Текст книги "Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года"

ПАСХАЛЬНЫЙ «СЮРПРИЗ» ЛЕНИНА

В начале апреля на обложке «Огонька» появилась фигура женщины в виде крылатого серафима с горящей чашей (художник С. П. Лодыгин). Здесь же журнал поместил стихотворение Г. Иванова, видного поэта Серебряного века:

 
Свобода! Что чудесней,
Что сладостней, чем ты,
Дарит нам с громкой песней
Улыбки и цветы…
Теперь – довольно грусти!
Пусть будет жизнь ясна!
Тебя мы не отпустим,
Нежнейшая весна.
Ты будешь вечно с нами
Свершившейся мечтой,
С лучами и цветами
Свободы золотой!
 

Так было не только в центре. В газете «Зауральский край» В. Прохоров в стихотворении «Красный звон» писал: «Привет проснувшейся отчизне!.. О новой светлой, ясной жизни / Смеясь, поют колокола!..»

Однако события стали развиваться не по оптимистичному и по менее всего предусмотренному доктринами сценарию. Люди восприняли свободу как вседозволенность. Случалось нечто ранее немыслимое. Так, в Челябинске от избытка пасхальных радостей рабочие и солдатские депутаты объявили день открытых дверей в городской тюрьме. Камеры были открыты, посетители, арестанты и надзиратели принялись коллективно распивать самогон. В России радоваться обязаны все вместе, в едином порыве. Министры Временного правительства уже в начале апреля сетовали, что все идет прахом. Обыватели, оглядываясь на «хвосты» за хлебом, высказывали смутное беспокойство. Более грамотные люди пророчествовали грядущую катастрофу. Однако прошедшая 9 апреля в столице более чем стотысячная манифестация солдаток прошла организованно. Большевичка А. М. Коллонтай призвала участниц немедленно прислать своих представителей в Совет. 11 апреля к Таврическому дворцу явились несколько тысяч солдаток, потребовавших увеличения пайка до 20 рублей, уравнения в правах солдаток с офицерскими женами, а также с женами «законными» (если сожительство продолжалось не менее трех лет).

Сообщали, что в Одессе на Приморском бульваре перед многотысячной толпой выступал сам Ф. И. Шаляпин «в матросской рубашке и исполнял, кроме своей „Блохи“, и новую революционную песнь собственного сочинения, в которой лейтмотивом звучал призыв „к оружию“». Писали, что он и ранее «совершенно невольно и искренне перерождался и в зависимости от обстоятельств и окружения мог быть кем угодно: с купцами – кутил, со студентами – возмущался начальством и политическими порядками». Столь же эмоциональному поведению некоторых россиян стала навязываться совсем иначе морально и политически окрашенная логика. «Гений Шаляпина принадлежал царской России, его хамство – революции…» – комментировал поведение певца Н. В. Краинский.

Интеллигенция, оглядываясь на прошлое, предавалась несбыточным надеждам. Под председательством известного востоковеда С. Ф. Ольденбурга в помещении Института истории искусств обсуждался вопрос об учреждении Министерства изящных искусств. Кому-то хотелось увековечить приход долгожданной свободы, кому-то – сохранить то, что осталось от старого, а кто-то надеялся на признание своих заслуг и талантов.

Известие о падении самодержавия комментировали так: «Романовское гнездо разорено… Все безумно рады совершившемуся». Революцию связывали с долгожданным миром. Писали и такое: «…Чувствуешь, что свершилось то великое, что мы ждали, хотим быть по образцу Франции или Америки… совершилось чудо…» Другие считали, что «напрасно Николай II думал со своей сворой, что в стране все тихо, что все революционеры переловлены… Суд народа свершился». Здесь же выражалась готовность «отдать жизнь за свободную Россию».

Революция, победившая за месяц до Пасхи, стала ассоциироваться с главным праздником христиан. Особенно заметно это было в Москве, где, не в пример светскому Петрограду, во всеобщем ликовании активное участие приняло духовенство. Ничего необычного – светлые ритуалы призваны заслонить болезненные воспоминания и мрачные предчувствия. Разумеется, не обошлось без перехлестов. Заговорили о христианской миссии революции, призванной к уничтожению всех тюрем. Анархистские газеты поведали о случаях моментального перевоспитания освобожденных преступников, стойко охранявших народное добро. Ничего удивительного: «Даже у антисоциальных уголовников случаются приступы патриотизма и революционной экзальтации»6363
  Хобсбаум Э. Бандиты. М., 2020. С. 114.


[Закрыть]. Революционная идиллия находила свое графическое воплощение. Появились лубочные открытки с изображением рабочего и солдата на фоне красного пасхального яйца.

Но некоторым ситуация представлялась серьезней. «Не замечаете ли вы [читатель], как чья-то исполинская тень поднимается от земли к небу и застилает собой алую, словно знамя свободы, зарю?» – таким вопросом задавалась кадетская газета в начале мая 1917 года. Надежды и страхи, «ангелы» и «демоны» революции смешались в непонятной круговерти, затягивающей все новых «победителей» и «жертв».

По иронии судьбы воинствующий атеист Ленин вернулся в Россию 3 апреля – в первый день светлой пасхальной недели. Вместе с тремя десятками социалистов-эмигрантов он добирался на родину в знаменитом «запломбированном вагоне» – разумеется, с согласия германского правительства. (На что не пойдешь ради мировой революции!) В Петрограде его ждала торжественная встреча – лидеры Совета надеялись уговорить его работать над «углублением» демократии (а не революции). Именно будущие противники Ленина подготовили ему восторженный прием на Финляндском вокзале.

Трудно сказать, что заставляло людей ожидать среди ночи запаздывающего поезда. Возможно, сказывались «пасхально-революционные» восторги. Люди буквально ломились в здание вокзала, в «царском» зале которого угрюмый Чхеидзе пытался подсказать Ленину правила революционной политкорректности. Главный большевик отмахнулся от него и вышел на площадь, где его поджидал автомобиль. Потом подоспел пресловутый броневик. Н. Н. Суханов свидетельствовал, что путь к особняку бывшей любовницы свергнутого императора Матильды Кшесинской, превращенного в вертеп мировой революции, освещал прожектор, медленное движение сопровождали толпы рабочих и солдат с оркестром и знаменами. С подножки броневика Ленин «служил литию» чуть ли не на каждом перекрестке. Суханов уверял, что триумф вышел «блестящим и даже довольно символическим».

Редакторы большевистской «Правды» отреагировали более сдержанно: «Стоя на броневом автомобиле, тов. Ленин приветствовал революционный русский пролетариат и революционную русскую армию, сумевших не только Россию освободить от царского деспотизма, но и положивших начало социальной революции в международном масштабе». Как бы то ни было, лозунги, произнесенные «стоя на броневике» (что было увековечено соответствующим памятником), Ленин принялся разжевывать во дворце Кшесинской перед большевистскими функционерами. Его речь якобы произвела впечатление разорвавшейся бомбы. В передаче Суханова это выглядело так:

…Никто не ожидал ничего подобного. Казалось, из всех логовищ поднялись все стихии, и дух всесокрушения, не ведая ни преград, ни сомнений… стал носиться в зале Кшесинской над головами зачарованных учеников.

Разумеется, все было проще. Тогдашние революционеры, включая большевиков, попросту не знали, что делать. Сомнения – враг демагога, их надо было рассеять. (Ленин же издавна только тем и занимался, что объяснял, «что делать».) Впрочем, вряд ли полусонные слушатели тут же увлеклись ленинскими призывами. Вопреки библейским откровениям, семена открывшейся «истины» не прорастают моментально. Для этого требуется время, что Ленин, похоже, хорошо сознавал.

На следующий день Ленин набросал свои знаменитые «Апрельские тезисы»: никаких уступок «дурным» социалистам, которые поддерживают завоевательные планы «империалистов»; лидеров Советов пора заменить «настоящими» революционерами. Излишне доказывать, что этот план был нереалистичен. К этому времени местные Советы входили в состав так называемых комитетов общественной безопасности. Эти буржуазные органы, составленные из десятков всевозможных организаций, подчас финансировали пролетарские Советы. Что касается ленинских надежд на «Советы батрацких депутатов», то они были – как показал последующий опыт внедрения комбедов – самой чудовищной химерой марксистского воображения. Зато лозунг конфискации всех помещичьих земель мог быть истолкован вполне прагматично – как призыв к «справедливому» растаскиванию барского добра.

Ленин мыслил категориями «научно доказанного» будущего. Бывают времена, когда для взбаламученных масс утопии кажутся единственно реальной перспективой. Значение 10 ленинских тезисов сравнивали с 95 тезисами Лютера, которые величайший проповедник пришпилил к дверям Виттенбургского собора ровно 400 лет назад. В обоих случаях делалась ставка на стихийную «демократию» масс.

Впрочем, 4 апреля Ленин произнес здравую фразу: «Мы не шарлатаны. Мы должны базироваться только на сознательности масс». Он понимал, что в народе нет никакого представления о социализме – нужна просветительская работа. Но возможен был и другой вариант: переложение доктрины на язык разрушительных инстинктов отчаявшихся и озлобленных толп. Такое в истории случается постоянно: утопия становится запалом социального взрыва.

На М. Горького ленинские тезисы произвели особое впечатление:

…Я подумал, что этими тезисами он приносит всю ничтожную количественно, героическую качественно рать политически воспитанных рабочих и всю искренно революционную интеллигенцию в жертву русскому крестьянству. Эта единственная в России активная сила будет брошена, как горсть соли, в пресное болото деревни и бесследно растворится, рассосется в ней, ничего не изменив в духе, быте, в истории русского народа…

Такому сделанному задним числом заявлению удивляться не приходится: пролетарского писателя всегда страшила стихия крестьянского бунта. Его страхи оказались оправданными.

Как бы то ни было, в Таврическом дворце такие былые сподвижники Ленина, как выдающийся мыслитель А. А. Богданов, заявляли, что его предложения – «бред сумасшедшего». Попытался одернуть Ленина и «отец русского марксизма» Г. В. Плеханов, также вернувшийся из эмиграции в Россию. 6 апреля ЦК РСДРП(б) отверг ленинские идеи. 7 апреля «Тезисы» были опубликованы в «Правде», однако назавтра против их «разлагающего влияния» там же выступил Л. Б. Каменев. Казалось, никто не хотел думать о следующем – мировом – этапе революции. Напротив, многие обыватели требовали ареста революционного «мессии». Лишь 14 апреля петроградская конференция большевиков одобрила тезисы, а 24–29 апреля их поддержала 6‑я Всероссийская (Апрельская) конференция большевиков.

Последнее вовсе не было заслугой Ленина. Ему помогли события, истоки которых были запрятаны в прошлом. Людям, которых современные mass media превратили в легковерных обывателей, бездумно скользящих по поверхности исторического бытия, нелегко объяснить, что апрельские события придали смысл «прорвавшемуся нарыву» загнанных в подполье страстей. Не вполне понимали это и современники событий. «Апрельская манифестация, взявшая „левее“, чем полагалось, была разведывательной вылазкой для проверки настроения масс…» – уверял позднее Л. Д. Троцкий в «Уроках Октября».

Возможно, столичные массы были уже разогреты. Согласно «Известиям», 13 апреля 1917 года 2500 рабочих «Старого Парвиайнена» приняли характерную резолюцию: смещение Временного правительства – тормоз революционному делу; Петроградский Совет должен положить конец войне; необходима публикация тайных договоров, заключенных царским правительством. Имелись и предложения революционно-классового характера: протест против «Займа свободы»; организация Красной гвардии; бойкот буржуазных газет и реквизиция их типографий; реквизиция всех запасов продовольствия и установление на них твердых цен; немедленный захват всех земель крестьянскими комитетами. Вызывали протест попытки вывода революционных войск из столицы, задержка возвращения эмигрантов; вмешательство Англии в российские дела. Некоторые надуманные предложения носили характер давления на власть. Вместе с тем давало о себе знать чувство революционной мстительности: Временное правительство не должно выплачивать пенсии бывшим царским министрам.

Апрельские события носили бунтарский характер. Они произошли буквально через несколько дней после того, как Велимир Хлебников нарисовал поэтический образ «самодержавного народа», назвав его «верноподданным Солнца». Возможно, именно этот поэт натолкнул Александра Чижевского на его гелиоцентрическую гипотезу. Но масштабные озарения приходят позже.

В Москве празднование 1 Мая, казалось, вылилось в демонстрацию революционного единения, хотя еще 16 апреля анархист К. Ковалевич в газете «Воля и думы железнодорожника» вспоминал дипломатов – «слуг дьявола», которые «зажгли пожар войны». Преобладали призывы: «Война до победы», «Единение солдата и офицера – залог победы». С балкона бывшего дома генерал-губернатора перед митингующими выступали представители Совета. Сообщали, что командующий войсками герой «московского Февраля» командующий Московским армейским гарнизоном полковник А. Е. Грузинов в сопровождении офицеров и солдат объезжал город, приветствуемый встречными демонстрантами. Однако кое-где солдаты предпочли отмежеваться от офицеров, а группа большевиков ответила на приветствие «демократических» офицеров, объединенных в «Штаб 1 марта», полным молчанием.

Социальное пространство стало распадаться на героев и врагов революции. Народ превращался в заложника своих разрушительных инстинктов, выход которым могло дать каждое неосторожное движение доктринерствующей власти. Поведение демонстрантов мало было связано со столкновением в верхах. В отношении к продолжающейся войне слишком основательно переплелись слишком многие – простые и возвышенные – надежды и чаяния. По некоторым данным, именно к апрелю в массах стали плодиться всевозможные страхи.

Тем не менее в провинции мартовские страсти еще не остыли. Так, вроде бы умеренная газета «Пермская земская неделя» опубликовала давнее (1879 г.) стихотворение народовольца Н. А. Морозова «Борьба», включавшее такие строки:

 
…В битве с врагами,
В годину невзгоды
Великое знамя
Вселенской свободы
Народ водрузит!
 

Чем руководствовалась газета, публикуя такие стихи, было непонятно. Однако несомненно, что бездумное воспроизведение подпольных страстей царского прошлого могло сыграть подстрекательскую роль. В Ростове Великом один лавочник, судя по всему старообрядец, доказывал:

Мир нам надо поскорее заключить с немцами… Они наши друзья исконные, а не французы и англичане. С этими вот воевать надо! Для кого мы бьемся, для себя разве? Для англичан – жиды ведь они, самые настоящие жиды!.. – К этому добавлялось, что «все зло от евреев», а также священников: – …Палками надо бы разогнать попов всех; надуватели они, мошенники!.. Библия зашифрована; жиды зашифровали да нам, дуракам, в святые книги и записали…

Известно, что толпа рождает вождей, способных развеять сомнения. Обычно это диссипативные личности. В 1917 году они пытались выступать в роли медиума класса. При этом возникала дилемма: то ли они насаждают в массах некий образ мысли, то ли просто следуют в фарватере настроений толп. Среди российских политиков – от либералов до социалистов – было немало выдающихся ораторов, но они один за другим сходили со сцены, истощив свой запас идей и пафоса.

Несомненно, А. Ф. Керенский сделал свою карьеру с помощью публичной риторики. При этом он эксплуатировал идею жертвенной преемственности от революционеров прошлого. Г. А. Лопатин (народник и первый переводчик «Капитала» К. Маркса) с юмором рассказывал, как в числе других старых революционеров оказался в театре на встрече с солдатами-волынцами, восседая при этом в царской ложе. Керенский неожиданно подхватил его и В. Н. Фигнер (некогда последовавшую вместе с Г. В. Плехановым от народничества к марксизму) и «этакою тройкой – сам коренник» подлетел к барьеру, едва не вывалившись вниз, и проорал: «Вот они – творцы нашей свободы!»

«Буржуазные» дамочки почему-то упорно произносили его фамилию неправильно – Керéнский. Даже в эмиграции он пытался поправлять – Кéренский. В этом можно увидеть своеобразную символику: общепринятый лидер был в значительной степени «придуманным».

Керенского славословили люди культуры. Стихи, посвященные первому министру-социалисту, слагали известные поэты. У Н. Тихонова Керенский предстал в образе «русского Гракха с душою Гарибальди», «начальником и братом» всей страны, в котором «одном живет великая, свободная Россия». А. Куприн на примере Керенского доказывал, что «во все времена и у всех народов в годины тяжелых испытаний находился… божественный резонатор… воли народной». В газете «Свободная Россия» ему вторили писатели Б. Мирский, М. Криницкий, А. Бухов, адвокат Н. Карабчевский, ученые Ф. Батюшков, С. Венгеров. Воображение затмевало действительность. Но сколько это могло продолжаться?

Со временем речи Керенского превратились, по выражению Л. Д. Троцкого, в «толчение воды в ступе». «Является Керенский, молодой и стройный, в хаки и высоких сапогах, – свидетельствовал А. В. Луначарский. – Овация. Говорит короткими, хриплыми фразами, искренне, часто – ловко, большей частью с благородной пустотой». Очевидно, выступления ораторов 1917 года должны были настраиваться и на непосредственные эмоции, и на дремавшие в сознании масс старые как мир утопии. Но главное – они должны были резонировать с общественными эмоциями, прежде всего агрессивными. При этом ни в коем случае не следовало уговаривать «подождать»: куда эффективнее работал призыв к действию.

Троцкий, хорошо знакомый с З. Фрейдом и его учением, описывал это так:

Марксизм считает себя сознательным выражением бессознательного процесса …Высшее теоретическое сознание эпохи сливается… с непосредственным действием наиболее… удаленных от теории угнетенных масс. Творческое соединение сознания с бессознательным есть то, что называют обычно вдохновением. Революция есть неистовое вдохновение истории.

Это походило на «красивую» попытку влить хаос в социологически объяснимое содержание. На практике большевистские доктринеры уподоблялись оракулам, действующим по инстинкту. Возможно, именно слияние человеческих склонностей с энергетикой революционного времени и придавало движению бессознательных толп всесокрушающую силу – подстрекателям оставалось лишь дождаться своего часа. Впрочем, в этом они были не одиноки.

Уже в 1917 году некоторые догадывались:

Мы не считались с психологией массы, не делали ее сознательной участницей борьбы. Вследствие чего в настоящей войне большинство идущих на нее не могло победить в себе тех противоречий, которые их охватывали. Возьмем крестьян, рабочих. Им приказывали идти умирать за прекрасную родину, дорогое отечество и т. д., но что такое родина и почему ее нужно защищать – не сказали. Они шли, но их представление о родине часто оканчивалось там, где кончалась деревня первого, фабрика второго 6464
  Зайченко Н. С. Война и наша главная ошибка. М., 1917. С. 12.


[Закрыть].

В начале апреля 1917 года правоэкстремистская газета «Гроза», основываясь на настроениях народа, заявила о необходимости начать переговоры о сепаратном мире. В сущности, Ленин в своих «Апрельских тезисах» воспроизвел не только предложения анархистов, но и правых экстремистов. Было ли это самообманом? Судя по всему, это был расчет на изменение вектора народных устремлений, а не на «просвещение социализмом».

Пролетарскому вождю В. И. Ленину жеманно следовал «король поэтов» И. Северянин:

 
Должна быть кончена война,
Притом – во что бы то ни стало:
Измучилась моя страна,
Нечеловечески устала…
 

Людское легковерие в сочетании с эмоциональной взвинченностью – самая подходящая почва для демагогов. Для утверждения в сознании людей чужих «истин» требуется их навязчивое повторение, желательно с использованием соответствующих метафор. В тогдашней обстановке наиболее известные ораторы, вольно или невольно, копировали друг друга. Свои истеричные подражатели находились и у Керенского, и у Ленина. Описан, к примеру, такой случай: «…Выскочил на эстраду молодой парень и сразу обрушился на „кровопийц“-помещиков, которые задыхаются от своих богатств, высасывают последние соки у своих крестьян…» Закончил призывом «не теряя времени уничтожить этих тиранов, а земли их делить между собой». В общем, это был парафраз ленинского: «Грабь награбленное!» Что касается пресловутых «кровопийц», то без их поношения не обходился ни один митинг.

Митинги формировали групповую, в том числе классовую, психологию, порой даже независимо от исходной принадлежности к тому или иному социальному слою. Митинг способен был превратить группу людей в одну собирательную личность, чувствующую как некое целое. Люди, объединившись под влиянием единого психического импульса, подпали под действие внушения и взаимовнушения, используемого тем или иным лидером. Разумеется, это не могло длиться долго. Однако самые радикальные лозунги запоминались. А за пределами митингов их по-своему подтверждали. Так нагнеталось психопатологическое состояние всего общественного организма.

На этом фоне противники большевиков, апеллирующие к привычным ценностям, смотрелись неубедительно. Все это в полной мере проявилось во время Апрельского кризиса. Тезисы, предложенные Лениным своим размягчившимся после Февраля соратникам, были просты: никаких уступок «революционному оборончеству»; Временное правительство должно отказаться от завоевательных планов. Ленин был недоволен и лидерами существующих Советов – их следовало заменить «настоящими» революционерами. Буржуазному парламентаризму не должно быть места в новой России – его должна сменить «более высокая» форма демократии в лице «Республики Советов, рабочих, батрацких, крестьянских и солдатских депутатов». Ленин предлагал также централизацию банковского дела и постепенный переход к общественному контролю над производством и распределением продуктов.

Именно так он понимал «шаги к социализму». Его давний оппонент П. Н. Милюков оценивал происходящее с точностью до наоборот. 18 апреля он заверил засомневавшихся послов союзных держав, что Временное правительство в полном согласии с ними продолжит войну до победы. Опасность догматизма Милюкова, которого за глаза называли «каменный кот», заметили давно – даже его сотрудники по министерству. Тактика его взаимоотношений с Петроградским Советом, с одной стороны, и союзными державами – с другой, казалась им «слишком прямолинейной». Влас Дорошевич сообщал, что упрямого Милюкова кадеты меж собой прозвали богом бестактности. Сатирики его высмеивали. В. В. Князев сочинил такие стихи:

 
Вот в воинственном азарте,
Презирая смерть, – каков?
Цареград берет на карте
Иностранный Милюков.
 

Сатирический журнал «Будильник» поместил карикатуру Д. Моора (псевдоним Д. С. Орлова, выступавшего под именем героя «Разбойников» Ф. Шиллера) с Милюковым в виде самодержца. Здесь же был опубликован «сонет» «Газават», высмеивавший нападки Милюкова на большевиков. Даже своим обликом Милюков не вписывался в стилистику происходившего. Эмоционально он был обречен еще до своего формального падения.

Известно, что со временем люди начинают лучше понимать побуждения здравомыслящих, но заброшенных в дурное время лидеров, нежели психологию «неразумных» масс. Так бывало всегда. Но тогда взрыва иррациональных страстей, похоже, не ожидал никто. Казалось, все идет своим чередом, революция расставляет символические вехи на своем неуклонном движении к демократии. На деле происходило обычное для переломных времен распространение «психической заразы». Для ускорения этого процесса требовались радикальные и простые лозунги и идеи. Среди них особое место занимал лозунг немедленного мира, который наиболее активно использовали большевики и анархисты.

На Пасху, как и следовало ожидать, участились солдатские братания с противником. В них участвовало около 200 частей. Заметно активизировалась германская разведка, поставлявшая заодно в русские окопы пацифистскую литературу. Она не отличалась оригинальностью: если ранее русским солдатам внушалось, что они «воюют на Англию», то теперь доказывалось, что как только царь решил «возвратить вам благословенный мир, в тот же час он был убит или захвачен английскими шпионами»6565
  Жарков А. Германские прокламации и «братание»». Пг., 1917. С. 9.


[Закрыть]. Интересно, что 23 апреля «Правда» обратилась к солдатам с риторически-интригующим вопросом: «Хотите ли вы воевать за то, чтобы английские капиталисты грабили Месопотамию и Палестину?»

Вряд ли подобные генерализации впечатляли солдат. Однако в ряде случаев в ходе братаний они обещали противнику не наступать – лишний раз подставлять себя под пули не хотелось. В некоторых дивизиях выносились резолюции, сурово осуждавшие дезорганизацию армии, но это были скорее ритуальные заявления, принимаемые под давлением «сознательных» социалистов. Один немецкий участник пасхальных встреч вспоминал, что «некоторые русские, знавшие немецкий язык, говорили, что „немцы – не враги, враги в тылу“, причем немцы с ними соглашались»6666
  Норден А. Между Берлином и Москвой: К истории германо-советских отношений. М., 1956. С. 80–81.


[Закрыть].

Часть солдат-пехотинцев озлобилась против тех, кто препятствует братаниям. Дело доходило до угроз поднять на штыки артиллеристов и пулеметчиков, открывавших огонь по команде офицеров. В начале мая, свидетельствовал А. И. Деникин, был отмечен вопиющий случай: при обходе передовых позиций новый командующий 8‑й армией генерал Л. Г. Корнилов «был встречен… бравурным маршем германского егерского полка, к оркестру которого потянулись наши „братальщики“-солдаты».

Позднее большевики объясняли возникновение братания так:

Это был… стихийный порыв людей, ясно и просто чувствовавших бессмысленность обоюдной бойни, здоровое чувство взаимного уважения человека к человеку, родство душ, загнанных и забитых, измученных серых шинелей к шинелям голубым, а кое-где и сознательное отношение пролетариев-революционеров, оставшихся верными великому лозунгу: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Разумеется, в братании присутствовали и идеалистические мотивы, но основной побудительной причиной было нежелание участвовать в обессмыслившейся войне. Именно это чувство все основательнее определяло ход событий.