Текст книги "Эти поразительные французы"

Голубей нельзя убивать и кормить

Демократия, к которой у нас более не прибавляют ругательного эпитета «буржуазная», сильна своими законами. Во Франции они базируются на давней еще дореволюционной традиции (до 1789 г.), на Декларации прав гражданина, Всеобщей декларации прав человека и на Кодексе Наполеона. На этом фоне любой новый законопроект – это скорее поправка к закону, чем законотворчество.

В стране и месяца не проходит без какой-нибудь манифестации, ни дня – без митинга или пикета протеста. Со стороны все это кажется стихийным действом, но на самом деле все протестные акции прекрасно аранжированы, уложены в рамки закона и, значит, разрешены. Как только они из этих рамок выходят, навстречу демонстрантам выходят силы порядка, и порядок восстанавливают. В том числе с применением силы.

Согласно закону, принятому 23 октября 1935 года и действующему до сих пор, во Франции шествия, марши, собрания людей и все другие публичные манифестации должны быть предварительно объявлены. Единственным исключением являются манифестации, соответствующие обычаю той или иной местности, религиозные шествия или народные празднества.

Во Франции все регламентировано и расписано, выстроено по ранжиру. Когда спокойно и никто не бунтует, стражей порядка на улице не увидишь. Но попробовала бы старуха Шапокляк из известного фильма про Чебурашку опрокинуть здесь ногой урну с окурками или садануть в чье-то стекло из рогатки. Она тут же почувствовала бы холод наручников на запястьях. Полиции не видно, но она видит все.

Если кто-то вздумает в Париже покормить голубей, то к нему поначалу подойдет полицейский и вежливо предупредит, что этого делать не следует. Если, несмотря ни на что, такая «благотворительность» будет продолжаться, выпишет штраф в 150 евро. Так заведено в Париже с 1955 года, когда префектом департамента Сены стал Эмиль Пеллетье.

Столица в те времена насчитывала 200 тысяч голубей, и их численность угрожающе разрасталась. Пеллетье, запретив кормить, запретил и убивать голубей. Борьбу с их плодовитостью было уже тогда решено повести научными методами, так как никакими отловами, массовыми отстрелами решить проблему не удавалось. А голуби между тем стали подлинным бедствием многих городов мира, в том числе и Парижа.

Медики, например, считают, что эпидемия гриппа во Франции 1988 года была не чем иным, как орнитозом – распространенной среди голубей болезнью, которая передается человеку. (Не путать с «птичьим гриппом».) Немалый ущерб эти птицы наносят, кроме того, историческим памятникам, зданиям, набережным, то есть фактически любым городским сооружениям.

Уже при Пеллетье была создана специальная группа, которая выявляла места скопления голубей и их обычной кормежки. Именно там и ставила полицейские посты префектура… В наше время при мэрии Парижа действует «голубиная служба», в составе которой, кстати, всего семь человек. Каждую весну, когда у их подопечных начинается брачная пора, они выходят их кормить. Но не только обычным кормом. В него добавляют зерна кукурузы, покрытые специальным раствором, который служит для голубей эффективным противозачаточным средством.

По подсчетам специалистов, для полного эффекта каждой птице надо скармливать ежедневно до 30 граммов обработанного таким образом зерна. Но даже с учетом того, что применяемый метод эффективен, по мнению орнитологов, всего на 60 процентов, парижскую голубиную стаю все же удалось резко уменьшить по сравнению с временами Пеллетье – до 40 тысяч птиц, а затем и до 25 тысяч.

Но убивать голубей по-прежнему запрещается, так как не только в Париже, но и по всей Франции действуют весьма строгие законы об охране наших братьев меньших…

Законы можно не знать. Но это не освобождает вас от ответственности за их нарушение. Я не знал, что, находясь за рулем автомобиля, водитель не имеет права съесть бутерброд – это якобы отвлекает его и создает риск ДТП. Я не успел отъехать от ларька с хот-догом в зубах, как меня тут же догнал полицейский на мотоцикле и, прочитав мне краткую лекцию о недопустимости моих действий, выписал мне штраф. При неуплате в ближайшие три дня пришлось бы платить его уже в троекратном размере. Если человек не платит, его найдут с судебным приставом и заставят заплатить, даже если для этого придется арестовать его имущество. Лучше не испытывать судьбу.

Закон карает за отравление рек. В октябре 1987 года был вынесен приговор, который теперь используют в качестве прецедента все защитники окружающей среды, в том числе неплохо было бы использовать его и у нас против губителей рек, озер и морей, в том числе и против отравителей Амура из Китая. Приговор гласил, что химическая фирма «Сандос» (Швейцария), по вине которой в ноябре 1986 года были отравлены воды реки Рейн и нанесен большой ущерб экологической системе всего этого водного бассейна во Франции, Голландии и ФРГ, заплатит Франции 46 миллионов франков (1 евро = 6,5 франков) штрафа. Из суммы штрафа 11 миллионов франков были выплачены обществу «Эльзас-Рейн», в которое входят жертвы отравления 1986 года, еще столько же выделили охотничьим и рыболовным обществам Франции, 17 миллионов пошло на субсидирование программ восстановления экосистемы Рейнского бассейна.

Всего с учетом ущерба, нанесенного Франции, ФРГ и Голландии, утечка ядовитых веществ в Рейн обошлась фирме «Сандос» в 150 миллионов французских франков.

Перед законом все равны. В том числе и спецслужбы. В октябре того же 1986 года международный арбитражный суд в Женеве, созданный с согласия правительства Франции из представителей самой Франции, Швеции и Новой Зеландии, постановил возместить организации «Гринпис» убытки в размере восьми миллионов долларов.

В такую сумму обошлась Франции авантюра ее спецслужб, взорвавших в июле 1985 года в новозеландском порту Окленд судно «Рейнбоу уорриор», на котором участники «Гринпис» намеревались выйти в Тихий океан в знак протеста против ядерных испытаний Франции на атолле Муруроа. (Кстати, одним из организаторов этого взрыва был брат Сеголен Рояль, кандидат социалистов на пост президента Франции в 2007 г.).

У нас любят анекдот, согласно которому у немцев то, что можно, можно, а что нельзя, то нельзя. У русских – то, что нельзя – нельзя, и то, что можно – тоже нельзя. А у французов якобы можно даже то, что нельзя. В реальной жизни поведение француза строится в соответствии с формулой: «Разрешено все то, что не запрещено законом». Если закон что-то запрещает, нарушать его рискуют немногие. Французская печать регулярно сообщает о разоблачении разного рода махинаций, и из этих сообщений можно понять, что привилегии во Франции все же были действительно отменены в 1789 году вместе с сословиями. Французская «Фемида» достаточно въедлива и, позволю себе такое утверждение, неподкупна. В этом легко убеждались те русские, которые путешествовали по Франции на машине и пытались, по российской привычке, «отмазаться» за превышение скорости от остановившего их жандарма (дорожная жандармерия Франции – то же, что наше ГИБДД). За предложение взятки надо заплатить штраф около 2000 евро, если только жандарм не сочтет себя оскорбленным попыткой его коррумпировать и не подаст в суд на искусителя.

Если кто во Франции провинился перед законом и в этом изобличен, он понесет наказание. Суды там действительно независимы. От возмездия и правосудия преступника не спасут ни миллионное состояние, ни высокая выборная должность. Сколько бы для этого ни потребовалось времени. Правосудие вечно, и поэтому Фемида не торопится. Некоторые процессы длятся годами. Из одного переходят в другой. Иногда срабатывает на каком-то этапе «телефонное право» во французском варианте. Какое-то время в пользу совершившего преступление может действовать его статус выборного лица. Но как только все эти оттяжки теряют силу, преступник предстанет перед судом. И будет наказан.

Ролан Дюма, бывший при президенте Миттеране эмиссаром по особым поручениям и министром иностранных дел, а затем председателем Конституционного совета, попал под следствие в 76 лет по обвинению в использовании своего служебного положения и во взяточничестве. Обнаружилось, что через его банковские счета буквально за год, в бытность его министром иностранных дел, прошло 10 миллионов франков. Следователи довольно быстро выяснили происхождение этих денег и объявили, что Дюма получил их в качестве взятки за то, что дал «добро» на оформление сделки по покупке во Франции представителями Тайваня военных фрегатов, против чего возражали в Пекине. Дюма тут же попал под следствие, и вся Франция затаив дыхание следила за тем, как этого аристократа таскали по судам и перемывали косточки ему и его любовнице, которая была еще и посредницей в сделке с тайваньцами.

Другой министр из окружения Миттерана мультимиллионер Бернар Тапи, который владел одним из сильнейших марсельских футбольных клубов, потерял все свое состояние и отсидел три года в тюрьме за подтасовку результатов футбольного матча.

Генеральный секретарь партии голлистов Аллан Жюпе, бывший премьер-министр, предстал перед судом за злоупотребление служебным положением. Франсуа Леотар, бывший министр обороны в его правительстве отвечал перед судом за занижение стоимости своей виллы на Лазурном берегу. Список таких «разборок» весьма обширен. Это означает, что и во Франции воруют, а не только в России. Но в отличие от России государственный служащий, живущий не по средствам, бизнесмен, скрывающий свои доходы и уклоняющийся от налогов, во Франции неизбежно становится объектом судебного расследования.

Один из наших нуворишей, столкнувшись с налоговой полицией на Лазурном берегу, где он купил себе виллу, недоумевал, каким образом «фиск» насчитал ему доходы во много раз больше, чем им было официально заявлено. Ему объяснили – за вами, месье, посматривали. «Когда в ресторане в Каннах вы обмазывали полуголую девицу черной икрой, мы подсчитали ресторанную стоимость икры, равно, как и стоимость шампанского, которым вы друг друга поливали. Мы посмотрели не только вашу декларацию о доходах, но и проанализировали ваш образ жизни…»

В условиях правового государства на подобных примерах нация учится. В первую очередь учится постоянно соизмерять свои действия с законом. Цивилизованное поведение начинается именно с этого.

* * *

Французы все время судятся, отстаивая свои права. В год они получают 5 миллионов консультаций. Суды разных инстанций во Франции выносят 12 миллионов решений в год. 58 миллионов французов обслуживает целая армия адвокатов – около 20 тысяч человек и 12 тысяч судейских чиновников. Для русского человека пристрастие французов к разного рода процессам, слушаниям, судебной хронике и фильмам, посвященным судебным тяжбам и разбирательствам, не очень понятно. Да и сама лексика этого судебного жанра нам далеко не всем доступна.

Месье Дюпона, однако, хлебом не корми, но дай послушать репортаж из зала суда. Пусть даже не прямой – это не разрешается законом. Даже фотографии нельзя публиковать – только рисунки, которые выполняют специально подготовленные портретисты. Француз может даже не особенно интересоваться тем, например, чем закончится процесс по поводу очередного дела о взятках или об отмывании денег лидерами политических партий Франции. Для него важнее, что такие процессы идут. Получив по телевидению подтверждение того основополагающего факта демократического устройства, что все равны перед законом, он с удовлетворением отметит, что сегодня судят министра (депутата, сенатора, бывшего члена кабинета и т. д.), и спокойно переключится на футбольный матч.

В спальне у короля

Понаблюдав за французами и их поведением, убеждаешься, что даже свои права они воспринимают настолько же буквально, как цвета светофора. Например, при обгоне водитель справа имеет преимущество. Это настолько прочно вбивают в мозги еще в автошколе, что типичный французский автомобилист налево даже не смотрит и нередко из бокового переулочка выскакивает на широкое авеню, если только нет на его пути знака «Уступи дорогу!», и, бывает, тут же получает слева удар вбок. На такого рода ситуации приходится едва ли не половина аварий.

Правовое общество по-своему формирует человека – если он знает свои права и обязанности и уверен, что одно другим ни ему, ни кому-либо подменить не позволят, он будет ощущать себя гражданином своей страны, а не бессловесным «винтиком» некого гигантского государственного механизма и будет действовать соответственно. Так что обращение «гражданин» во Франции – это не формальность, а нередко и призыв к гражданскому действию.

При всей своей склонности к левым идеям, месье Дюпон достаточно консервативен. Наши прежние представления о революционной французской нации, мягко говоря, устарели. Французы завоевали себе все необходимые гражданские права и научились ими пользоваться, они прекрасно умеют организовываться в соответствии с этими узаконенными правами и никому не дадут на них посягнуть. В марте 2006 г., когда в Париже начались выступления студентов, один корреспондент российского телевидения даже объявил, что «во Франции налицо революционная ситуация». Практика, однако, этакий марксистский анализ не подтверждает. Французы, в том числе и традиционно радикальное студенчество, да и профсоюзы, знают, где кончаются права и где начинается ответственность, с каких до каких можно бузить официально и когда нужно немедленно разойтись, чтобы не получить от полицейского, который охраняет демонстрацию «бурного социального протеста», дубинкой по голове. Протест, как и всё во Франции, имеет свои пределы и преступать их законопослушному французу, несмотря на все его умение «качать права», противопоказано. По мере того как революция превращалась в государство – а сей процесс идет неумолимо последние двести с лишним лет, – месье Дюпон, этот «типичный француз», медленно, но верно из бунтаря превращался в конформиста. И если в 1968 году, во время студенческой революции, Сорбонна выступала «за слом системы», то теперь студенчество выступает за то, чтобы та система, за которую они боролись и добились своего, сохранялась и действовала, как положено.

Когда Горбачев принялся вводить свою «открытость» и «гласность», выдавая это за «развитие демократии при социализме», один едкий французский публицист не преминул пожелать ему использовать пример короля Франции Людовика ХIV, который еще в ХVII веке открыл дворец в Версале для посещения публики (для этого надо было только быть одетым в приличное для королевского двора платье, что было не сложно, т. к. рядом с дворцом существовали специальные для этих целей ателье проката), включая посещение парадных апартаментов короля. Горбачеву посоветовали открыть для публики для начала его апартаменты в Кремле и в здании ЦК КПСС на Старой площади.

Совету публициста Горбачев, однако, не внял. Власть в России не власть, если она не покрыта густой тайной, спрятанной в сейф за семью печатями. Во Франции это иначе. Раз в году каждый может зайти в резиденцию президента в Елисейский дворец, в кабинет премьер-министра в Матиньонском дворце, в любое практически правительственное здание. Но только раз в году, в день открытых дверей. Традиция Людовика ХIV в принципе сохраняется. Но сохраняется и другая традиция – страты не смешиваются. Король-Солнце допускал простолюдинов в Версаль. Но их как бы не существовало. Как не существовало равных с ним, королем, во всей Франции, про которую он говорил: «Государство – это я!» Простолюдин мог подойти и посмотреть на короля. Даже зайти в его спальню. А король мог не видеть в упор ни простолюдина, ни окружавших его придворных. Он мог подозвать к себе слугу, носившего за ним золотой горшок и, не прерывая беседы, сделать при всех в горшок свое «маленькое дело». Король с толпой не смешивался.

Современные короли, правящие Францией, из того же теста. Они внешне демократичны. Они так же, как и скромный месье Дюпон, скажут, что все французы между собой равны. Но и они, и их подданные знают, что и в проявлениях демократичности здесь очень четко очерчены те пределы, которые переступить никак нельзя. Не соблюдающий эти правила игры из «приличного общества» выпадает. Самое страшное во Франции – это дурная репутация. Человек оскандалившийся, осмеянный, нарушивший неписаные каноны этого многокланового общества, не будет иметь шансов в жизни, станет социально неприкасаемым. И не потому, что к нему кто-то относится плохо лично. А потому, что он неудобен тем, что создает неудобства другим. Машина социального отбора выбрасывает таких людей в первую очередь в «резервную» армию труда, в безработные, в число «маржиналей», т. е. в маргинальные слои, в люмпены, на попечение многочисленных благотворительных организаций. Они дают им бесплатные столовки и бани, одевают их во что Бог послал, и педантично выводят у них вшей. В механизм общества этот благотворительный блочок вмонтирован, как своего рода клапан для спуска перегретого пара. До поры он действует. И все делают вид, что так и надо. Правила игры, однако, меняются. Клапан частенько не срабатывает, ибо в районах хронической безработицы и в эмигрантских гетто слишком велик напор недовольства. Крышку с социального котла то и дело срывает.

Да, пока бунтуют в основном маргиналы. Те, кто не могут себе найти места в обществе, где, чтобы жизнь удалась, прежде всего, необходим не просто диплом, а очень хорошее образование. Сегодня с кайлом и лопатой во Франции не прокормишься. Качественно изменилась структура занятости. 60 процентов работающих французов заняты в административно-управленческой сфере, в науке, системе образования и в сфере обслуживания, в том числе в туризме, почти 33 процента – в промышленности и лишь около семи процентов в сельском хозяйстве. И если раньше в резервный «пул» безработных попадали люди в основном из производственной сферы, то теперь там полно специалистов с высшим образованием, «белых воротничков» и даже менеджеров. И боязнь попасть в этот пул действует на французов не лучшим образом.

Горит ли Париж?

Французов воспитывают в духе уважения к закону и порядку уже не один век. В принципе эта нация традиционно законопослушна. С присущей французскому языку назидательной интонацией месье Дюпон всегда готов научить приезжего тому, как надо соблюдать французские законы и уважать местные обычаи. Особенно убедительно такие уроки звучат в провинции, в небольших коммунах и городках. Там у человека выбор невелик – либо он впишется в местный, законопослушный пейзаж, либо просто не выживет, т. к. попадет в тотальную изоляцию. Его даже бить не будут. Просто подвергнут такому остракизму, что он сбежит сам. Не случайно поэтому во французской глубинке есть выходцы из бывших французских колоний, но почти нет новых эмигрантов.

Старую эмиграцию французским законам и обычаям обучали еще в колониях. Для новой все это чуждо, как и вся французская цивилизация и культура с ее политесом и прочими поведенческими нормами. Новые эмигранты тяготеют к своим, к тем, кто живет в гетто, где воспроизводится привычная для новых эмигрантов родная среда. Чтобы в этом убедиться, надо просто пройтись в Париже по району Барбес-Рошешуар у Монмартра, либо по улицам парижского пригорода Сан-Дени (70 процентов жителей Сен-Дени – эмигранты, либо их потомки). Единственно, чем в массе своей эти «новые французы» отличаются от своих соплеменников, мечтающих хоть одним глазком повидать Францию, так это воинственным неприятием всего французского, всего белого и христианского. Французы встречаются с этим вызовом ежедневно. В метро какой-нибудь чернокожий пацан может демонстративно улечься сразу на двух сиденьях с ногами и не уступит место ни старику, ни женщине. Французы будут молчать, даже если этот молокосос начнет дымить им в лицо самокруткой из марихуаны. Они будут ждать вмешательства полиции, которая по идее должна наказать нарушителя порядка в метро. Но полиция, если и вмешивается, то очень осторожно и мирно. Тронешь черного, будет большой скандал. В сознание французского обывателя, всей системой обучения и образования, вбито этакое чувство коллективной вины за «преступления французских колонизаторов» и «жертвы рабства». День памяти этих жертв теперь во Франции отмечают официально. Потомков «жертв» власти стараются не раздражать и умиротворяют всячески. Мало поэтому кто в метро решится взять обнаглевшего негритенка за шиворот и вышвырнуть его из вагона, как он того заслуживает.

Жители эмигрантских гетто знают, что им все с рук сойдет, и пользуются этим вовсю. Именно из таких гетто, укоренившихся в Париже и в его пригородах, в других больших городах – Марселе, Лионе, Страсбурге, Лилле, вышли погромщики и поджигатели, которые потрясли Францию своим бессмысленным вандализмом, поджогами и погромами в ходе эмигрантских бунтов начала ХХI века.

…Я побывал в Париже в конце ноября 2005 г. Проехав по эмигрантским пригородам, я обнаружил не один десяток сожженных машин, разграбленные и изуродованные витрины магазинов, сгоревшие офисы и даже одну «образцовую школу» для детей эмигрантов, сожженную дотла ее смуглолицыми учениками… С кем же воевали эти «бунтари»? Сводить все это безобразие к одному лишь социальному недовольству – значит упрощать реально существующую проблему. А она не в том заключается, что французское государство кого-то чем-то обнесло, распределяя блага из того рога изобилия социальной помощи, который создан за счет жесткого налогообложения всех французских граждан, и в первую очередь граждан состоятельных, у которых изымают свыше 60 процентов доходов в виде различных налогов. Социализм в стране галлов уже действует давно. Длительное правление социалистов при Миттеране окончательно превратило Францию в действительно социальное государство с мощной системой соцобеспечения, которая позволяет малоимущим французам, независимо от их происхождения и цвета кожи, получать бесплатное образование, бесплатное медицинское обслуживание и такие пособия по многодетности и безработице, на которые вполне можно прожить целой семье, ничего не делая. Как только эмигранты получают вид на жительство во Франции и все полагающиеся неимущим пособия, им, пусть не сразу, но предоставляют и бесплатное муниципальное жилье. Чего бы, казалось бы, еще надо?

В поисках ответа на этот вопрос Франция резко поляризовалась политически. Французские националисты из партии «Национальный фронт» Ле Пена публично обвиняли детей французских эмигрантов, родившихся во Франции и уже имеющих либо вид на жительство, либо французское гражданство, в «черной неблагодарности». Мол, им все дали, а они поджигают магазины, автобусы и машины законопослушных белых французских граждан. Защитники прав человека в свою очередь требовали дать «обездоленным» из гетто еще больше, чтобы только те не бунтовали. Ни правые, ни левые, однако, ничего нового не придумали. Все обещания «дать еще» заведомо воспринимаются, как недостаточные. Потому что бунтари в гетто требуют отдать им все, и на меньшее не согласны. Они хотят вырваться из гетто и обладать всей Францией, даже если для этого потребуется удалить из нее всех белых и «неверных». Ассимиляция афроевропейцев в преимущественно белой Франции не состоялась, а интегрироваться во французское общество удается немногим эмигрантам и их детям. Безысходность эта, возникшая в результате не столько этнической, сколько культурной и религиозной несовместимости рас и цивилизаций, обернулась духовной геттоизацией, как в Америке, где возник расизм наоборот и где под лозунгом «Черное – прекрасно» афрорасисты избивают белых. Конечно, это экстремизм и требования молодежи гетто отдать им «всю Францию» нельзя отождествлять с социальным протестом. Корни этого протеста куда глубже, чем кажется. Пожары в пригородах высветили врожденную порочность западной модели социального мира – не сумев обеспечить подлинное равенство своих коренных и пришлых граждан, Франция попыталась откупиться от «инородцев». Им дали возможность худо-бедно существовать, даже не работая. Они попадают в невидимое гетто, обитателя которого узнают не по паспорту, а по цвету кожи, по манере говорить, образованию и тому кругу, в котором он вращается. В «приличное общество» оттуда не попадают. Человек из гетто обречен на то, чтобы жить и умереть в гетто. Это похуже любой черты оседлости. Первое поколение эмигрантов, как правило, эти условия принимает. Их дети уже не хотят с этим мириться. Их внуки против этого восстают.