Текст книги "Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года"

НИЩЕТА «ГОСУДАРСТВЕННЫХ» УМОВ

Печальный результат июньско-июльского наступления, правительственный кризис и события 3–5 июля в Петрограде заставляли искать «разумный» выход из «неразумного» состояния общественного сознания. Общественность все больше пугали агрессивные настроения деревни. 1 августа И. А. Бунин записывал в дневнике: «…На сходке [крестьяне] толковали об „Архаломеевской ночи“– будто должна быть откуда-то телеграмма – перебить всех „буржуев“… На деревне говорили, что надо вырезать всех помещиков». Похоже, в сознании крестьян происходило брожение полузнакомых слов и неведомых символов.

В городе настроение было не менее тревожным. В конце июля – начале августа прошли самочинные обыски у ряда петроградских банкиров. Провинция, со своей стороны, больше страдала от бытовых безобразий. В Саратовском обществе врачей доктор И. В. Вяземский с негодованием рассказывал, что в домах терпимости с утра наблюдается большое скопление солдат, причем «очередь достигает 40 человек на женщину; были случаи, когда девушки вырывались из домов на улицу с криками: „Спасите! Больше работать не могу!“ В отдельных случаях число разнузданных мужчин доходило до 100 на одну женщину. Случалось, что пьяная толпа буйствовала, била стекла, ломала мебель, избивала женщин…». По привычке тех дней либеральный доктор винил в происходящем большевиков. Во всех городах из‑за наплыва всевозможных мигрантов царила антисанитария, особую проблему составляла ассенизация. Пополненные социалистами городские думы демонстрировали свое бессилие.

Правые силы откровенно рассчитывали на генеральскую диктатуру. Тем не менее революционная демократия продолжала настаивать на коалиции с буржуазией. При этом своего «теоретически обоснованного» сотрудничества с «классовыми врагами» она словно стыдилась. Между тем психологически раздвоенная власть не могла быть дееспособной.

Социалистическим политикам поневоле приходилось задумываться о демократической альтернативе. Последняя означала переход власти к Советам. Однако ушибленная своими теориями революционная демократия упорно колебалась: в ее глазах «буржуазное» будущее было малопривлекательным, но неотвратимым. Это встречало злую критику справа. На торгово-промышленном съезде в Москве 3 августа председатель заявил: водворилась шайка политических шарлатанов – давит на Временное правительство, облеченное лишь видимостью власти. В Петрограде 7–9 августа состоялось Совещание демократических организаций по обороне. Здесь также говорили о беспомощности существующей системы власти.

В целом наблюдалась поляризация политических сил, ритуально именуемых «буржуазией» и «революционной демократией». Но внутри самих этих лагерей также было далеко до необходимого уровня консолидации. Общественность дробилась по всем линиям. Одновременно рос поток слов, призванных сдержать этот процесс.

8–10 августа в юридическом корпусе Московского университета состоялось совещание общественных деятелей. Это была своеобразная репетиция выступления правых сил. Все ораторы требовали твердой государственной власти, при этом особо напирали на необходимость военизации тыла, прежде всего железных дорог. В первом же докладе Е. Н. Трубецкой заявил, что добрыми намерениями, которыми полон Керенский, вымощена дорога в ад. Под одобрение присутствовавших он предложил перенести будущее Учредительное собрание в Москву. Предприниматель А. А. Бубликов утверждал, что ситуация определяется своевластием отдельных социальных групп. Ему возражал экономист А. В. Чаянов: «Всякий новый строй всегда рождается в родильной горячке… Собрание должно поставить своей задачей проповедь демократической государственности». Ему также аплодировали.

На первый план, как и следовало ожидать, выдвинулась задача восстановления порядка в армии. М. В. Алексеев уверял, что «в сентябре 1914 г. мы обладали прочной и сильной армией, умевшей драться, рвавшейся вперед», а «в 1916 г. повторили успех начала войны». Высший командный состав «умел руководить боем, умел дерзать, умел верить в солдата и любить его», но в то же время «он не вполне знал современную технику, не вполне обнимал широкие масштабы современной войны». По его мнению, «разложил армию Приказ № 1». При этом «развал коснулся и некоторой части офицерства»; некоторые из них «приняли большевистские лозунги и стали во главе солдат». «Великолепно говорил генерал Алексеев… – комментировал происходившее кадет Н. В. Устрялов. – Жутко становилось за армию… Хорош генерал Каледин, казак. Как-то спокойно говорит и даже сонно, но чувствуется именно „реальная“ почва».

Основную направленность совещания выразил П. Б. Струве:

Мы живем в эпоху деморализации масс. Явление это психологическое, имеющее в своей основе упадок власти… Поэтому первое и основное средство для борьбы с хозяйственной разрухой – это установление твердой власти, которая утвердила бы в повседневной жизни господство права.

Эту мысль поддержали все участники совещания. Комиссар финансовых учреждений М. Н. Соболев в связи с этим заявил: «Власть реально осуществляет свои предназначения, когда она утверждается на психологии народной массы». Соответственно, следовало воссоздать психологическую связь власти и народа. Однако рекомендации такого рода выглядели теперь запоздалыми.

Были на совещании и крестьяне (скорее всего, из Союза земельных собственников), также требовавшие избавления от многочисленных комитетов, а один из них даже потребовал осуществления всеобщей трудовой повинности. В унисон с ними философ И. А. Ильин заявил: «У Ленина есть сейчас в России преемник. Этот преемник – Виктор Чернов». А другой философ Н. А. Бердяев неожиданно встал на защиту «истинного социализма» от нынешнего социализма, который есть «окончательное надругательство над идеей социализма».

Совещание общественных деятелей стало очередной говорильней, хотя считалось, что оно проводит идейную линию кадетского ЦК. В особое бюро совещания вошли такие правые думцы, как М. В. Родзянко и В. В. Шульгин. Предполагалось, что на готовящемся Государственном совещании будет сформирован мощный правоцентристский блок, который заставит правительство изменить свою программу. Эту идею разделяла часть московской интеллигенции, в прошлом симпатизировавшей эсерам. Теперь она призывала, как сообщала 17 июля газета «Свобода и жизнь», реорганизовать власть на «внепартийной, общенациональной основе». В общем, на Государственное совещание возлагались непомерные надежды. Лишь крайне левые призывали бойкотировать его, а правая часть думских деятелей колебалась относительно своего участия в нем.

Всех волновала неустойчивость ситуации. В августе «Новый Сатирикон» опубликовал характерный диалог: «…У нас правительство временное, законы временные, все временное. – И не говорите, только одна война постоянная…»

В прошлом Государственное совещание воспринималось в контексте консолидации антибольшевистских сил. Это мешало разглядеть настроения, которые на нем превалировали.

Социалистические лидеры Советов долгое время не могли определить своего отношения к совещанию. Возможно, это было связано с надеждами меньшевиков и эсеров на то, что в кризисной ситуации ВЦИК Советов может и должен выступить в роли парламента. Однако социалистические лидеры отнюдь не готовились к «государственной» роли. Их больше беспокоило малое количество выделяемых им на Государственном совещании мест.

10 августа ВЦИК даже пригрозил, что попытки использования Государственного совещания «для нанесения удара революционной демократии» будут пресечены объединенными усилиями всех его демократических участников. 11 августа было проведено совещание 600 депутатов Государственного совещания, представлявших революционную демократию. Программную речь произнес И. Г. Церетели, призвавший поддержать правительство и сохранить коалицию с буржуазией ради отстаивания лозунга «мира без аннексий и контрибуций». Формулировка сама по себе была абсурдной, но этого словно не замечали. В тот же день на своем совещании кооператоры – публика несколько более правая – предложили выработать общую декларацию революционной демократии. Получалось, что последняя готова была сдвинуться вправо.

На Государственном совещании присутствовали 2414 человек. Отбор делегатов был явно тенденциозным. Ставка делалась на людей умеренных, объединенных в основном в общественные организации, а не политические партии. Откровенно правых было немного. Обыватели иронизировали в связи с появлением «группы русской истории» (выражение А. Ф. Керенского), которую составили «бабушка» (Е. К. Брешко-Брешковская) и два «дедушки» (П. А. Кропоткин и Г. В. Плеханов) русской революции – это напоминало, как считал историк М. М. Богословский, то ли балаган, то ли Вальпургиеву ночь в «Фаусте». Вопреки уверениям большевиков, на совещании преобладали не «контрреволюционеры», а революционная демократия – свыше тысячи человек. Н. Н. Суханов, однако, полагал, что «эсерствующие земства и города, а особенно шумная, вполне обывательская кооперация, неудержимо тянули вправо».

В принципе на совещании могло быть предложено два варианта стабилизации власти: авторитарный, вплоть до военной диктатуры на внеклассовой и внепартийной основе; и демократический на базе пресловутой «коалиции с буржуазией», идейную основу которой заложили меньшевистские доктринеры во главе с И. Г. Церетели.

Совещание открылось продолжительной речью А. Ф. Керенского. Ничего нового он не предложил, хотя его пылкая речь не раз прерывалась аплодисментами. Интересно, однако, не содержание, а настрой оратора. Керенский был намерен от лица Временного правительства «сказать подлинную правду» «измученной и исстрадавшейся родине». Прозвучали и угрозы в адрес большевиков: «пусть не надеются». Интересна была фраза в адрес сторонников «открытого нападения или скрытых заговоров»: они рисковали «встретиться с властью, которая в своих репрессиях заставит… вспомнить, что было в старину, при самодержавии». В общем, получалось, что только во власти «объединяющей, регулирующей, примиряющей, ограждающей… – только в ней есть спасение нашего государства от распада и гражданской войны». В сущности, на такой же идеальной основе пыталось основываться самодержавие.

Особое место занял вопрос о восстановлении смертной казни. Керенский напомнил, что именно он настоял на ее отмене, но в нынешних условиях он же внес в правительство предложение о ее «частичном» восстановлении. На это последовали «шумные аплодисменты», прерванные, однако, резким, театрально взволнованным голосом председателя: «Кто смеет аплодировать, когда речь идет о смертной казни? Разве вы не знаете, что в этот момент и в этот час была убита частица нашей человеческой души?!» После некоторого замешательства аудитории последовало обещание: «Если будет нужно для спасения государства… мы душу свою убьем, но государство спасем». В заключение было заявлено о стремлении «прежде чем погибнуть» прийти на помощь стране «с железом и со всею силою принудительного аппарата государственной власти». Это походило на «оптимизм» обреченного человека.

Выступление премьера историк Н. И. Кареев прокомментировал так:

Говорил Керенский громко, но отрывисто, отчеканивая каждое слово и подчеркивая отдельные места, то возвышением голоса до крика, то трагическим шепотом, то выразительным жестом…: «Я должен вам напомнить, что (с выкриком) Временному правительству принадлежит не-о-гра-ни-чен-на-я (особенно громко) верховная власть (трагическим шепотом)… Кто этого не понимает, тот будет иметь дело (короткая пауза, а потом почти крича) со мной» (и жест указательным пальцем в собственную грудь).

Обозреватели отмечали, что оратор дошел до настоящей истерики. По некоторым сведениям, сам Керенский считал, что на Государственном совещании он потерпел фиаско. Были и другие мнения. С. П. Мельгунов считал, что Керенский ждал совещания, надеясь, что «лопнет нарыв» – все выговорятся. Отчасти так и случилось.

Присутствующие ждали выступления Верховного главнокомандующего Л. Г. Корнилова, сменившего провалившегося на этом посту А. А. Брусилова. В своей речи Корнилов напомнил о восстановлении смертной казни на фронте «против изменников и предателей», припугнул возможностью потери Риги в случае, если порядок не будет восстановлен, выразил готовность ограничить всевластье солдатских комитетов. Он не столько угрожал и пугал, сколько жаловался: с начала августа убиты «озверевшими, потерявшими всякий образ воина солдатами» командир полка Быков, капитал Колобов, братья офицеры Абрамовичи, «поднят на штыки своими солдатами командир Дубненского полка Пургасов». Говорили, что выступление Корнилова «можно уподобить какому-нибудь легендарному „плачу Ярославны“». Развернутый план наведения порядка предложил герой Луцкого прорыва генерал А. М. Каледин: упразднение в армии всех Советов и комитетов, полное запрещение митингов и собраний, пересмотр декларации солдата, частичная милитаризация тыла. Реакция зала была характерной: на правых скамьях аплодировали и кричали «браво», на левых усиливались шум и свист.

Словно в ответ 14 августа Н. С. Чхеидзе зачитал декларацию революционной демократии. В этом своего рода альтернативном плане наведения порядка помимо обычных лозунгов содержались предложения о предоставлении правительству права на «исключительные мероприятия» и некоторые новые прерогативы, включая введение налога на предметы потребления. Со стороны социалистов последовало согласие на независимость существующей власти от Советов, восстановление военной дисциплины на всех уровнях и даже признание неизбежности репрессий по отношению к левым.

Не обошлось без ставших привычными конфликтов. Правые устроители совещания надеялись на патриотические выступления георгиевских кавалеров. Однако произошла осечка. Есаул А. Г. Нагаев, член Казачьего отдела ВЦИК, представлявший также Кавказский фронт, осмелился возражать А. М. Каледину, выступавшему от имени «двенадцати казачьих войск». Он потребовал, чтобы генерал не смел «отрывать казачество от народа». Реакция зала оказалась разнородной. Прозвучали голоса: «Слава революционному трудовому казачеству», «Германские марки», «Молчать. Там провокатор». На предложение председателя назвать себя автору последнего заявления последовало молчание. Зал отреагировал возмущенно: «Это не представитель казачества», «Трус». Со временем выяснилось, что автором скандальной реплики был полковник К. В. Сахаров. Он попросту не расслышал, о чем шла речь, но теперь тем не менее готов был «дать удовлетворение есаулу Нагаеву». Слева возмутились: «Дуэль в военное время?!» Кто-то слева произнес: «С такими не дерутся». Председательствующий Керенский призвал оставить «личный обмен мнениями».

Немногие большевики (официально партия игнорировала «контрреволюционное сборище») повели себя сдержанно: сказалась боязнь новых обвинений, связанных с «немецкими деньгами». Со стороны Д. Б. Рязанова (делегированного профсоюзами) не прозвучало обычных заявлений о «диктатуре пролетариата», о «пролетарски-крестьянской революции». Но, судя по репликам, сочувствующих большевикам хватало.

В конечном счете, цензовики и революционная демократия продемонстрировали готовность к единству, символически закрепленному рукопожатием А. А. Бубликова и И. Г. Церетели. При этом правые, соглашаясь на коалицию, не брали на себя никаких обязательств. В целом совещание вылилось в поток обвинений в адрес революционной демократии в присутствии последней. Тем не менее в заключительном слове А. Ф. Керенский заверил, что было «достигнуто большое уважение друг к другу». При этом он сетовал: «Нам трудно, потому что мы знаем силу человеческого невежества, невежества не элементарного… а невежества в вопросах государственных и в вопросах управления». Примечателен один из последних пассажей Керенского:

Мне часто говорят, что я слишком верю и много мечтаю. Сегодня, члены Государственного Совещания и граждане земли русской, я не буду больше мечтать. Я попробую меньше верить, – ведь часто эту веру, которая не имеет пределов, веру в человека, в его душу, в его совесть и разум ставят в вину власти, – ставят в вину, что она недостаточно управляет, так как управляет без веры, в подозрении, в сомнениях в честности ко всем и в борьбе за власть во что бы то ни стало. Этого не будет.

Характерно, что эти слова, как и вся речь, вызвали наибольшее одобрение слева. В целом создавалось впечатление, что Керенского, как и зал, больше беспокоила угроза справа.

Совещание заседало три дня, было произнесено 90 докладов и речей. У некоторых, однако, возникал вопрос: «Каким путем от „речей“ возможно будет перейти к „делу“?»

По иронии судьбы, завершение работы Государственного совещания совпало с началом заседания Поместного собора Русской православной церкви. Обыватели связывали эти события: «Молиться нужно, а не совещаться, не речи красивые говорить. Ни Керенский, ни сотни гениальных людей нам уже не помогут». Все говорило о том, что демократии осталось надеяться только на «генерала на белом коне». «Мы какие-то политические травоядные», – считала А. В. Тыркова, добавляя, что «гнием на корню», а потому «дождемся диктатора». И тут же приводила слова А. И. Шингарева: «Вылезает социальное чудовище, и на него всегда приходится отвечать выстрелами. В этой сшибке красных и черных мы будем раздавлены». Шингарев словно предчувствовал свою скорую смерть. В общем, и либералы, и социалисты запутались в паутине собственных страхов, выпутаться из которых тщетно пытались с помощью тех или иных доктринальных заклинаний.

Тем временем в стране с лета до осени проходили выборы в местные органы власти – прежде всего муниципальные и районные. Выявилась определенная тенденция: избирателей приходило все меньше, удельный вес голосов, поданных за большевиков, становился все больше. Так, 25 июня на муниципальных выборах в Москве первенствовали эсеры (57,9% голосов), за ними шли кадеты (17,2%), большевики заняли 4‑е место (11,3%). Однако 24–26 сентября на выборах в районные думы Москвы большевики получили 51,5% голосов, обойдя кадетов (26,3%) и эсеров (14%). Было очевидно, что некогда привлекательные «соглашательские» лозунги социалистических партий «вымывались» из общественного сознания, их лозунги не удовлетворяли, все больше привлекали «люди дела».

В Егорьевске в августе городским головой был избран большевик И. И. Горшков. Накануне выборов рабочими был убит его предшественник Хренов. Вина последнего состояла в том, что он не обеспечил город продовольствием. Вряд ли он мог спасти положение: закупленная для города мука застряла на железнодорожных станциях.

Нарастание общественного пессимизма по-своему передал Ю. Зубовский в «Новом Сатириконе»:

 
Изнемог я, не могу бороться
С грозной жизнью. Я устал в бою,
Кто-то бросил в глубину колодца
Душу одинокую мою.
 

ПРИЗРАК ВОЕННОЙ КОНТРРЕВОЛЮЦИИ

Политическая атмосфера сгущалась. Создались условия, в которых «случайный» неловкий шаг с любой стороны мог ускорить развитие событий. История «мятежа» Верховного главнокомандующего генерала Л. Г. Корнилова связана с недоразумением, хотя акция справа ожидалась. Еще 23 июля 1917 года столичный инженер И. Д. Кротченко предложил П. Н. Милюкову «создание Правительства Спасения Отечества» по «соглашению Государственной Думы с генералами Алексеевым, Брусиловым и Корниловым с пребыванием в Ставке». Во главе новой власти «должен стать один из названных генералов в роли военного министра; остальные министерские посты должны быть заняты лучшими силами партии народной свободы; должен быть привлечен Гучков». Керенский и прочие социалисты в расчет не брались. Подобных предложений было немало. Позднее газеты писали: «Разумеется, Милюков ни на минуту не допускал, что Россию спасет Корнилов. Кадетский лидер слишком для этого умен и слишком хорошо знает историю». Но многие были убеждены, что «спасителя России» следует искать среди генералов.

Тем временем «Огонек» опубликовал характерный набор фотографий: Женского батальона национальной обороны, Первого петроградского батальона Женского военного союза, Ударного батальона увечных георгиевских кавалеров. А в номере, посвященном Государственному совещанию, на обложке был помещен портрет Л. Г. Корнилова. Выглядело многозначительно, но едва ли убедительно. Идейно-политический центр ожидаемой контрреволюции не просматривался.

Наиболее активной контрреволюционной организацией считался Союз офицеров армии и флота. На деле это было довольно беспомощное объединение, созданное скорее с профессионально-оборонительными целями. Его руководители, как и офицерская масса в целом, постоянно колебались. Им было чего пугаться. Когда 1 мая командующий 9‑й армией П. А. Лечицкий выступил на армейском съезде с призывом к выполнению долга, собравшиеся солдаты в ответ стоя пропели «Интернационал». Между тем генерал от инфантерии Лечицкий еще в апреле подавал в отставку, к июню он уже был на гражданской службе (позднее он перешел к большевикам).

Некоторые офицеры опасались собственно союза, считая, что он «принесет только вред». В Ставке полагали иначе и настаивали на том, чтобы Союз во всеуслышание объявил свое политическое «кредо»: «возврата к прежнему нет». С другой стороны, за Союзом пристально наблюдали подозрительные солдаты. Таким образом, офицеры были заведомо стеснены в своем выборе. Как результат, около половины участников Союза склонялись к поддержке Временного правительства, другие отдавали предпочтение Советам. Тем временем Керенский, привычно «вдохновляя» солдат, пренебрежительно отзывался об офицерах. Последние начали подозревать в нем «заблудшего демагога самого худшего пошиба».

Союз офицеров нуждался в вожде. Поначалу склонялись к фигуре Л. Г. Корнилова, затем решили привлечь А. М. Крымова. Похоже, дальше разговоров дело не пошло: Крымов в успех выступления не верил. На вопрос: «Что делать в случае неудачи?» – он ответил: «Умирать». Между тем работа офицерской организации в Петрограде протекала «вяло и неумело», ко времени выступления Корнилова она «ничего не могла сорганизовать». Тем не менее после Государственного совещания левая пресса не прекращала пугать читателей военной диктатурой.

Обстановка накалялась. В адрес Временного правительства поступало множество писем и телеграмм в поддержку Корнилова. Это осложнило его взаимоотношения с Керенским. Тем не менее они смогли договориться о подчинении Петроградского военного округа непосредственно главнокомандующему. Это был шаг к военной диктатуре. Правда, неуверенный: оставалось неясным, в чьем непосредственном подчинении окажется столица. Керенский не мог не нервничать, опасаясь остаться не у дел.

Конец состоянию неопределенности положила случайность. 25 августа 1917 года бывший обер-прокурор Св. Синода В. Н. Львов явился в Ставку, представившись Корнилову «интимнейшим другом Керенского». Он сообщил генералу, что имеет поручение Керенского предложить ему «определенную программу и требования различных общественных групп» о том, чтобы Временное правительство провозгласило Корнилова единоличным диктатором. Со своей стороны, Корнилов заверил Львова, что располагает точными сведениями о том, что в период между 27 августа и 1 сентября большевики готовятся поднять восстание в Петрограде, свергнуть Временное правительство и Петроградский Совет, передать немцам Балтийский флот, заключить с ними сепаратный мир, а затем уведомить об этом войска. Ситуация требует прибытия в Ставку Керенского и Савинкова. Таким образом, ход событий определили дурные слухи конспирологического пошиба.

В развитие ситуации «порученец» Корнилова В. С. Завойко (странный тип, позднее осаждавший своими финансово-экономическими прожектами и Колчака, и Ленина, и Сталина) набросал для Львова список лиц, которые должны войти в новый кабинет министров. 26 августа вездесущий Львов появился уже у министра-председателя и изложил ему «требование» Корнилова о передаче ему всей полноты власти. Опешивший Керенский по прямому проводу попросил Корнилова подтвердить информацию, полученную от Львова. Простодушный генерал удостоверил полномочия самозваного посредника и попросил Керенского прибыть в Ставку на следующий день. Этого оказалось достаточно, чтобы мнительный Керенский поверил в генеральский заговор.

Задним числом П. Н. Милюков характеризовал В. Н. Львова как «долговязого детину с чертами дегенерата, легко вспыхивающего в энтузиазме и гневе и увеселяющего собрание своими несуразными речами». Конечно, лидер кадетов «злился». Однако, вольно или невольно, именно вздорный и безответственный Львов (которому подыграл Завойко) совершил поистине выдающуюся провокацию, ускорившую ход событий. Нелепости в верхах резонировали с нервозностью низов. 25 августа настроения столичных масс пресса описывала так:

Наступили страшные дни, когда население Петрограда не может не чувствовать непосредственной тревоги за себя. Совсем на днях страшные слова о том, что Россия гибнет, еще казались несколько риторическими… Теперь все сразу переменилось. Переменилась даже погода. После ясных, жарких дней ранней осени тяжелые мрачные тучи затянули серым трауром петроградское небо, и льют холодные, нудные дожди…. Нервы сразу поддались…

Август оказался богат на техногенные катастрофы. 11 августа в Петрограде на Малой Охте сгорело четыре оборонных завода, 16 августа то же самое случилось с заводом «Вестингауз». 14 августа произошел страшный взрыв на пороховом заводе в Казани. Событие тут же обросло множеством конспирологических домыслов. Некоторые, однако, радовались: снарядов теперь нет, значит, конец войне. 18 августа произошел пожар на Прохоровской мануфактуре в Москве. Всевозможные катастрофы, как и природные бедствия, по-своему воздействуют на представления о возможностях власти.

Известный журналист Н. Н. Брешко-Брешковский (пописывавший заодно «патриотически-конспирологические» романы) уверял, что «надеждой на переворот была насыщена вся Москва…». Корнилова превозносили на фоне слабости Брусилова. Последний возмущался, но теперь его никто не воспринимал всерьез. «Надежды – на генерала Корнилова, – записывал в дневнике Н. В. Устрялов 10 августа 1917 года. – Он – словно якорь спасения. „Органы“ его травят, „Россия“ в него верит…» Под «органами» имелись в виду Советы и левая пресса, под «Россией» – либеральная общественность.

В ночь с 26 на 27 августа на экстренном совещании правительства Керенский объявил о «заговоре» Корнилова и потребовал для себя исключительных полномочий для его ликвидации. От предложения уладить конфликт он категорически отказался. Министры-кадеты подали в отставку, обвинив его в диктаторстве. 27 августа Корнилов получил приказ Керенского сдать должность генералу А. С. Лукомскому, который не был выполнен. На следующий день вышел правительственный указ о предании Корнилова суду как мятежника. Генералу не оставалось ничего иного, как воспротивиться. С его стороны последовала череда приказов и воззваний, в которых он объяснял, почему не намерен повиноваться Керенскому. Он привел слухи о том, что взрыв порохового склада в Казани, в результате которого было утрачено свыше миллиона снарядов, 12 тысяч пулеметов, произошел при участии германских агентов; что Германия потратила миллионы рублей на организацию разрухи в Донбассе; что готовится восстание в Финляндии, взрывы мостов на Днепре и Волге. Все это было из области пропагандистских домыслов. Правдой было лишь то, что движение своих войск на Петроград Корнилов согласовал с Керенским.

Считается, что планы Корнилова пользовались поддержкой иностранных послов (настаивавших, правда, на примирении его с Керенским). Однако в успехе Верховного главнокомандующего сомневались даже генералы; позднее они признали, что его требования «поставили солдат не на его сторону». В результате «клич не исполнять приказов Корнилова моментально облетел все и всех». Активизировались руководители солдатских комитетов.

В любом случае Корнилова ожидал провал – правительство обратилось к железнодорожникам с призывом не допускать продвижения войск к столице. После некоторой заминки (новый министр путей сообщения П. П. Юренев воздержался от выполнения приказа) заместитель министра А. В. Ливеровский выполнил указание правительства и даже приказал разобрать стрелочные переводы на станциях Дно и Новосокольники. Впрочем, железнодорожники готовы были воспрепятствовать движению корниловцев без подобных указаний. В результате Юренев был отправлен в отставку, его место занял покладистый Ливеровский.

Обращение Корнилова к народу от 28 августа было перенасыщено полуистеричной патетикой. Говорилось, в частности, и о том, что он предпочитает «смерть устранению… от должности верховного», «об ужасающих минутах существования Отечества, когда подступы к обеим столицам почти открыты для победоносного шествия торжествующего врага». Прозвучал призыв: «Очнитесь, люди русские, от безумия, ослепления и вглядитесь в бездонную пропасть, куда стремительно идет наша Родина». Далее содержался призыв к членам Временного правительства приехать в Ставку, чтобы совместно с ним создать «такой состав „Правительства Народной Обороны“, который, обеспечивая победу, вел бы Народ Русский к великому будущему…»

Во всем этом не чувствовалось ни дерзости, ни отваги, ни готовности испепелить всех мыслимых врагов «свободной России» – всего того, что непременно требовалось для успеха выступления в тогдашних обстоятельствах. Его призывы казались чем-то вроде «соглашательства справа». Сам Корнилов, до конца жизни имевший репутацию «розового», отнюдь не намеревался расправиться с демократией. 28 августа в приказе № 897 он подчеркнул, что считает невозможным возврат к старому и что новая власть должна ставить своей задачей не только «спасение России», но и сохранение «гражданских свобод, завоеванных переворотом 27 февраля». Более наивного кандидата в диктаторы трудно было представить. Впрочем, в искренность Корнилова слева не верили. Были и такие отзывы: «Генерал Корнилов гений или дурак? Вся программа его… – это твердая власть, а что должна она сделать в основных вопросах: о войне и революции – остается неизвестным…»

Д. Мейснер встретил выступление Корнилова в поезде, следовавшем из Ташкента в Москву. Здесь публика разделилась по «классам»:

В вагонах третьего класса негодовали на Корнилова и даже Керенского, в первом классе мечтали, чтобы Корнилов усмирил «чернь». Во втором классе мнения разделились: кто за Керенского, кто за Корнилова… А в вагоне-ресторане офицеры пили шампанское и кричали «ура» Лавру Георгиевичу Корнилову… Молодой офицер… целовал руки молодой женщине, горячо объясняя ей, что Россия теперь спасена.

Для автора этот поезд стал своего рода символом России с публикой, апеллирующей к сомнительным кандидатам в вожди.