Текст книги "Двое из ларца"

Владимир БОЛУЧЕВСКИЙ
ДВОЕ ИЗ ЛАРЦА

Автор выражает безграничную признательность всем, кто в той или иной мере способствовал написанию этих страниц: Александру Машарскому, Евгению Любарскому, Федору Звереву, Анне Канунниковой, Наталии Диас-Ортега, Алексею Гордину, Семену Лившицу, Андрею Болучевскому, Василию Морозову, Сергею Берзину, Елене Тарасовой, Римме Колюжной, Николаю Иванову, Николаю Черниговскому, Риму Шагапову, Сергею Курехину, Алине Алонсо, Юрию Красикову, Елене Кузнецовой, Сергею Федорову, Алексею Каспарянцу, маме и папе

Глава 1

Окончательно все происходящее перестало забавлять Александра Адашева-Гурского, когда за ним с лязгом захлопнулась тяжелая, крашенная серой масляной краской железная дверь тюремной камеры. Собственно, камера была пока еще и не тюремной в полном юридическом смысле этого слова, но то, что в ней воняло весьма специфически, не оставляло никаких сомнений в ее принадлежности к пенитенциарной системе.

Гурский осмотрелся. Камера была размером приблизительно два на три метра. Ну, может, чуть больше. На расстоянии шага от стены, в которой была дверь, на уровне полуметра от пола были настелены дощатые нары, занимавшие всю жилую площадь от левой стены до правой и упиравшиеся в противоположную, где, по логике вещей, должно было находиться то самое зловещее, забранное решеткой крохотное окошко. Но окошка не было.

На нарах, в дальнем углу, свернувшись калачиком и укрывшись стареньким пальто, спал ребенок.

Вторым обитателем камеры был прилично одетый мужчина лет тридцати, который умудрялся на свободной от нар и Гурского площади в полтора квадратных метра нервно ходить из угла в угол и вот уже вторично за те пять минут, которые Александр находился в одном с ним помещении, вдруг садился на корточки и, обхватив голову руками, тихонько произносил:

– Ой-ё-ё-ё-ё!

Потом, обратив, наконец, внимание на нового обитателя камеры, он шагнул к Гурскому и спросил:

– Курить есть?

– Да вот… Не забрали, – Александр протянул открытую пачку сигарет. Тот, сломав несколько спичек, прикурил и жадно затянулся.

Убирая сигареты в карман, Гурский вдруг вспомнил, что не забрали у него не только их. Собственно говоря, его не очень-то и обыскивали, просто попросили вынуть все из карманов и обхлопали по бокам да по ногам, и все.

Он честно выложил на стол бумажник, ключи от квартиры, записную книжку, пачку презервативов, сигареты и зажигалку. Про остальное Александр искренне забыл.

И вот сейчас, бросив взгляд на закрытый глазок в тяжелой двери, он повернулся к нему спиной и достал из внутреннего кармана зимней темно-синей куртки маленький плоский сотовый телефон.

Александр Адашев-Гурский не был ни бандитом, ни бизнесменом, ни кем бы то ни было еще, кому непременно нужна постоянная мобильная связь с внешним миром. Даже наоборот. Свой домашний телефон он часто отключал, иной раз на несколько дней, – для того, чтобы этот самый мир оставил его наконец в покое. Достигнув возраста, когда жажда сопричастности формообразующим аспектам бытия была с избытком утолена, он решил наконец, что достаточно уже приключений на одну-единственную задницу, тем более что она своя собственная, и теперь искал покоя и созерцательности.

Разменяв после очередного нелепого брака и столь же нелепого развода оставшуюся от погибших в катастрофе родителей, коих он был единственный сын, большую академическую квартиру на Петроградской стороне, он поселился в скромной уютной однокомнатной квартирке на Васильевском острове, которая размещалась на пятом этаже очень старого дома, но зато с лифтом. При наличии иных вариантов именно эта квартира очаровала его с первого взгляда тем, что обладала большим балконом, прилепленным к абсолютно пустой плоскости оштукатуренного брандмауэра, выход на который осуществлялся непосредственно из крохотной кухни.

Помимо двойной фамилии, от своих дворянских предков, иные из которых были приближенными аж Иоанна Грозного, Александр унаследовал высокий рост, не убиваемое жизненными обстоятельствами здоровье и физиологическое отвращение к духу стяжательства. Органически не перенося пребывания в трудовом коллективе и, еще более того, ежедневного хождения в службу, он, тем не менее расстраивался, когда вдруг оказывался не в состоянии позволить себе хорошей выпивки, еды или очередной «Левис 501».

Из вышеперечисленного неизбежно следовало, что время от времени он скрепя сердце был вынужден вписываться во всякого рода авантюры (исключая разве что явно криминальные), которые позволяли, чуть поднапрягшись, заработать денег в один удар. Благо голова у него была на месте, спортивная юность сформировала и так хорошо сложенное тело, а круг знакомых и добрых приятелей от рождения был столь широк, что на днях рождения, которые Адашев-Гурский изредка отмечал, братски обнявшись за хмельным столом, затягивали «Черного ворона» могильщик с Южного кладбища, опер из убойного отдела и манерный представитель артистической богемы. И все это были не просто душевные друзья, но люди, с каждым из которых в свое время сводила Александра по совместному делу витиеватая его судьба, ибо знал он и бетонные работы, и в то же время весьма сносно умел играть на саксофоне. Так уж вышло.

Материальный достаток, выраженный в отечественных либо зарубежных денежных знаках, то прибывал, то убывал, подобно волнам морского прибоя, порой оставляя Гурскому предметы самые неожиданные и после одного раза часто никогда более не востребованные. Под диваном, например, уже много лет пылился старенький саксофон фирмы «Кон», естественно, альт, потому что, если бы на тот момент был нужен тенор, Александр раздобыл бы «Сельмер». А до недавнего времени, припрятанная в укромном месте, хранилась двустволка «Байярд», которую Гурский привез из очередной какой-то экспедиции и, так из нее ни разу и, не выстрелив, подарил, в конце концов, от греха подальше, другу детства Петру Волкову, бывшему оперу по прозвищу Волчара, ныне сотруднику некой частной структуры. Так что в наличии сотового телефона при полном отсутствии нужды в нем, кроме занятной возможности связаться с кем-нибудь из самого неожиданного места, ничего странного не было.

Тем более что человек предполагает, а Господь располагает, и судьба наша, что расписана где-то там на многие лета вперед, отбрасывает свою тень на день сегодняшний. И те поступки, которые мы совершаем, казалось бы, абсолютно случайно и не осознавая их истинного смысла, диктуются свыше иногда бесом, а иногда и ангелом-хранителем и всегда обоснованы некоей высшей надобностью, которая не всегда нам доступна.

Глава 2

Адашев-Гурский откинул у телефона тоненькую пластинку, набрал на открывшейся панели номер и через некоторое время услышал хриплое, заспанное и сдержанно яростное:

– Автоответчика нет дома… Это я сам снял трубку, и сейчас пять утра, и не дай вам Бог, если то, что вы мне сейчас скажете, я сочту недостойным внимания в это время суток. Я вас разыщу, даже если вы не назовете своего имени. В вашем распоряжении десять секунд. Докладывайте.

– Здравствуй, Петя. Как дела?

– Гурский? – вкрадчиво спросил Петр Волков, и в телефонной трубке явственно услышался характерный щелчок, подозрительно напоминающий знающему человеку звук взведенного пистолетного курка. – А ты где, дружок?..

– Петь, это там у тебя зажигалка щелкнула?

– Ну давай, еще чего спроси… Давай-давай, чтобы уж за все сразу…

– Да нет, это я так просто. Петь, если это волына, так ты ее лучше дома оставь. Меня здесь с автоматами стерегут.

– Ты где, гад?

– Так об этом-то и речь. Только, Петя, ты не перебивай, я не могу долго говорить, я в ментах. Лазарский в больнице, его на «скорой» увезли. Тебе бы надо его найти и привезти сюда, чтобы он сказал, что это не я его порезал. А то меня утром упакуют к чертовой матери, ты же знаешь. А потом дело заведут, и поди доказывай. Ну? Ты там проснулся?

– А ты не пьяный? – недоверчиво и обречено спросил Волков.

– К сожалению…

– К сожалению – да? Или, к сожалению – нет?

– Не в этом дело.

– Ясно. И документов у тебя тоже нет с собой, конечно же.

– Натюрлих.

– Давай быстро и в двух словах.

– Ну… Лазарик позвонил пару часов назад, помираю, дескать, и трубку повесил. Я – к нему. Он лежит весь в кровище и не дышит. Я, натурально, «скорую» вызвал, ментов, так, мол, и так. Все вместе и приехали. А он, гад, лежит носом в подушку, по пояс голый, и то ли живой, то ли нет… Ну, труп трупом. Врачи к нему – пульс на шее щупать, а он ни с того ни с сего вдруг: «Какого хера?..» И доктору – в дюндель, тот еле увернулся. Ну, тут менты врачей в сторонку – дескать, кто это, мол, вас так и почему в комнате разгром? И это кто такой? Вы его знаете? А сами в меня пальцем тычут. Короче, его на «скорой» увезли, а меня сюда. «Зачем, – говорят, – ты его убить хотел?» Я им: «Так я же сам всех вас и вызвал!» А они: «Конечно. Ты же у нас самый умный…» А? Представляешь?..

– Представляю. А откуда Лазарского увезли?

– Так с Черной речки же. Со старой квартиры.

– А как он вообще в Питере оказался?

– Подшиваться приехал. Петя, мне говорить долго нельзя, я же прямо из камеры по трубке, еще застукают. Ты его через справочное «скорой» найди и приволоки сюда. А то я не знаю, во сколько у них здесь смена караула, меня же еще ночью привезли. Утром новая смена заступит, меня оформят и… это самое…

– Ладно, все. Жди. Да, а где ты, в самом-то деле?

Гурский назвал номер отделения милиции и отключил телефон.

Глава 3

Лежащий до этого момента неподвижно в дальнем углу нар обитатель камеры, которого Адашев-Гурский, исходя из его размеров, принял за ребенка, приподнялся, перебрался поближе и, оказавшись достаточно взрослым мужчиной-лилипутом («маленьким» надо бы его называть, как именует сам себя этот народец), тем не менее совершенно детским голосом сказал:

– А мне бы можно… позвонить? Только я кода Пензы не знаю. А вы не знаете?

– Не знаю, – сказал Гурский.

– А мне и звонить-то некому, – сказал тот, что докуривал сигарету. – Слышь, мелкий, а ты чего – из Пензы?

– Из Пензы.

– А сюда чего приперся?

– Пальтишко хотел купить.

– Купил?

– Опять не успел, – вздохнул маленький.

– Бедолага… Братан, дал бы еще закурить, а?

Александр протянул пачку.

– Спасибо, братан. Ты это правильно, ты так на том и стой: я не я и хата не моя. А то им, знаешь… им только слово скажи, навесят столько, что… У тебя ходка первая?

– Ну… вроде да.

– Еще ничего. На крайняк – непредумышленное, пятерик от силы. А если этот твой терпила выживет, то всяко химия, жить можно. Как себя поставишь, конечно. А на хате до суда матом не ругайся. Тюрьма этого не любит.

– Да не трогал я его.

– А я и говорю – на том и стой. Не трогал – и шабаш. Пусть сами маракуют. Им только слово скажи. Вообще молчи, понял? Если сможешь, конечно. Пусть сами доказывают. Презумпция невиновности, слыхал?

– Слыхал.

– Ну вот. А я… трояк отмотал, ну, по бакланке, не скрываю, двести шестая голи-мая, ну там, с нанесением тяжких телесных, и все такое, трояк – это еще ничего, могли бы и больше. Ну, отмотал, откинулся, ну, думаю, – все, больше на кичу не пойду. Нахлебался, хватит. А чего? Вышел, к мамке прописали, все честь честью, но работать-то где? Мыкался, мыкался, да еще я ж под надзором. Ну на сплошном нервяке. И вот, прикидываешь, с бабой познакомился, ага, в кабаке, ну я-то на голяке, понятно, но друзья-то остались, хоть тоже, знаешь, друзья… Я как вышел – то к одному, то к другому, вроде стоят неплохо, у одного – одно, у другого – третье, а чтобы меня в дело взять – извини, пойдем лучше водки шарахнем по сотке, пока время есть… Ну вот. А тут – она халдейка, то-се, засиделись мы, закрытие уже, ну, выходим из кабака, я ей и говорю: «А что же это ты красивая такая – и не провожает тебя никто?» А она: «Да я живу далеко, да и двор у нас темный, боятся». А я: «Танки грязи не боятся!» А она: «А дома-то тебя никто не ждет, танкист?» Я говорю: «Если б такая, как ты, ждала, я б вообще из дома не выходил». А она: «Ишь ты! А деньги кто бы зарабатывал?» Я говорю: «Да если б…» Ну, короче, слово за слово, хером по столу, проводил я ее домой, заночевал и поселился там в оконцовке. Она разведенка, детей нет, хата упакована, и только мужика ей и не хватает.

И ведь на работу меня устроила, экспедитором, харчи всякие развозить. Бабок дала, меня и взяли, хоть я и судимый. Ну и живем мы с ней, и все вроде как у людей… Дай еще сигаретку, а, браток? Спасибо. Ну вот, а тут, прикидываешь, меня – в командировку на неделю. Я и уехал, надо было по области мясо собрать. В деревнях скот резали по осени, у барыг скопилось, как, почему – не знаю, вроде поздновато, конец ноября, ну мое-то дело десятое, что за мясо, откуда… Ну, понятное дело – тут стакан, там банку, короче, управились мы с водилой дня на два раньше, а сами и не просыхали все это время, и, знаешь, стали у меня мысли всякие дурацкие крутиться: «Как она там? Неужели ни с кем, ну… это самое?»

Ага… Ну, я же на стакане постоянно. В оконцовке возвращаюсь я на два дня раньше, да еще и вечером поздно. Ключи у меня свои, открываю тихонечко и – оба– на! Она в ванной плещется, а за столом мужик без рубашки сидит и водяру хлещет. Ну чо тут думать? Я ему с порога в репу! А она из ванной выскакивает, халат нараспашку, на руках у меня повисла и голосит: «Да ты чего?! А ну прекрати!..» Она на мне висит, а этот – мне в торец! Ну, тут у меня от этого визга, от кровищи да от обиды, ну от всего вообще, все перемкнуло, я, короче, за нож и обоих и положил… Вот так. А это к ней брат из Череповца в гости приехал.

Я-то, когда прочухался, решил было ноги сделать, но, думаю, ведь все равно найдут. Пошел, сам ментов и вызвал. «Вот, – говорю, – был в состоянии аффекта. Делайте что хотите, все равно я на себя руки наложу». А?.. А ведь все водка.

– Да. Водка, она – да.

– А тебе – пятерик максимум, если не химия.

– Ребята, – раздался голос с нар, – что-то мне плохо. Если я умру, передайте матери. Город Пенза, улица Мира, дом шестнадцать, квартира сорок восемь…

– А тут всем плохо. Тут, чтобы кому хорошо было, такого никогда и не было. Угости еще сигареткой, а?

– Держи.

– Ребята, что-то плоховато мне… Если умру, передайте матери, что Виктор, мол, Богатырев… Город Пенза, улица Мира, дом шестнадцать, квартира сорок восемь…

– Ну что за…

– Погоди-ка, – Адашев-Гурский всмотрелся в сумеречную глубину камеры, освещаемой тусклой лампочкой, затянутой металлической сеткой. – Ему вроде и правда плоховато.

«Маленький» лежал на спине, закатив глаза, и на его губах начинала пузыриться пена. Спина стала выгибаться.

– Надо бы врача, что ли…

– Эй, начальник! – забарабанил в железную дверь «танкист». – Тут у нас попытка побега из-под стражи! Эй, в натуре! Пассажир соскакивает!

Он прислушался, приложив на несколько секунд ухо к запертой двери, а потом вновь забарабанил двумя кулаками и закричал в закрытый глазок:

– Начальник! Ну человек же отходит, ну!

Где-то в глубине коридора возникли звуки неторопливых шагов, потом в дверь снаружи вставили ключ, несколько раз провернули, отодвинули засов и открыли дверь. В дверном проеме, ярко освещенном жужжащими неоновыми лампами, возник милицейский сержант таких размеров, что и не входя в камеру он, казалось, заполнил ее всю целиком.

– Ну? Кто здесь человек? Где?

Он оглядел присутствующих, увидел выгибающееся на нарах тело. Устало склонился, взял «маленького» Виктора Богатырева за лодыжки, подтянул к себе и, перехватив поудобнее, поднял его за ноги в воздух прямо перед собой. С конвульсивно дергающимся телом в руках медленно повернулся, вышел из камеры и резким движением встряхнул его, как половик. Потом, все так же держа его на вытянутых руках, вернулся в камеру. Аккуратно положил тело обратно на нары.

– У меня не соскочит. Не положено.

Гурский склонился над «маленьким». Пена на губах у того еще не высохла, но дышал он ровно, тело его расслабилось и обмякло. Александр взял «маленького» за запястье – пульс был учащенным, но наполненным и ровным. Александр пожал плечами и полез в карман за сигаретами.

– Я у тебя еще стрельну, а, братан? Спасибо. Во бля… Так и живем.

– Ну так и что?.. Не в Америке.

– Это точно.

Гурский протянул сокамернику зажигалку.

– Ну и ладно, – сказал тот, забираясь на нары и устраиваясь поудобнее. – Тюрьма, она порядок любит. У этого-то, скорее, административное что, а за нами по утрянке воронок, поди, подгонят. Надо хоть немного поспать, а то с такой башкой ляпнешь еще чего, потом век не расхлебаешь. Ты ложись, тут места хватит. Не тужи, еще и хуже будет, это пока еще что…

– Я посижу пока.

– Дак ты и так сидишь. Хоть ты стой, хоть лежи.

Гурский аккуратно присел на краешек дощатого настила, закурил сигарету и в который раз задумался о правоте и неизбежной актуальности для русского человека старой пословицы «От сумы и от тюрьмы не зарекайся».

Глава 4

А дело было вот в чем.

Лет десять назад уехал в Америку Мишка Лазарский. То ли развод с женой был последней каплей, то ли еще что, но он оставил жене небольшую квартиру, громадную овчарку и уехал навсегда. Вместе с родителями и старенькой теткой, пополнив собой многочисленные ряды неприкаянного многонационального племени, которое, добровольно покинув пределы опостылевшей отчизны, и не подозревает до поры, сколь крепко с ней связано, являясь плотью от ее плоти.

Воистину, хоть ты татарин, хоть еврей – родился в России, сделал первый глоток ее воздуха, и готово дело – русский. И никуда от этого не деться. Хоть на другой конец света беги, от себя не убежишь. Короче, в Нью-Йорке Мишка запил. Поначалу тайком, а в последний год – по-черному. По-русски. Все рушилось. Дома он был крепким джазовым музыкантом, играл на фестивалях, был известен. На жизнь зарабатывал в кабаках. Как многие. И выпивал, как все. Но в Америке-то все так не делают. Живут себе поживают да добра наживают. Но ведь русскому-то человеку…

Сказалось ли отсутствие того самого «понимания», которое всегда можно было обрести у старых друзей, ввалившись к ним в дом среди ночи с бутылкой водки, и которого он лишился, оказавшись в психологическом вакууме, загонявшем его в иссушающую мозг и разжижающую душу бездну запоя, или причиной стало что-либо иное, но перед Мишкой Лазарским пугающе замаячило то, что американцы называют своим страшным словом «крэш». И полетел он спасаться на историческую родину, то есть в Россию, в город на Неве.

Появился он у Адашева-Гурского в роскошном шерстяном пальто, кашемировом костюме, шелковой рубашке, счастливый и пьяный в зюзю.

– Сашка, – говорит, – у меня там родители старенькие, новая семья, сын родился, но я решил, что все равно вернусь. Хоть под старость, но вернусь. Домик в деревне куплю, в Лимовже, например, у Васьки Морозова. Будем вместе в баньке париться, а, представляешь? Только мне пока подшиться надо, иначе сдохну. Факт. А там не подшивают. Бздят. Врачебная этика не позволяет или еще что… Они там только на собрания анонимных алкоголиков посылают. Ты знаешь это что? Помесь комсомольского собрания с какой-то эксгибиционистской херней. Душу я там перед всеми свою выворачивать должен. Ага, сейчас… Короче, сплошной баптизм сраный. А мне подшиться надо, чтобы страх был.

Я тут еще пару деньков погуляю, а потом – в больничку частную на Васильевском, она здесь рядом, на Косой линии. У тебя вещи оставлю на всякий случай, здесь вот деньги на полный курс, сорок баксов в день, представляешь? И еще за подшивку отдельно. Вот мой билет обратный, паспорт, мало ли что. Через пару дней мне железно надо ложиться, чтобы успеть к отлету. Если я… ну, заколбашусь или еще что, ты меня хоть силой, но уложи, ладно? Я у Наташки своей бывшей ключи от квартиры взял, она в Москву улетела к хахалю какому-то, я там пока и поселюсь. Что мне тебя-то стеснять? Телефон, адрес помнишь? Ну вот… Слушай, я тут такую девку зацепил, я поеду, а? Да! Анекдот такой: приходит мужик с жуткого бодуна в магазин на Ракова, а тот закрыт. Час где-то нужно перетоптаться. Ну, он-в Русский музей. Подходит к великому полотну бессмертного, нет, наоборот, к бессмертному полотну великого Карла Брюллова «Последний день Помпеи», стоит возле него, смотрит, смотрит, а потом хватается руками за голову и стонет: «Все попа-а-дало-о-о…» А? Ну, пока, я отзваниваться буду.

И вот сегодня, часа в три ночи, раздался в доме у Гурского телефонный звонок:

– Сашка, я умираю. Приезжай, если можешь, немедленно. Я у себя на Черной речке, дверь не запираю…

Александр поймал такси и минут через пятнадцать, войдя в квартиру бывшей жены Лазарика, наблюдал следующую мизансцену: стол в комнате был опрокинут, одежда разбросана, стекло внутренней рамы большого окна выбито, все вокруг заляпано кровью, на диване, голый по пояс, с полуспущенными брюками лежит Мишка, а на спине у него и на левом боку резаные раны кровоточат.

Адашев немедленно вызвал «скорую». Потом еще раз обвел взглядом комнату, подумал и вызвал милицию.

Обе службы быстрого реагирования подъехали одновременно, минут через сорок. Все это время Мишка лежал на диване совершенно неподвижно, не подавая никаких признаков жизни.

Трое стражей порядка, стоя у двери, оглядывали разгром, а представитель бригады эскулапов склонился над бездыханным телом, коснулся артерии на шее, нащупал пульс, а потом попытался произвести какие-то манипуляции с ранами на спине.

Лазарский замычал от боли, приподнял голову и, не открывая глаз, совершенно внятно произнес, ни к кому не обращаясь: «Какого хера?..»

Для милицейского наряда это как будто послужило паролем, сигналом к действию. Старший из них, офицер, шагнул к дивану, похлопал лежащего по щекам, приподнял его голову и стал громко, как у глухого, спрашивать:

– Что тут у вас произошло? Вы слышите? Что произошло? Вы знаете этого человека? – Он указал на стоящего рядом Адашева-Гурского. – Вы его знаете?

Лазарский приоткрыл мутные глаза, попытался было пьяно улыбнуться, но вместо этого болезненно поморщился и сказал:

– Этого? Конечно… Он вор, бандит и убийца, арестуйте его немедленно!

Потом он попытался еще что-то сказать, но у него уже ничего не получилось, он ткнулся носом в диванную подушку и опять заснул сном смертельно пьяного человека. Офицера, по всей видимости, учили, что любое преступление необходимо раскрывать по горячим следам, посему на руках ничуть не готового к такому повороту дел Александра Васильевича Адашева-Гурского защелкнулись наручники.

Доктор остался хлопотать над телом Лазарского, а Гурского упаковали в автомобиль, где дверцы изнутри не открываются.

И вот теперь он сидел на нарах и рассуждал о том, что вдруг, не дай Бог, конечно, Лазарик скрипнет? Что тогда, пятерик или химия? И то, и другое он готов был принять с христианским смирением, ибо видел в этом промысел Божий, но все равно было как-то обидно. Живешь-живешь…