Текст книги "Лишь бы не было войны"

АВЕНТЮРА ТРЕТЬЯ,
в которой мы с Харальдом попадаем в скверную историю, но все заканчивается благополучно

Честь, доблесть, великодушие, жизненная сила – основные черты германского характера.

Монтескье.

Проснулся я от того, что кто-то властной рукой качал большую лодку, в которой я сидел во втором или третьем сне. Очнувшись, я увидел Харальда, уже бодрого, одетого и причесанного (у немцев распространены два типа причесок: «гитлеровский» пробор и «геббельсовский» зачес назад – первый встречается у пожилых людей, второй – у молодежи).

– Вставай, Вальдемар. Уже семь часов!

Оказывается, немцы – нация в высшей степени дисциплинированная – живут по солнцу: встают с его восходом и ложатся вскоре после заката. Это должно вызвать восторг у большей части экологов, тем более что белых ночей, равно как и полярных, в Германии нет.

Я не сразу пришел в себя, заторможенно оделся, а когда узнал, что нас ожидает зарядка босиком на снегу, категорически воспротивился.

– Странно, – покачал головой Харальд. – Насколько мне известно, Россия – достаточно физкультурная страна.

– Это верно, но не до такой же степени! Харальд, ты не учитываешь климатического фактора. У вас в Рейхе десять градусов – уже мороз, а у нас и тридцать бывает.

– Это хорошо. Мы нации нордические и ничего общего не имеем ни с этими лакированными обезьянами, которые разжирели на импорте нефти, ни с негроидными пляжными проститутками.

Воспитанный в советском, а впоследствии в постсоветском интернационализме, я раз за разом поражался сочным эпитетам, которыми Харальд ничтоже сумняшеся награждал народы, как дружественные, так и враждебные Германии: «макаронники-итальянцы», «вонючие румыны», «лакированные арабские обезьяны», «педерасты-американцы». Харальд уверял меня, что все бордели Рейха комплектуются из француженок и полек (поляков в Рейхе осталось лишь несколько миллионов – меньше, чем в США), что негры, евреи и цыгане – не люди, и даже не животные (трагедию Отелло немцы считают трагедией Дездемоны).

Пока я, тепло одетый, прохаживался по двору усадьбы, протирая талым снегом лицо, Харальд отжимался и кувыркался через голову, потом растерся до пояса снегом, обдал меня тучей снежных брызг и залпом выпил рюмку коньяка, стоявшую на столике возле крыльца. Всходило бледно-красное в зимней пелене облаков солнце, было довольно тепло и безветренно. Никем, кроме меня, не замеченный почтальон в утепленном кителе почтового ведомства опустил несколько газет в почтовый ящик у калитки. С запада со стороны Зеебурга донесся грохот тяжелого товарняка.

– Все вы, русские, какие-то сони, – ворчал Харальд. – Твоя мама тоже иной раз к полудню просыпается.

– Это от недостатка гемоглобина, – возразил я.

Через два часа мы с Харальдом уже ехали в сторону центра города на взятом напрокат довольно подержанном «Рено». Перед отъездом Харальд сказал, что мне лучше всего облачиться в военную форму, поскольку штатский человек в Рейхе не смотрится, и девушки на всех вечерах ищут ладную армейскую или эсэсовскую форму, из-за чего даже многие сынки промышленников и оптовых торговцев давно сменили фраки на френчи. В ответ на мои опасения, что появление туриста из России в эсэсовской форме вызовет нежелательные недоразумения, Харальд высмеял «распространенное в России мнение, что в Рейхе на каждом перекрестке здоровенные детины со шмайстерами проверяют документы у держащих руки за головой обывателей». Я одел его яркую парадную форму старшего курсанта Гейдельбергской танковой академии войск СС им. Хорста Весселя со множеством аксельбантов и блестящими эполетами (правда, сверху на мне был мой неизменный китайский пуховик, и я мог похвастаться, что нигде в мире, от сияющих демократических пляжей Калифорнии до плацпарадов Страны Восходящего Солнца, второго такого нет – китайские рисовые поля продолжали стагнировать под японским протекторатом).

Первым делом – по моей инициативе – мы посетили Зоологический музей, где полвека назад хаживал Штирлиц, проехали мимо Караула № 1 и оказались у Рейхстага, выходящего фасадом на Кенигс-плац. Справа в отдалении виднелись Бранденбургские ворота, которые я вчера умудрился не заметить. В другой стороне – в направлении рабочего района Моабит – был ясно виден гигантский как гора Большой Зал Рейха. Я ещё никогда не видел такого колоссального здания (хотя уже перед отъездом обратно в Россию я случайно увидел в новостях не менее гигантский Дворец Советов в Москве; его все-таки построили на месте взорванного Кагановичем Храма Христа Спасителя пятьдесят лет назад).

Харальд был отменным гидом, и к середине дня я знал о Берлине почти все. Мы закусили в ярко освещенном (еще одна берлинская особенность) ресторане на Бюлов-штрассе и поехали в дальний конец города, где Харальд должен был встретиться со своим давним другом, уже месяц кряду зазывавшим его на карнавал, устраиваемый у него в усадьбе. Работал друг Харальда на станции глушения западных вражеских голосов. Здесь – в Мариенфельде – действительно стоял у входа во двор патруль с автоматами, но Харальд сказал им скороговоркой несколько слов, и нас пропустили без малейшей проверки. В главном корпусе за застекленными дверьми слева и справа по коридору слышался визг приемников, стрекот пеленгаторов и негромкие разговоры персонала. Искомый нами Ганс Ортвин фон Гюнше был в акустической – большой комнате, где прослушивались западные радиопередачи, и откуда в аналитические центры поступали громоздкие бобины со звукозаписью. Служащие станции глушения подобны платоновским мудрецам, которые, зная обо всех возможных альтернативах (то бишь валенах), предоставляют публике единственно правильную.

Коллеги Гюнше ушли в буфет, а он сам торопливо запихивался чем-то вроде гамбургера, контролируя жужжание звукозаписывающей ленты.

– Дойчланд юбер аллес!

– Дойчлалд юбер аллес!

(Хрестоматийное приветствие «Хайль Гитлер!», общепринятое еще тридцать лет назад, после смерти Гитлера как-то вышло из употребления, особенно когда Геббельс в начале семидесятых взял курс на национал-консерватизм, и было заменено «общегерманским приветствием»).

Нелепость моего наряда из парадной эсэсовской формы и китайского пуховика с английской надписью «Мэйд ин Чайна» едва не рассмешила Ганса.

– Это Вальдемар, – представил меня Харальд, – Он из России, мой сводный кузен.

– А я был в России, – кивнул Ганс, – в Готтенланде. Мне очень понравилось, только одно плохо – слишком много евреев, и они отвратительно ведут себя в общественных местах.

(Готтенландом в Германии называют Крым, полагая крымских татар потомками готов).

Пока я рассматривал оборудование, Харальд и Ганс скороговоркой переговаривались о каких-то делах. До меня несколько раз донеслось слово «Норд-карнавал».

– Ну и что вы здесь глушите? – поинтересовался я.

– Англичан и американцев: «Би-би-си», «Свободу», «Свободную Европу», голлистов. Иногда и вас приходится, – он пожал плечами. – Хрущев одно время вел коммунистическую пропаганду по радио на немецком языке. В этой акустической «Свобода» прослушивается, – он прибавил громкость. Зазвучали характерные позывные:

– Гринвичское время – двенадцать ноль-ноль, – сообщал по-немецки шепелявый голос. – Говорит Радио «Свобода» из Дувра. В эфире полуденный выпуск новостей. Читает Ева Либерман.

– Совместные англо-американо-канадские военно-морские учения у берегов Исландии. Казнь в Берлине лидеров антинацистской организации «Белая роза». Военный переворот в Парагвае. Представители крупнейших американских правозащитных организацией заявили, что превратят в ад жизнь Тонио Вендиса – американского актера, допустившего в последнее время ряд антисемитских высказываний. Таковы основные темы нашего полуденного выпуска новостей…

Ганс убавил громкость и спросил Харальда:

– Вы собираетесь посмотреть казнь на Александер-плац?

– Нет. По телевидению ведь покажут.

– Неравноценная замена.

– Вальдемар, Ганс приглашает нас на карнавал в свое поместье. Сегодня вечером. Мы еще успеем домой и купим по дороге пишущую машинку для Ингрид.

– Да он тут все рассматривает с таким удивлением, – усмехнулся Ганс, – как будто там у них ничего не глушат, – и снова прибавил громкости:

– Наш гость сегодня вице-президент Американской лиги борьбы за права негров Фата Мара, некогда бывший бенинским студентом в Московском Университете Дружбы Народов имени Патриса Лумумбы. Скажите, Фата, о вашем самом сильном впечатлении от Советского Союза.

– Моим самым сильным впечатлением от Советского Союза было полное отсутствие в этой стране негров. Вначале я думал, что так обстоит на самом деле, однако вскоре я убедился, что стал жертвой советской пропаганды. Значительное количество расовых топонимов на территории России: Белоруссия, Белгород, Белая Церковь – и, с другой стороны, Черная Речка в Ленинграде (где, кстати, расистами был злодейски убит эфиопский поэт Сандра Пушкин), Чернигов, Черновцы и другие – ясно указывает на наличие в СССР значительной негритянской массы, что тщательно скрывается официальной советской идеологией…

Мы уже собрались уходить, когда в акустическую ворвался полный офицер и заорал раскатистым голосом:

– Хальт! Посторонние в акустической! К стене! Руки вверх!

Не успел он нас как следует рассмотреть, Харальд ловким движением тигра кинулся к окну, распахнул его и, не раздумывая, прыгнул. Я, скорее инстинктивно, чем осознано, последовал за ним. Мы прыгали с высоты второго этажа, но на наше счастье под окном высился обширный сугроб рыхлого снега. Я больно ушиб лодыжку и, мельком повернувшись в сторону окна, увидел, как офицер, сияя эполетами в лучах появившегося на краткий миг из-за снеговых туч солнца, прыгает за нами. Харальд кивнул мне и бросился к машине. Но прежде надо было обогнуть длинный гараж и перелезть через двухметровую каменную ограду. Офицер у нас за спиной орал как резаный и явно желал поднять тревогу. Из окон соседних корпусов уже выглядывали любопытные служащие. Бегущий впереди меня Харальд выглянул из-за гаража и остановился – у ограды прохаживался патруль: ветер был в нашу сторону, и они, видимо, еще не слышали воплей нашего преследователя. Офицер, размахивая пистолетом, приближался.

Тогда Харальд вынул из кобуры свой «люгер» и выстрелил в воздух – сухой треск разнесся по округе, и с дерева, под которым в этот момент пробегал офицер, взлетело на удивление много птиц. Офицер остановился и тоже выстрелил в воздух. Это был какой-то условный знак, после которого преследователь и преследуемые пошли навстречу друг другу. По мере того, как офицер приближался к нам и разглядывал наши лица, лицо его (очень похожее на лисью морду) скривилось в зловещую улыбку-гримасу.

– Кампенгаузен, мальчик мой! – воскликнул он, когда мы подошли поближе. – Какой тролль занес вас на секретный объект?!

– Господин оберштурмбанфюрер! мы с кузеном зашли к старому приятелю, который, не покладая рук, трудится на рубежах безопасности Рейха.

Было видно, что Харальд испугался не менее моего, но в его голове уже проскальзывали нотки легкой иронии.

– А как же вы, черт бы вас взял! прошли через пропускной пункт?! – «люгер» офицера был все еще нацелен на нас.

– Я сообщил им наш тевтонский пароль, знанием которого обязан вашим урокам, господин оберштурмбанфюрер.

– А известно ли вам, герр Харальд фон Кампенгаузен, – будучи сыном лавочника, он скривил губы на слове «фон», – что я вправе задержать вас и вашего, – он кивнул на меня, – кузена, препроводить вас под караулом на Принц-Альбрехт-штрассе, где вы и будете в обществе масонов и гомосексуалистов дожидаться решения вашей судьбы военным трибуналом СС?

По лицу Харальда я понял, что такая перспектива весьма вероятна. Но сам Харальд и не думал сдаваться:

– Общество масонов и педерастов в сто раз горше гильотины, господин оберштурмбанфюрер, а посему я сочту моим долгом истинного арийца сообщить следователям гестапо кое-какие подробности, касающиеся морального облика отдельных преподавателей нашей прославленной Академии танковых войск СС, дабы мое заключение было скрашено приятным обществом одного из них.

– Вы на что намекаете, курсант Кампенгаузен? – офицер явно забеспокоился. Штаны галифе вносили в его образ пятидесятилетнего служаки какое-то ребячество.

– Я намекаю на ваше явное неравнодушие к кварталам Кройцберга, а особенно к тамошним заведениям, существование которых объясняется слабым расовым сознанием некоторых членов нашего общества, и посещение которых ни в коем случае не простительно офицеру СС, господин оберштурмбанфюрер. Если я пострадаю, для вас это тоже так просто не сойдет.

– Вы мерзавец, Кампенгаузен, – отозвался после некоторого раздумья офицер. – Я понял это в тот самый момент, когда увидел вашу наглую физиономию за партой в Шенвальде. Вы думаете, что вашей баронской крови все позволено! Что ж, на сей раз ваша взяла… но я отомщу вам, я вам жестоко отомщу! Вы у меня будете живым хронометром на всех моих лекциях до самого Дня Рождения Гитлера! Не забывайте, что я подписываю вашу характеристику! Убирайтесь отсюда!

– Слушаюсь, господин оберштурмбанфюрер!

– Хальт! А что это ваш кузен в парадной форме нашей Академии, но я что-то не припомню его физиономии? Вы с какого курса, милейший?

– Он… – Харальд на минуту замялся, – господин оберштурмбанфюрер, он из России…

– Фольксдойче? – офицер растерялся не менее Харальда.

– Так точно, господин оберштурмбанфюрер!

– Помните, молодой человек, – это офицер сказал уже мне, – что всякий немец, живущий в России, является знаменосцем национал-социалистической революции на Востоке, живым свидетельством всепобеждающей силы Тевтонской Идеи и Германского Гения!.. Не знал я, Кампенгаузен, что у вас родственники за пределами Рейха.

– Господин оберштурмбанфюрер, вы можете прочесть это в моем деле, где я еще полтора года назад указал, что мой дядя женат на русской.

– Убирайтесь к чертям, Кампенгаузен, не злите меня!

– Слушаюсь, господин оберштурмбанфюрер!

Мы уже въехали на машине в черту оживленного движения и городской жизни, оставив позади полусельские предместья Гросс-Берлина, когда Харальд заговорил о происшедшем:

– Старый служака, неудачник, ему всегда достается от начальства. Это, как ты догадался, наш преподаватель Национал-социалистического мировоззрения… буквоед. Соль моих реплик в том, что я цитировал его же лекции, особенно по поводу масонов и гильотины: это его любимая тема. На каждом занятии он рассказывает одну и ту же историю, давно ставшую легендарной, как один асоциальный тип предпочел бегству на загнивающий Запад явку с повинной в гестапо и на эшафоте, самоотверженно укладываясь под нож гильотины, заявил, что лучше секунду жить в арийской стране, чем всю жизнь прозябать на загнивающем Западе. У нас даже шутили, что если на экзамене пересказать ему эту захватывающую историю, то полдела будет сделано.

– А что такое живой хронометр?

– Как у вас в школах наказывают учеников?

– Больше орут, и вообще в основном моральное воздействие: в сельских школах лет пятнадцать назад был обычай выставлять провинившихся на общее осмеяние на линейке младших классов.

– Э, вы еще не знаете настоящих наказаний! Правду, значит, говорил наш преподаватель расовой психологии: славяне рыхлы и женственны, они – природные диалектики, склонные скорее к болтовне, чем к активным действиям… Человек, наказанный «живым хронометром», должен, стоя слева от кафедры под кабинетными часами, причем спиной к ним, отсчитывать по секундам все сто двадцать минут лекции и при этом еще улавливать тему лекции. И не дай бог, ты ошибешься на пять секунд!

– М-да, не балуют вас… У нас преподаватели до такого не додумываются. Зато мы должны выслушивать все их частные мнения и хотя бы для вида с ними соглашаться. Один очень любит хвастаться, что в его семье автомобили были с 1909 года, только во время войны автомобиль конфисковали и выдали расписку, по которой…

– Во время какой войны? Четырнадцатого года?

– М-м… нет! во время японской, пятьдесят второго года… А у вас бывают случаи захвата террористами самолетов? – поспешно сменил я тему.

– Раньше были, теперь нет.

– Почему?

– Да потому что мы ничего общего не имеем с этими дебилами-янки, которые в последнее время дошли до того, что посылают к террористам психологов, следящих за их самочувствием и заботливо снимающих стрессы!!! Если этому американскому дерьму так нравится, туда им всем и дорога! У нас в семьдесят третьем, когда я родился, захватили лайнер Люфтганзы в Лайбахе, двое мужчин и одна женщина. Но недаром мы, германцы, славимся своей тевтонской хитростью: мы их обманули и взяли без единого выстрела. А потом их казнили мучительной казнью на Александер-плац, и особенно женщину: в Америку ей поиграть захотелось! вот ей и устроили настоящую Америку!

Я кажется, задел своим вопросом какую-то тонкую струну его натуры, и Харальд высказался начистоту, хотя, как и все немцы, он всегда сдержан.

Мы вновь оказались в центре. Был зонтаг, и множество людей спешили за покупками и увеселениями. Мы вошли в центральный хандлунг Берлина: Харальд приобрел новенькую электронную пишущую машинку для Ингрид, а я, побродивши по переходам пятиэтажной громады хандлунга, оказался в игрушечном отделе и вспомнил, что мама просила купить что-нибудь для Аскольда – сына моей тети, ее младшей сестры. В игрушечном отделе громоздились гигантские, в рост ребенка рыцарские замки, которые по мановению руки с пультом управления опускали и поднимали мосты и палили из пушек. У стен замков гарцевали и строились солдатики всех времен и народов: в большинстве, естественно, из германской истории – большей частью заводные и самодвижущиеся. Дальше шли модели танков, самолетов, подводных лодок, ракет «Фау» и «Маргарита»; центр отдела занимала огромная детская железная дорога под стеклом. Тут же продавалась национал-социалистическая символика: флажки, детские эполеты, игрушечное оружие, стилизованное под настоящее. Еще дальше – целый отдел охотничье-альпийской тематики: на фоне альпийских лугов с цветущими эдельвейсами ежеминутно разыгрывались сцены охоты молодых блондинов в альпийских шляпах на оленей и медведей. В следующем отсеке можно было приобрести все мыслимые и немыслимые пляжно-спортивные принадлежности, а стройный спортсмен на большой картине в массивной раме подавал детям благой совет: «В здоровом теле – здоровый дух!» Начисто отсутствовали плюшевые медведи, идиотские маски и прочая демократическая чепуха. Зато в набор дротиков для метания входили две мишени, нарисованные на лбах китайца и негра. Ничего специально предназначенного для девочек я тоже не заметил, и под конец купил большую ладью с резиновыми викингами на борту. С этим я и вернулся к уже заждавшемуся меня Харальду, который коротал время у обзорного магазинного телевизора, позволяющего под одним углом зрения видеть весь центральный зал, а под другим – самого себя.

– Странно, – сказал я, когда мы садились в машину, – что у вас отсутствуют игрушки для девочек.

– Так это ж был мальчишеский отдел. А девчачий – налево. Там сплошное домоводство: куклы, посуда, детская мебель – в общем «Кюхен. Киндер. Кирхен»…

Мы рассмеялись.

– У нас ведь все иначе, чем в этой дебильной Америке. У нас женщина считает своей ролью и долгом быть спутницей мужчины. И если женщина берет порой в руки меч, то лишь затем, чтобы вовремя подать его своему мужчине… Моя сестрица, правда, с этим не согласна. Она хочет быть валькирией. Но ничего – к двадцати пяти годам она перебесится и поймет, что все равно лавры Ханны Райч для нее недоступны…

Харальд – типичный немец, грубость и романтизм в нем нераздельны.

АВЕНТЮРА ЧЕТВЕРТАЯ,
в которой я попадаю на нордкарнавал, а Харальд становится героем дня

И опять немецкой кровью

Можно миру дать здоровье.

Гейбель.

Женщина в штанах выглядит в Рейхе оскорблением общественной нравственности, и поэтому, когда мы – я, Харальд и Ингрид – прибыли в громадное поместье фон Гюнше, в холле, где мы по обычаю богатых немецких поместий расписывались в гостевой книге, нас встретило множество девушек, одетых в яркие робронды времен Фридриха Великого. На их фоне выделялись молодые люди в мундирах. Карнавал был посвящен какой-то гетеанской дате.

Поместье заслуживает особого описания. Это был огромный ансамбль, по размерам раз в десять превышающий усадьбу Кампенгаузенов. Летняя часть дворца, иначе его и не назовешь, представляла из себя обширную веранду на фасаде под фигурным готическим перекрытием на неожиданно массивных, почти дорических десятиметровых колоннах. Здесь принимали гостей в теплый период года. За колоннами, которым мог бы позавидовать и Исаакиевский собор, виднелась парадная дверь, увитая праздничными фонариками. Два привратника растворили перед нами двери, а один из них процитировал, уже не помню что, из Гете.

Внутренность этого огромного замка больше походила на внутренность музея или театра, чем на обыкновенное жилище. По словам Харальда, прадед Ганса участвовал в африканском походе Роммеля и, вернувшись, выстроил этот дворец в подражание крестоносцам. Вокруг действительно были расставлены блестящие рыцарские доспехи, а высокие как в Эрмитаже потолки отражали свет сотен прикрепленных к стенам на разной высоте факелов, горящих трескотным синим пламенем (гораздо позже я догадался, что это не факелы, а стилизованные под них газовые горелки).

Наше появление произвело большой фурор, и в нашу честь зазвучал хор пилигримов из «Тангейзера». Харальд оказался героем дня: все наперебой распрашивали его о «смелом прыжке со скалы Ландсберг» и «преследовании злого карлика Регина, который мечи-то нам выковывает, но тут же норовит хвост прищемить».

– Господа, – отстреливался Харальд, – подвиг, как известно, наказуем, и меня ждет тоже самое. Этой старой лисе потребовался живой хронометр, и тут уж я к его услугам до самого Дня Рождения Гитлера. Как говорится, не прыгайте со второго этажа.

С минуту я провел на втором плане и наблюдал немцев со стороны. Они – полная противоположность моим бывшим соотечественникам (я имею в виду демократическую Россию, о которой уж стал порядком забывать) – не имели и следа самокритичности, и воспринимали похвалы безо всякой ложной скромности, самую малость приправив все это иронией, даже не над собой, а над моментом. У них повсеместное пристрастие к цитатам из классиков, так что, сдается мне, они даже в постели с девушкой цитируют Клейста.

– Господа! – обратил наконец на меня всеобщее внимание Харальд. – Хочу представить вам моего кузена! Он из России прорвался к нам через железный занавес, и, как видите, вполне симпатизирует нашей культуре.

Я (а я, как вы помните, был в парадной эсэсовской форме) поздоровался за руку с двадцатью или тридцатью курсантами и тут же забыл, как их зовут. У девушек полагалось целовать руку, но я тоже никого не запомнил. Тем временем хор пилигримов закончился, и мы пошли в просторную залу с огромным ступенчатым столом, во главе которого на самом верху помещался хозяин, а гости местническим образом пониже его.

Мы с Харальдом в обществе трех девушек и одного молодого человека, странно похожего на одного из моих однокурсников по СПбГУ, уместились на третьей «ступени» сверху. Подали фрукты и рейнские вина марки «Рейнеке-Лис». Прислуга тоже вся была экипирована согласно эпохе. Факелы громко стрекотали под потолком. Человек, похожий на моего однокурсника, сказал, что изучает Россию в пражском Институте Востока. Он, пожалуй, единственный из всех присутствующих мужчин не был военным, хотя тоже носил мундир темно-оливкового цвета.

– А правда ли, – спросила его одна из девушек, – что в России пишут о Германии такие ужасы, что волосы дыбом встают.

– А это вы вот у кого спрашивайте, – кивнул на меня студент-восточник, его, кажется, звали Зигфрид. И пока я собирался со словами, он достал из нагрудного кармана небольшую скромно окрашенную брошюру страниц на пятьдесят на русском и протянул мне. Брошюра называлась «Обыкновенный фашизм-93» за авторством С.А.Штейнфинкеля и дышала такой злобой, такой ненавистью, что, казалось, автор сейчас выскочит со страниц и вопьется в горло неосторожному читателю.

– Поверьте, – отвечал я, возвращая брошюру, – что в России много истинных друзей Германии, и один из них перед вами. А на эту – не за столом будь сказано – читанину можете не обращать внимания. В Средней Азии есть поговорка: «Собака лает, караван идет».

Этот афоризм пришелся по вкусу моим собеседникам, а любознательная девушка в вицмундире Магдебургского университета продолжала задавать – на сей раз мне – вопросы о России:

– А верно ли, что в России приняты ранние браки? Я где-то читала, что Ивана Грозного женили в двенадцать лет… Существуют ли у вас дуэли из-за женщин? Вся русская литература полна описаниями таких дуэлей.

Надо сказать, женский вопрос в Советской России 96-го года был мной изучен, мягко говоря, слабо. Но я не упустил случая как историк указать на известную ошибку Горсея насчет женитьбы Ивана Грозного. Потом пошли тосты, которые немцы провозглашали с чисто грузинским колоритом. Оказалось, что многие мои собеседники бывали в СССР как туристы, и вообще с некоторых пор это не проблема. Наиболее популярное направление таких вояжей – Готтенланд, то бишь Крым.

Зигфрид что-то вспомнил и сказал мне:

– Вальдемар, вы не могли бы говорить со мной на русском? – его русский язык был весьма неплох.

Потом начались танцы: менуэт и какие-то другие, мне неизвестные. Танцевальная зала была разукрашена еловыми ветвями, которые немцы держат в своих домах от Нового Года до Равноденствия. По стенам в нишах стояли литые статуи древнегерманских богов.

– Наша современная мифология, – объяснял мне словоохотливый Зигфрид, с которым мы решили выпить на брудершафт отличного рейнского, – вполне уживается с абстрактной наукой. Вы, государь, конечно, читали Оруэлла. Он у нас широко не прессуется, но я читал. Так вот, Оруэлл пишет о двоемыслии, и что же в нем плохого? Это еще Архилох писал: «Живи так, будто ты бессмертен, но помни, что ты можешь завтра умереть».

Потом я танцевал с той самой любопытной девушкой, ее звали вроде бы Магда, которая и теперь не теряла времени:

– А верно ли то, что в России в Бухаре в каком-то музее можно увидеть «чашу Рустама» в сто литров и кнут, которым можно погонять мамонтов?.. А правда ли, что ваши врачи надеются когда-нибудь оживить забальзамированного Ленина? – спрашивала она. Я отвечал, что знал.

Надо сказать, что та негритянская тамтамщина, которая гордо именуется «современной музыкой», в Германии принципиально отсутствует. Ту музыку, под которую мы танцевали, я бы назвал постсимфонической; она строилась на плавном перетекании лейтмотивов с рядом неритмичных «скачков» звука, режущих эту симфоническую макаронину на части. Впрочем, это мое личное и непрофессиональное впечатление.

В разгар танцев – было уже около одиннадцати вечера – появился сам хозяин, который пригласил всех нас к огромному – метр на метр – телевизору, по которому должны были вот-вот показать казнь масонов. А пока что с экрана звучала бетховенская музыка (та самая, что в «600 секундах»), и время от времени голос диктора объявлял:

– Германцы, приготовьтесь к важному официальному сообщению.

К нам присоединились слуги и уже довольно почтенная бабушка Ганса: всем полагалось присутствовать при таких мероприятиях, все должны были демонстрировать единство при любых событиях и сообщениях.

Наконец на экране появилось изображение Александер-плац, окруженной со всех сторон солдатами СС. В центре ее возвышался помост с гильотиной. Стража вела восьмерых приговоренных. А диктор пояснял:

– Смотрите, германцы. Эти люди отказались от права первородства самой высшей в мире нации. Они променяли нашу священную арийскую кровь, наше безоблачное тевтонское небо, нашу твердую германскую почву на бредовые идеи подлой свободы, губительного равенства и кровосмесительного братства. Продавшись врагам рейха, они готовили нам участь порабощенной державы, вырождение нашей расы и гибель нашей культуры. Да будут они казнены и прокляты германским народом!

– Будьте прокляты! – неожиданно для меня воскликнули все зрители вокруг.

Когда осужденные один за другим восходили на эшафот и укладывались на смертный одр гильотины, стало заметно замешательство где-то слева от места казни. Солдаты отгоняли какого-то человека, который лез напролом (читатель, должно быть, догадался, что это был не кто иной, как мой попутчик Сванидзе, который по возвращении в СССР раз тридцать пересказывал захватывающую историю, как он рвался в первые ряды зрителей, а потом и к самому помосту, и как его побили, и какой начался после этого международный скандал, и как наш посол в Рейхе Белоногов приносил извинения…)

Сцена казни сменилась заставкой Большого Зала Рейха, и миллионы телезрителей запели государственный гимн: Германия превыше всего, превыше всего на свете! И я тоже подпевал.

После просмотра казни возобновились танцы, и германцы перешли от одного к другому так же запросто, как средневековые бюргеры в свое время от помоста казни к шутовскому балагану. Лишь моя любопытная партнерша не упустила случая поинтересоваться:

– А у вас в России тоже так казнят государственных преступников?

– Нет, – ответил я, и, как потом выяснилось, не ошибся (хотя публичные казни практиковались в Советском Союзе с 1948 по 1971 год, «как зримое воплощение неизбежности наказания за содеянное» – так писали в газетах тех лет).

А в соседней зале несколько курсантов и среди них Зигфрид играли в порнографические карты (что, впрочем, не вызывало никакого возмущения у замечающих это девушек: им были неведомы вывихи заатлантического феминизма) и обсуждали казнь масонов. Я присоединился к ним.

– Предателями становятся, – доказывал курсант с одной нашивкой за ранение (он год назад попал в засаду, устроенную басконскими сепаратистами в окрестностях Памплоны), – либо неудачники, либо люди, с жиру бесящиеся. Если человек находится на своем месте, он гармонирует с социальной средой, и он далек от желания изменить окружающий его социальный строй.

– Нет, – возразил Зигфрид, – предатели подобны верблюдам, которых манят миражи. Некто однажды сказал: «Хорошо там, где нас нет». Вы заметили, что всем революциям и социальным переворотам сопутствуют горькие разочарования в их результатах. Революционер подобен алхимику, который вместо искомого золота получает в конце своих трудов какую-то полурыжую смесь с запахом собачьего дерьма. Этим дерьмом оказывается масонская свобода. Наисвободнейший человек – это человек, падающий с самолета, его падение СВОБОДНО!