Текст книги "Кофе и круассан. Русское утро в Париже"

Горит ли Париж?

Конечно, французов с малолетства воспитывают в духе уважения к закону и порядку уже не один век. В принципе эта нация традиционно законопослушна. С присущей французскому языку назидательной интонацией каждый француз готов научить приезжего тому, как надо соблюдать французские законы и уважать местные обычаи. Особенно убедительно такие уроки звучат в провинции, в небольших коммунах и городках. Там у человека выбор невелик: либо он впишется в местный законопослушный пейзаж, либо просто не выживет, т. к. попадет в тотальную изоляцию. Его даже бить не будут. Просто подвергнут такому остракизму, что он сбежит сам. Не случайно поэтому во французской глубинке есть выходцы из бывших французских колоний (pieds noirs, в буквальном переводе – «черные ноги»), но почти нет новых иммигрантов.

Парк Монсо – парк в VIII округе Парижа, площадью 8,2 га, ограниченный бульваром Курсель, бульваром Мальзерб, улицей Монсо и улицей Мюрийо, в непосредственной близости от станции метро Monceau. Сегодня парк Монсо является излюбленным местом отдыха парижан

Старую иммиграцию французским законам и обычая обучали еще в колониях. Для новой все это чуждо, как и вся французская цивилизация и культура с ее политесом и прочими поведенческими нормами. Новые иммигранты тяготеют к своим, но не к pieds noirs, которые полностью интегрировались во французское общество, а к тем, кто живет в гетто, где воспроизводится привычная для новых иммигрантов родная среда. Чтобы в этом убедиться, надо просто пройтись в Париже по району Барбес-Рошешуар у Монмартра либо по улицам парижского пригорода Сан-Дени, где быт обитателей современных трущоб (70 процентов жителей Сен-Дени – иммигранты либо их потомки) мало чем отличается от быта их сородичей в Центральной Африке или в арабских странах Магриба. Единственно, чем эти «новые французы» отличаются от своих соплеменников, мечтающих хоть одним глазком повидать Францию, так это воинственным неприятием всего французского, всего белого и христианского. Французы встречаются с этим вызовом ежедневно. В метро какой-нибудь чернокожий пацан может демонстративно улечься сразу на двух сидениях с ногами и не уступит место ни старику, ни женщине. Французы будут молчать, даже если этот молокосос начнет дымить им в лицо самокруткой из марихуаны. Они будут ждать вмешательства полиции, которая по идее должна наказать нарушителя порядка в метро. Но полиция чаще всего тоже не вмешивается. В сознание французского обывателя всей системой обучения и образования вбито этакое чувство коллективной вины за «преступления французских колонизаторов» и «жертвы рабства». День памяти этих жертв теперь во Франции отмечают официально. Потомков этих жертв власти стараются не раздражать и умиротворяют всячески. Мало поэтому кто в метро решится взять обнаглевшего негритенка за шиворот и вышвырнуть его из вагона, как он того заслуживает.

Юные обитатели иммигрантских гетто знают, что им все с рук сойдет, и пользуются этим вовсю. Именно из таких гетто, укоренившихся в Париже и в его пригородах, в других больших городах – Марселе, Лионе, Страсбурге, Лилле, вышли погромщики и поджигатели, которые потрясли Францию своим бессмысленным вандализмом, поджогами и погромами в ходе иммигрантских бунтов последних лет.

… Я приехал в Париж в конце ноября 2005 г. с тайной мыслью посмотреть своими глазами на то, как разгораются иммигрантские бунты, но к моменту моей краткой командировки газеты о ночных поджогах уже ничего не писали. Телевидение тоже ввело самоцензуру. Может быть, именно это и подействовало на юных бунтарей-поджигателей из пригородов-гетто: когда их лишили возможности пользоваться бесплатной саморекламой, число аутодафе в пригородах Парижа пошло на убыль. Только проехав по пригородам, я обнаружил не один десяток сожженных машин, разграбленные и изуродованные витрины магазинов, сгоревшие офисы и даже одну «образцовую школу»…

В отличие от России, где эти поджоги взбаламутили весь наш политический бомонд, возвестивший, что «черные идут и на нас», во Франции, которую все это затронуло непосредственно, бесчинства цветных подростков воспринимались, хотя и с болью, но достаточно сдержанно. Президент Ширак целую неделю наблюдал за происходящим, не вмешиваясь ни во что. Полиция не стреляла даже в воздух, да и не из чего было; чтобы «не раздражать» преимущественно мусульманское население гетто под Парижем, полицейские и солдаты внутренних войск (CRS) шли на охрану порядка в пригородах без оружия, только с дубинками. Таков был приказ с самого верха. Лишь после того, как в них начали палить из обрезов, было дано разрешение МВД Франции на облавы и аресты, а затем и высылку из Франции иностранцев, замешанных в беспорядках, в том числе тех, кто имел вид на жительство. Отчасти та же самая история повторилась через год во время студенческого бунта в Сорбонне: к манифестациям студентов и рабочим регулярно присоединялись профессиональные (уже!) погромщики и поджигатели из гетто, которым не было дела до требований студенчества. Главной их целью были погром и разграблений магазинов и поджоги.

Репрессии во Франции никогда не обрушиваются на нарушителей порядка незамедлительно. Фемида и полицейская Немезида У Республики раскачиваются достаточно медленно. Но как только темп набран, каждый бунтовщик получит свое. Один за другим в бывшую Французскую Африку и страны Магриба уходили самолеты с высланными из Франции за ночные безобразия под Парижем. У тех семей, из которых вышли юные поджигатели, были отобраны пособия, которые позволяли им спокойно жить, даже не имея работы. Суды методично отправляли за решетку всех совершеннолетних поджигателей и вандалов и заготавливали досье на пока что малолетних, что всем им икнется потом не раз, когда они достигнут 18 лет. Кольцо огня вокруг Парижа и других крупных городов было разорвано. Искры еще тлели, но пожар был все же потушен. Теперь он перешел уже на политическое поле: правые и ультраправые раздували его, требуя наведения порядка и прекращения «иммигрантской агрессии» (в России, к нашему позору, в духе французских правых выступили и левые), а либеральная интеллигенция и левая оппозиция социалистов и коммунистов поносили правых за «неоправданную жестокость» и за то, что это они-де довели дело до взрыва социального недовольства в пригородах.

Если, однако, всерьез разобраться в том, почему в 2005 году вспыхнули французские пригороды, аргументов лишатся и правые, и левые. Сводить все это безобразие к одному лишь социальному недовольству – значит упрощать реально существующую проблему. А она не в том заключается, что французское государство кого-то чем-то обнесло, распределяя блага из того рога изобилия социальной помощи, который создан за счет жесткого налогообложения всех французских граждан и, в первую очередь, граждан состоятельных, у которых изымают свыше 60 процентов доходов в виде различных налогов. Длительное правление социалистов при Миттеране окончательно превратило Францию в действительно социальное государство с мощной системой соцобеспечения, которая позволяет малоимущим французам, независимо от их происхождения и цвета кожи, получать бесплатное образование, бесплатное медицинское обслуживание и такие пособия по многодетности и безработице, на которые вполне можно прожить целой семье, ничего не делая. Как только иммигранты получают вид на жительство во Франции и все полагающиеся неимущим пособия, им пусть не сразу, но предоставляют и бесплатное муниципальное жилье.

Бунты в гетто, конечно, так тряхнули Францию, что она резко поляризовалась политически. Французские националисты из партии «Национальный фронт» Ле Пена публично обвиняли детей французских иммигрантов, родившихся во Франции и уже имеющих либо вид на жительство, либо французское гражданство, в «черной неблагодарности». Мол, им все дали, предоставили жилье и т. д., а они поджигают магазины, автобусы и машины законопослушных белых французских граждан.

Защитники прав человека, в свою очередь, требовали дать «обездоленным» из гетто еще больше, чтобы только те не бунтовали. И вот уже президент Франции принялся готовить новые программы обеспечения занятости для детей иммигрантов, пообещал новые пособия и новые подачки, а социалисты на своих форумах старались перещеголять его в этом деле по всем статьям.

Ни правые, ни левые, однако, ничего нового не придумали. Все обещания «дать еще» заведомо воспринимаются, как недостаточные. Бунтари в гетто требуют отдать им все и на меньшее не согласны. Они хотят вырваться из гетто и обладать всей Францией, даже если для этого потребуется удалить из нее всех белых и «неверных». Ассимиляция афроевропейцев в преимущественно белой Франции не состоялась, а интегрироваться во французское общество так, как pieds noirs, удается немногим иммигрантам и их детям. Безысходность эта, возникшая в результате не столько этнической, сколько культурной и религиозной несовместимости рас и цивилизаций, обернулась духовной геттоизацией, как в Америке, где возник расизм наоборот и где под лозунгом «Черное – прекрасно» афрорасисты избивают белых. Конечно, это экстремизм, и требования молодежи гетто отдать им «всю Францию» нельзя отождествлять с социальным протестом. Корни этого протеста куда глубже, чем кажется. Пожары в пригородах высветили врожденную порочность западной модели социального мира: не сумев обеспечить подлинное равенство своих коренных и пришлых граждан, Франция попыталось откупиться от «инородцев». Им дали возможность худо-бедно существовать, даже не работая. Они попадают в невидимое гетто, обитателя которого узнают не по паспорту, а по цвету кожи, по манере говорить, образованию и тому кругу, в котором он вращается. В «приличное общество» оттуда не попадают. Человек из гетто обречен жить и умереть в гетто. Это похуже любой черты оседлости. Первое поколение иммигрантов, как правило, эти условия принимает. Их дети уже не хотят с этим мириться. Их внуки против этого восстают. До поры их протест дик и иррационален. Поджоги, вандализм, драки с «потомками колонизаторов». Но думать, что все это происходит стихийно, наивно. Бунтующую молодежь из гетто пытаются сейчас использовать все, кому это политически на руку, в том числе и резиденты центров международного терроризма, которые во Франции живут довольно вольготно. Для них эти несмышленыши – тот человеческий материал, который завтра они превратят в живые бомбы, в смертников, готовых идти с поясами шахидов на «неверных». Генерал Галуа, один из основоположников современной геополитики и автор ядерной доктрины Франции, – мой давний друг. Я не раз публиковал с ним интервью в нашей прессе. Он как-то сказал мне: «Война идеологий окончена, Владимир, началась война религий и цивилизаций. В этой войне те же бредни о мировом господстве, с которыми носились фюреры, диктаторы и дуче, вновь объявляются высшими достижениями человеческого разума. Вместо идеи «тысячелетнего рейха» взята идея «всемирного халифата». Тысячу раз был прав мой генерал. Зомбированные «Аль-Каидой» пацаны также истово вопят «Аллах акбар!», бросая бутылки с зажигательной смесью в свои же школы и детские сады, как некогда кричали их сверстники в Германии «Хайль, Гитлер!», поджигая магазины евреев и «неправильные» школьные учебники в нацистских кострах.

Как предотвратить возвращение человечества на круги ненависти и насилия? Готовых рецептов здесь нет. Нужна терпимость к тем, кто сбился с пути в отчаянии от ощущения собственной неполноценности в обществе, формально гарантировавшем равные права всем своим гражданам. Нужна человеческая солидарность с действительно обездоленными людьми. И еще обществу нужно уметь ставить на место тех, кто за счет ненависти, расизма и мракобесия пытается в наши дни прорваться к власти, к чужому имуществу и чужим землям. Мы знаем, чем это кончается, если этих кандидатов в фюреры не остановить. И не важно, на каком языке они сегодня разговаривают: на французском или на русском, на английском или арабском. От них могут пострадать все.

Франция одна из первых в Западной Европе приняла на себя удар поборников «всемирного халифата», но справилась с этим испытанием в рамках демократических норм. И этот ее пример столь же полезен для России, как и приверженность французов закону, демократии и традициям политеса.

Буква закона

Во Франции все то, что мешает жить, а главное, жить удобно, стремятся по мере возможности искоренить. Разными методами. По мере взросления каждый француз так или иначе может убедиться, что за вандализм в любом его проявлении наказывают, и строго.

Мы зашли с Василием к моему доброму знакомому, парижскому адвокату Франсуа Кальдеру. В ответ на вопрос, как наказывают, он снял с полки французский уголовный кодекс и зачитал статью номер 257. Из нее следовало, что за намеренное повреждение, а также «увечье», нанесенное в общественных местах монументальным сооружениям, памятникам, оборудованию в местах отдыха и общего пользования, злоумышленник рискует получить от 1 месяца до 2 лет тюрьмы и заплатить от 100 евро до 5 тысяч евро штрафа. В той же статье говорится, что аналогичное наказание следует за нанесение ущерба археологическим находкам, хранящимся в архивах рукописям и прочим историческим документам, зданиям, взятым под охрану государства. При применении для нанесения подобного ущерба взрывчатых и прочих веществ, опасных для жизни окружающих, – от 5 до 10 лет тюремного заключения и от одной тысячи евро до 30 тысяч евро штрафа. А в случае действий такого рода, совершенных организованной бандой, – от 10 до 20 лет тюрьмы.

Закон, как видим, строг. Не менее сурово он карает за посягательство на личную и частную собственность. Скажем, за повреждение частных, но открытых для посещения музеев, картинных галерей, замков и т. д. Все строже с каждым годом законы за нанесение ущерба окружающей среде, в первую очередь, паркам, лесам, рекам и озерам. В том же парке вокруг Трианона не срежешь гриб, не сорвешь ягоду: штраф выпишут немедленно, и немалый. В Булонском лесу, на окраине Парижа, в Венсенском лесу, в лесопарке Сен-Жермен-ан-Ле безнаказанно не сломаешь ветку, не сорвешь цветка. Может быть, кому-то такие строгости покажутся чрезмерными, но действует здесь не только уголовный кодекс.

Помню, дело было в феврале. Бегу я, как обычно, рано утром по Булонскому лесу. Погода благодатная, снег так и не выпал ни разу за всю зиму. По тропинке бегут еще двое любителей «джоггинга», судя по всему, семейная пара. Неожиданно останавливаются и кричат: «Месье, месье! Идите сюда!» Приближаюсь к ним и вижу: о, чудо! Из травы поднимаются подснежники. Это в феврале-то! Несколько дней подряд я пробегал мимо этой волшебной поляны. Никто не тронул цветы. И сколько добра, красоты они подарили людям!

Откуда такое отношение к природе? Его воспитывают с детства. Во французских школах борьбу с вандализмом ведут планомерную и умную. Детям не только тщательно растолковывают 257-ю статью УК Франции, но и ежедневно внушают, что чем ниже уровень вандализма, тем выше качество жизни. А чем человек старше, тем он к этому внимательнее прислушивается. Жизнь заставляет. Не в последнюю очередь, конечно, срабатывает и национальная гордость за Францию как страну богатой и высокой культуры. Исторические памятники, культурное наследие здесь учат беречь с первых шагов. И потому на каждого вандала всегда найдется десяток французов, которые остановят его шкодливую руку, а то и отведут в ближайший полицейский участок. Во Франции все, что касается ее истории, – священно. Любое археологическое открытие – общенациональная сенсация, какой, скажем, была находка обломков парадного шлема Карла VI, обнаруженных при раскопках в Лувре.

На прощание Василий показал мне страничку в своем блокноте – переписанное при входе в парк Трианон объявление о том, что туда нельзя входить с собаками, с фотоаппаратами, оборудованными вспышкой, с переносными радиоприемниками и магнитофонами. Все это, поясняет администрация, может испугать или потревожить живущих в парке рыб, животных и птиц. А парк этот – ваше, французы, национальное достояние и должен остаться таким на века…

«Умеют ведь, – не без зависти сказал он. – Нам бы так».

Гласность по-французски

Внешняя демократичность – это показатель обязательный для всех слоев французского общества. Ее корни не только в хорошем воспитании. Тут есть своя историческая традиция, далеко не всегда берущая начало от революций, для которых характерна, прежде всего, нетерпимость к их врагам. Французов считают занудами, потому что они любят поучать приезжих. Француз, действительно, никогда не пройдет мимо нарушителей законов и правил уличного движения, равно как и прочих норм французского общежития, потому что такие нарушители мешают ему комфортно жить так, как он к этому привык. Но ваши политические и прочие взгляды, если только они его не задевают конкретно и вы ему их не навязываете, для него не предмет для обсуждения. Уважение к мнению собеседника, его взглядам и привычкам – это поведенческая азбука для французов. Иногда, правда, абсолютное нежелание французского собеседника вступать в спор по поводу того, что вы ему говорите, может создать впечатление, что сказанное вами ему абсолютно безразлично, и тут беседа, как бы сама собой глохнет. Представьте себе такой диалог:

«У французов чувство национальной чести всегда тлеет под пеплом. Достаточно лишь искры, чтобы разжечь его».

(Наполеон Бонапарт)

ВЫ: – Прекрасная сегодня погода, не правда ли?

ФРАНЦУЗ: – Да, вы правы, прекрасная.

ВЫ: – Однако, кажется она портится.

ФРАНЦУЗ: – Да, действительно, на горизонте виднеются тучки.

ВЫ: – Ну, что вы, это вам показалось. Небо чистейшее.

ФРАНЦУЗ. – Да, вы правы.

ВЫ: – Однако, если присмотреться, то все-таки тучки есть.

ФРАНЦУЗ: Да, если присмотреться, то есть.

И так далее. Точно такой же диалог состоится и при обсуждении политической платформы того или иного деятеля, чьей-то репутации, чьего-то нрава и характера, демократичности или отсутствия оной у того или иного государства. Француз будет спорить только с теми, кого он считает либо своими единомышленниками, либо противниками. С гостем он будет просто приятен во всех отношениях, и, если гостю нравится пороть чепуху, он ей поддакнет столь же «логично», как в вышеприведенном диалоге. Он исходит из того, что вы имеете полное право на любые взгляды и заблуждения и даже глупость, а переубедить собеседника за короткую встречу и обратить его в свою веру даже не стоит пытаться, портить же себе нервы в диалоге а-ля-рюсс, т. е. так, как это делают русские, споря до хрипоты по поводу и без повода, непрактично. Поэтому вы правы, когда говорите, что французы живут бедно. И правы, когда говорите, что они живут богато. Вы правы, если считаете, что при социализме русским жилось лучше. И вы правы, если пришли к выводу, что настоящая жизнь началась только при Ельцине. Ну, что с вами делать, если вы так считаете?! Это ведь еще не повод обвинять француза в лицемерии. Если бы вы были французом, то он бы с вами поспорил.

Французская учтивость, да еще умноженная на присущее тогдашним нравам полусвета лицемерие, еще у Фонвизина вызывала аллергию. Он писал в своих «Письмах из Франции»: «Почти всякий француз, если спросить его утвердительным образом, отвечает: да, а если отрицательным о той же материи, отвечает: нет». Фонвизин никак не мог понять, почему, когда он говорил с французами о большей у них по сравнению с другими народами вольности, они тут же отвечают: «Вы правы, француз рожден свободным!» Но стоит ему сказать, что вольности эти сплошь и рядом попираются, с ним снова соглашаются. И как: «Вы правы, сударь! Француз – раздавлен! Француз – раб!» Хлесткое перо Фонвизина не щадит поклонников политеса: «Если такое разноречие происходит от вежливости, то, по крайней мере, не предполагает большого разума… Надобно отдать справедливость здешней нации, что слова сплетают мастерски, и если в том состоит разум, то всякий здешний дурак имеет его превеликую долю. Мыслят здесь мало, да и некогда, потому что говорят много и очень скоро. Обыкновенно отворяют рот, не зная еще, что сказать…»

Фонвизин не понял, что французы обожают словесные игры, и нередко нарочно задирают собеседника, чтобы посмотреть, как он ответит на словесный выпад. Тренировки в острословии начинаются еще в детском саду и продолжаются всю жизнь. Важно поэтому не что скажешь, а как скажешь.

Французскую манеру себя вести с иностранцами многие часто воспринимают болезненно. Современных галлов обвиняют в отсутствии дружелюбия и даже в высокомерии.

Приведу из уже упоминавшейся книжицы для солдат США разъяснение французской модели поведения:

«В массе своей, в отличие от американцев (и также от русских. – Авт.), французы не относятся к тому типу людей, которые встречают незнакомцев словами: «Здорово, парни. Чертовски рад вас видеть!»

Французы нелегко сходятся с людьми. Они не склонны так доверять первому встречному, как мы. Они очень учтивы. И вместе с тем они куда большие формалисты, чем мы, в том, что касается общения и воспитанности (и в этом, как мы сказали бы, они напоминают китайцев). Француз уважает личную жизнь других и ожидает, что точно так же будут уважать и его личную жизнь.

Только естественно предположить, что иностранцы не столь дружественны, как соотечественники. И, в конце концов, очень непросто доказать свое дружелюбие на иностранном языке. Мудрецы считали, что «дружба – это умение желать и отвергать одно и то же».

Действительно, этому умению нелегко научиться даже, говоря на одном языке с тем, с кем ты хочешь подружиться. А уж, когда со своим непереводным уставом да в чужой монастырь! Мне часто приходилось доказывать своим знакомым, которые, пообщавшись с французами, находили их заносчивыми и недружелюбными, что это у них не от отсутствия доброты, а от воспитания.

Точно так же нелепо обвинять их в высокомерии. Они просто знают себе цену, и это – неотъемлемая составная часть их внутренней свободы. Нередко русские удивляются, когда слушают выступления самых простых людей с улицы по радио или телевидению, когда разговаривают с ними в гостях: «Надо же! Простой официант, а говорит, как профессор с кафедры без запинки и по делу!» Секрет тут прост. Избавившись от рабства гораздо раньше многих других народов, французы умеют носить себя гордо даже на нижних ступеньках социальной лестницы. Фонвизин отметил это еще во времена монархические, за 12 лет до Великой Французской: «Осмелюсь рассказать вашему сиятельству виденное мною в Монпелье, – писал он в письме графу Панину. – Губернатор тамошний, граф Перигор, имеет в театре свою ложу. У дверей оной обыкновенно ставился часовой с ружьем, из уважения к его особе. В один раз, когда ложа была наполнена лучшими людьми города, часовой, соскучившись стоять на своем месте, отошел от дверей, взял стул, и, поставя его рядом со всеми сидящими знатными особами, сел тут же смотреть комедию держа в руках свое ружье… Удивила меня дерзость солдата и молчание его командира, которого я взял вольность спросить: для чего часовой так к нему присоединился? «Потому что ему любопытно смотреть комедию», – отвечал он с таким видом, что ничего странного тут и не примечает».

В России солдата за такую вольность, в те времена у нас вообще немыслимую, запороли бы насмерть шпицрутенами. Во Франции и 200 с лишним лет назад это было нормально.