точно в соответствии с внутренним армейским распорядком. На второй день повторилось ровно то же самое, а наши хозяева так и не появились. Одно хорошо, предусмотрительный Математик выдал нам массу полезных вещей на обмен. Теперь я понял, зачем все эти ящики, которые мы тащили: Математик, как запасливый купец, оплачивал экспедицию полезными вещами. А в качестве полезных вещей выступали патроны, таблетки и ещё бог весть что.

Мы были похожи на туземцев, которые собрали проданные белыми колонизаторами бусы, зеркала и ножи и начали снова впаривать их купцам в качестве платы теперь уже за их гостеприимство.

Я разговорился с одним военврачом, капитаном первого ранга, что занимался защитой «Площади Победы» от биологической опасности, то есть от мутантов с поверхности.

Меня заинтересовало удивительно доходчивое объяснение, отчего возникали дельта-мутации. Военврач говорил, что в какой-то момент программа развития сбоит, и живое существо превращается в один из тех видов, которые он должен пройти в утробе матери. Поэтому птица превращается в своего предшественника – протоптицу. Поэтому и возникает похожее на птеродактилей отродье. А вот человек, который должен был внутри матери пройти стадии букашки, рыбы, зверька, обезьяны и чего-то там ещё, вдруг срывается с одной из этих стадий в сторону.

Правда, это не объясняло других дельта-мутаций. Вот появление у нас Библиотекарей или Кондуктора в Петербурге. Я впервые слышал о каком-то Кондукторе и навострил уши. Оказалось, что Кондуктором прозвали странного мутанта, который по внешности был похож на кондуктора. Был он существом совершенно не изученным, и никто, к примеру, не знал, действительно ли он носит на голове фуражку, или это просто такая странная форма головы. Собственно, прозвище Кондуктор это существо получило и за внешний вид, и за то, что появлялось оно неожиданно, из ничего.

Не было никаких примет, по которым можно было предсказать появление Кондуктора, ни одной, кроме того, что ты вылез на поверхность. Ты вылез на поверхность, а стало быть, живёшь без билета.

Кто-то видел, как Кондуктор подходит к своей жертве, и даже на большом расстоянии, а свидетельств людей, что находились на малом расстоянии, просто не было, так вот, даже на большом расстоянии человек начинал ощущать отчаяние и панический страх. Причём это был страх перед каким-то страшным и неотвратимым наказанием. Выжившие говорили, что в этот момент они много и обильно потели, мгновенно теряя несколько килограммов веса.

Я сразу вспомнил свои сны, ставшие для меня второй реальностью, и то, что одежда на мне после этих трипов была такая, что прямо выжимай.

Итак, тех, к кому подходил Кондуктор, после этого вовсе никто не видел, а исчезновение тел порождало совсем трагические слухи. Причём трагичность мешалась с глуповатыми народными верованиями. В частности, говорили, что Кондуктор – это просто смерть, которую теперь обострённо воспринимают на поверхности, и что теперь персональный Страшный суд происходит, так сказать, не отходя от кассы. Была идея о том, что Кондуктор – это просто монстр с гипнотическими способностями, который сразу подавляет волю, но работает не персонально, а по площадям. Это тоже было по-своему логично, но не объясняло, как и зачем он выходит на охоту.

– Кондуктора даже Блокадники опасаются, – заключил каперанг. – А уж круче Блокадников у нас никого нет.

Я решил поддержать разговор о мутантах и вспомнил про ту стаю, которую мы встретили сразу по приземлении:

– Собаки у вас странные. Стайные…

– Погодите, товарищ, – каперанг оживился, как-то нехорошо он оживился и тут же кликнул другого офицера:

– Губайловский, они видели собак.

– Точно? Прямо здесь видели? Далеко от входа?

Я отвечал, что в двух шагах, но меня всё равно попросили показать на карте. Я показал, и оба офицера нахмурились.

– Значит, они стали переходить через мост. Дайте, мы вам объясним. Видите ли, товарищ, это так называемые павловские собаки. Была легенда, мы полагаем, что это только легенда, которая рассказывает о том, что в Институте физиологии имени Павлова жили экспериментальные собаки…

– Музейные, – вмешался тот, кого называли Губайловский.

Это был морской офицер, только в меньших чинах, с аккуратной бородкой.

– И вот после Катастрофы…

Я уже понял, что в этом городе называют Катастрофой то, что мы называли Катаклизмом, – тоже, впрочем, никогда не употребляя слов «война» или «нападение».

– И вот после Катастрофы эти собаки разбрелись по Петроградской стороне и живут теперь несколькими стаями. Сама по себе стая бродячих собак – это уже неприятно, но обнаружилось, что у них общие условные рефлексы. То есть не общее сознание, а именно общее рефлекторное поведение. Когда вы контактировали со стаей, не было ли каких громких звуков, не стреляли ли вы?

Я ответил, что нет.

– Это вас и спасло. Дело в том, что по разрозненной информации, которой мы располагаем, при резком звуке – скрежете или автоматной очереди у этих собак просыпается аппетит. То есть они лезут напролом и бросаются на одну цель, что попала в поле зрения стаи. Их можно убивать, косить автоматными очередями – всё без толку. Этот рефлекс оказывается сильнее инстинкта самосохранения. Почему он коллективный, совершенно непонятно. Да и в том, что это собаки из Института физиологии, я тоже очень сомневаюсь. Но название павловских собак укрепилось за ними очень давно, и ничего тут не поделаешь. Но павловские собаки – это ничто по сравнению с тем, что рассказывают про Чёрного Пса.

– Очередная легенда?

– Ничего себе легенда. То есть, конечно, легенда, но очень давняя. Поговаривают, что живёт где-то Чёрный Пёс Петербург. Пёс Петербург очень странное существо – габариты его в разных описаниях колеблются от размера обыкновенной собаки до небольшой лошади. Я думаю, что давняя легенда наложилась на реального мутанта, может быть, даже и не пса вовсе. В общем, это не стайное, в отличие от павловских собак, животное, но очень умное.

– Ну так жрёт, стало быть?

– Жрёт.

– Значит, как у всех, никакой мистики.

– Мистики вообще в мире нет. Но Пёс Петербург опасен даже на расстоянии, когда на кого-то падает его тень. Согласно легенде, когда тень этого пса, которого ещё называли Всемпсампёс, падала на дом, то и дом приходил в запустение, и люди в нём чахли. Остряки говорят, что не тень падала, а это такой эвфемизм того, что Чёрный Пёс Петербург метил дом, попросту задирал ногу, но острить по этому поводу у нас всех отучили. Что-то подобное происходит и сейчас – мы сначала думали, что это просто мощное излучение, разрушающее клетки, а потом решили не умножать смыслов. Вон на «Автово» даже водяную лошадь видели, что это обсуждать, всё равно мы отсюда не видим, что там на самом деле.

– Водяную лошадь? Бегемота?! А что там на «Автово»?

– На «Автово» сумасшедший дом. Или был сумасшедший дом – но с этой станцией вовсе ничего до конца не поймёшь. Только перед «Автово» ещё и «Кировский завод», а там есть «Кировская бригада», с которой не шути. Они безо всяких псов порвут, как Тузик грелку.

Губайловский довольно толково рассказывал мне, как и что устроено в подземном Петербурге. А были в нём несколько подземных городов и десятки автономно живущих станций.

Гигантский город был под Смольным с ответвлениями в сторону Большого дома и огромных подземных убежищ. Был торговый город на Сенной-Садовой, довольно бестолковый, – это в терминологии Губайловского звучало как непонятно кем и нечётко управляемый. Был полувоенный город на «Площади Восстания» на базе бункеров и штаба МЧС и был технократический город на «Техноложке».

Весь этот подземный мир был почти как московский – так, да не так. Немного другие здесь были порядки, несколько другая интонация. Лексические различия: катастрофа и катаклизм, поребрик и бордюр, булка и батон – все эти нюансы никуда не делись. Только понимать, что они существуют, было некому. Москвичей в этом городе давно не видали.

Губайловский, впрочем, говорил, что экспедиции в Москву регулярно отправлялись, да ни одна не вернулась. Люди с «Техноложки» построили передатчик с антенной на поверхности, но случился локальный конфликт, передатчик пожгли, и снова всё остановилось. Логика жизни подталкивала два города к контакту, да только он отодвигался, будто злой рок довлел над расстоянием, что их разделяло.

Впрочем, была и смешная история – на юге, кажется в «Купчино», возникла утопическая коммуна, которая, используя старую технику, стала рыть тоннель в направлении Москвы. Это был проект почище сталинских планов переустройства географии, и чем он закончился, Губайловский не знал, – связь с утопистами прервалась. Возможно, их постигла участь всех утопических коммун.

Появился Математик со своим оруженосцем и долго совещался с начальством. О чём-то они там договорились, но не ведомо, о чём. Потом Математика перепоручили уже известному мне Губайловскому. Начальник подсунул ему раскрытый гроссбух, в котором была воспроизведена записка. Я, пользуясь тем, что меня никто не отгонял, прочитал текст через плечо Губайловского. Это был телефон какой-то Лены, адрес, несколько непонятных слов, видимо, относившихся к какому-то Ваське.

Кажется, Математик был похож на меня – он тоже искал кого-то, очень для себя важного. Может быть, это сестра? Или мать? А Васька – брат?

Губайловский улыбнулся мне, видимо, я забылся и задал последний вопрос вслух.

– Добраться по тоннелям через центр у вас не получится. Максимум, куда вы дойдёте, так это до «Чернышевской». В центре там у нас вооруженное противостояние. Стыдно сказать, почти война. Вам придётся добраться до «Горьковской», что там сейчас, я не знаю. Её долго ремонтировали, и вряд ли там вам помогут, но попробуйте. Тогда доберётесь до «Невского» и «Гостинки», а оттуда дойдёте куда-нибудь. Скорее всего, там и обнаружите концы вашей Лены. Копию карты мы вам сделаем.