Текст книги "Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года"

В конечном счете контрреволюционные части (не понимающие цели своего движения на Петроград) были распропагандированы. В состав делегации, отправившейся навстречу следовавшей на Петроград Кавказской туземной дивизии, вошли не только лидеры общероссийских мусульманских организаций. Агитировали горцев и некоторые русские командиры; позднее они уверяли, что это им легко удалось, так как горцы – это «взрослые дети». 31 августа Кавказская туземная дивизия – в прошлом слепая опора царского трона – заявила Керенскому о своей лояльности. Оставалось только арестовать руководителей мятежа.

Среди правых политиков и просто знающих людей, включая социалистического разоблачителя В. Л. Бурцева, мало кто сомневался, что Керенский сам был участником заговора против Совета, а затем попросту «подставил» Корнилова, испугавшись за свою карьеру. Ленин полагал, что Корнилов и Керенский стоили друг друга, однако они «поссорились». Вряд ли все это было вполне справедливо: Керенский, как социалист, инстинктивно боялся угрозы справа. 26 августа он бросил примечательную фразу: «Я им (корниловцам. – В. Б.) революцию не отдам!»

В верхах у Корнилова было много симпатизировавших ему лиц, однако почти не было надежных союзников. Генерал Крымов, на корпус которого рассчитывал Корнилов, при всей своей решительности был слишком впечатлительным и нервным – и покончил с собой после откровенного разговора с Керенским. Диктатуры хотели многие, но потенциального диктатора побаивались. Ходили слухи, что Крымов намерен был перевешать весь Совет – «столбов на 1300 человек в Петрограде хватит». На деле генерал лишь обещал, что «по поведению Верховного главнокомандующего войска не будут стрелять в воздух».

Оценивая природу мнимого мятежа, следует учитывать мнительность Керенского. По некоторым сведениям, у него накопилось «очень много личного против Корнилова и Савинкова»: во время Государственного совещания он «ждал в Москве вооруженного восстания с Корниловым во главе». В результате Керенский оказался заложником собственных подозрений. Людей, взлетевших наверх, слишком часто губят не столько конкуренты, сколько собственные комплексы и страстишки.

Тем временем в Петрограде стали создаваться отряды Красной гвардии, газеты оценивали их численность в 40–45 тысяч. Сам Керенский приказал заменить юнкеров, охранявших Зимний дворец, матросами с «Авроры», не к месту заявив, что отдает себя под охрану «товарищей большевиков». Он, как видно, воображал, что угроза контрреволюции заставит «демократию» сплотиться вокруг его персоны. Многие надеялись на то же самое.

По мнению Ф. А. Степуна, событиями в очередной раз управляла «муть недоразумений», «туман авантюристически-дилетантских замыслов», «злосчастная путаница», которые часто сопутствуют переломным моментам истории. После подавления мятежа заговорили о каком-то давно готовящемся заговоре. Эти представления перекочевали в историографию. Между тем специальная следственная комиссия (работа которой завершилась уже при большевиках) не нашла в действиях генерала ничего заговорщического. У мятежника не было никакой организованной опоры в армейских низах. Даже Корниловский ударный полк мятеж проигнорировал. При этом ударники остались верны своему шефу, хотя среди них были солдаты, заявившие о преданности Временному правительству.

За Корниловым не было никакой организованной силы. Его выступление было названо мятежом лишь со слов Керенского. Позднее уже большевики стали утверждать нечто подобное – это было им необходимо для подтверждения правомерности своих «оборонительных» мер по захвату и удержанию власти.

Тем временем началось наступление немцев на фронте 12‑й армии. Они имели успех, несмотря на то что в предполагаемом месте прорыва были сосредоточены значительные русские силы. 3 сентября 1917 года была сдана Рига. Теперь многие готовы были поверить огульным обвинениям большевиков в том, что командование намеренно готовило сдачу Риги. Позднее журналисты увидели во всем этом логику неотвратимости: «Сдача Риги имеет своим эффектом усиление большевиков, корниловская авантюра – идет на пользу большевикам… солдатская тоска по похабному миру – удесятеряет энергию большевиков». Политики попросту были не в состоянии противодействовать большевизму, как невозможно сопротивляться стихии. К тому же большевистская пресса не бездействовала: все тогдашние несчастья объявлялись звеньями одной цепи, а вдохновителем контрреволюции называлась партия кадетов.

В то время как политики «мобилизовывали массы на борьбу с контрреволюцией», а красногвардейцы готовили ей «вооруженный отпор», на улицах Москвы ситуация была близка к погромной. 28 августа толпа с криками «Дайте хлеба!» окружила помещение 2‑го Сущевского комиссариата. В тот же день возмущенные обыватели заставили милиционеров произвести обыски в казенных и частных помещениях для поиска спрятанных запасов продовольствия. Толпа женщин явилась в Алексеевский комиссариат, угрожая погромом, а потом отправилась расправляться со «спекулянтами»-торговцами. По поводу самого мятежа обыватели недоумевали: «авантюра или нарождение действительного спасения России»? Однако солдаты ставили Корнилова в один ряд с ненавистным В. А. Сухомлиновым: «Им суд: отрубил голову – и нехай их черви едят, хватит такой сволочи!»

В провинции проходили не менее заметные события. 8 сентября представители «Индустриального союза» в Боковском горном районе Области Войска Донского приняли резолюцию, требующую суда над Корниловым и передачи власти Советам. Рабочие через свои союзы должны были взять под контроль «всю экономическую жизнь страны». Инициировали эту акцию организатор местного союза Корнеев и председатель районного Совета рабочих депутатов Переверзев. Газета московских прогрессистов «Утро России» дала язвительное описание «Царства Никиты Переверзева», под которым имелась в виду «Боково-Хрустальская республика Донецкого района». Ее возглавил Переверзев – «малограмотный человек», однако «весь под американца: худ, брит, одет во фрак и гетры». В «республике» не признавалось никаких законов, кроме скрепленных подписью этого «президента».

Власть над массой Переверзев удерживал характерными приемами:

На митинге перед бушующим морем товарищей властно поднимает руку… и сразу затихает черномазая рабочая стихия. Начинается священнодействие…

– Родные мои… обездоленные мои… голодные и нищие братья мои. Когда же наконец я накормлю вас и одену, напою?.. Когда же эти поля, эти дома и рудники, нами созданные, будут нашими? Да, будут нашими! И это сделаю для вас я, Никита Переверзев! Довольно кровопийцам-буржуям…

Вряд ли газетчик особенно сгущал краски: положение шахтеров было таким, что они не могли не верить любым посулам. «Как чары… действуют эти речи на толпу, – отмечал очеркист. – Зарождается массовый психоз, и сам президент порою кончает обращение к народу обмороками à la Керенский». Обмороки не только вождей революции, но и их слушателей, действительно, были нередким явлением. Ораторы то и дело впадали в состояние, близкое к трансу, одинаково характерное и для жрецов доисторических времен, и для лидеров тоталитарных сект.

В ближайшем окружении Переверзева также выделялись колоритные особы. Среди них некий Соколов, «госсекретарь республики», «бухгалтер потребиловки на руднике Кольберг, студент-политехник»; Коняев – «знатный иностранец», объявившийся на одном из митингов «с поклонениями от имени 75 тыс. рабочих-синдикалистов штата Колорадо»; Жиговицкая – «член агитационного отдела» местного Совета, получившая прозвище «агитационная баба» или «центробаба» (несколько позднее подобной клички удостоилась знаменитая А. М. Коллонтай); Коноплянный – явно психически больной человек.

Агитационные приемы двух последних вожаков особенно примечательны. «Центробаба» выстраивала следующую логическую цепь:

Добыча угля падает потому, что углепромышленники заключили союз с немецкими буржуями, сдали им Ригу, сдают Петроград, чтобы погубить революцию. Надо перебить буржуев, и жизнь пойдет по-хорошему. Не обойдется без крови, и я не успокоюсь, пока не выпью стакан крови буржуя!

Налицо было воспроизведение большевистских клише, дополненных риторикой времен Великой Французской революции («стакан крови» – теперь не аристократа, но пресловутого «буржуя»). Все это складывалось в хрестоматийную картину доведения толпы до квазирелигиозного экстаза. В последнем, похоже, более всего преуспевал Коноплянный, считавшийся «диктатором» и любивший не только судить, но и миловать с высоты «классового» великодушия: «Отпустите презренных буржуев; я, Коноплянный, говорю, – пусть уйдут живыми!» На одном из митингов общую клятву «защитить революцию от буржуев» он подкрепил ритуалом коллективного поедания земли.

Понятно, что для газетчиков происходящее представлялось настоящим обрядом юродства вокруг социалистической церкви. Вместе с тем описанное действо можно было отнести к практике революционного гротеска, часто применяемой впоследствии даже «советскими» писателями. Однако все это действительно имело место. Реальны были последующий разгром шахтерской «республики» казаками, водворение Коноплянного в психушку, убийство Переверзева.

Примечательно, что большевики предпочли дистанцироваться от «революционных психов». Они не строили иллюзий относительно деятелей, подобных Переверзеву. Один из них записывал в дневнике:

Переверзев – анархист. Поднял рудники на забастовку без всякой подготовки, требует, чтоб мы присоединились. Наши резонно заявили… что [если] дело идет о захвате рабочими предприятий, так зачем же их разрушать… Ну и головотяпы же анархисты… Вперед они совершенно не смотрят. Становятся в позу и даже нас, большевиков, обвиняют в буржуазности потому, что мы ставим вопрос о власти. Почему он (Переверзев. – В. Б.) взбаламутился, не пойму. Разве хочет половить в мутной водице рыбу?.. Жаль рабочих. Видимо, большой демагог, раз за ним пошли рабочие тех рудников.

Психологический парадокс ситуации заключался в том, что крайние революционные пассионарии втягивали страдающую и дезориентированную массу в некое действо, как в детскую игру, однако не могли усвоить, что платить придется по взрослым счетам. Большевики были практичнее. Уже придя к власти, они продолжили пугать обывателей, что «найдется новый Корнилов», который «обрушится на революционный Питер». Всякая власть держится людскими страхами, но не всякая умеет их дозировать.

«Большевизм, пожалуй, не столько идея, сколько темперамент9191
  Верховский А. И. Россия на Голгофе (из походного дневника 1914–1918 гг.). М., 2014. С. 117.


[Закрыть], – заметил последний военный министр Временного правительства. – А потому мало у кого оставались надежды на мирный исход событий. Вопрос был лишь в том, „кто кого“». А. Бухов откликнулся на это в «Новом Сатириконе» следующими строками:

 
Ночь темна, как совесть у шпиона.
В темноте – далекий залп и крик.
Это значит: где-то благосклонно
Расстрелял кадета большевик.
Будет день, и вновь раздастся где-то
Тот же залп и тот же дикий крик.
Это значит: под рукой кадета
Дни свои окончил большевик…
 

Относительно последнего известный сатирик ошибался: общественность теперь гораздо больше опасалась большевиков.

КЕРЕНСКИЙ: ПОБЕДА ИЛИ ПОРАЖЕНИЕ?

Трудно сказать, понял ли Керенский, что поражение Корнилова обернулось его моральным поражением. Между тем его подозревали в предательстве Корнилова не только правые. Ходили слухи, что генерал А. М. Крымов не покончил жизнь самоубийством, но был застрелен адъютантом Керенского. В любом случае, в официальную версию мятежа не верили.

Задним числом Керенского проклинали все кому не лень. Но было время, когда его превозносили. И это было заслуженно. При всех своих грехах Керенский умел зажигать сердца. Даже П. А. Кропоткин признавал за ним «величайший дар слова». Он говорил, что не знает в Европе другого такого человека, который сумел бы с таким умением вести публичное заседание, состоящее из 4 тысяч человек. Даже в начале июня военный врач отмечал, что «его речи – это не слова, а дела! И каждая непохожа на предыдущую… Каждая из них читается с захватывающим интересом, подкупая своей искренностью». Конечно, были и скептики: «Что-то много он говорит». Однако даже Б. В. Савинков в июле 1917 года заявлял, что «всей душой с Керенским», а Л. Г. Корнилов поначалу приветствовал его в духе времени: «Да здравствует народный вождь Керенский!»

Внешне Керенский не производил впечатления, что отмечали многие. Д. И. Мейснер характеризовал его так:

Небольшой худощавый человек… с густыми, подстриженными ежиком волосами, с землистым цветом утомленного, нервного лица, с как бы колючими беспокойными глазами и необыкновенно возбужденной речью, произносимой хриплым, как будто надорванным голосом.

Еще более примечательным было другое:

Пересказать ее [речь], а тем более изложить на бумаге, было бы не так легко. В ней всегда было больше темпераментных общих призывов и заклятий, чем ясного анализа, ясной программы.

К этому стоило добавить, что с речами Керенского замучились стенографистки: выстроить из его выкриков нечто связное было сложно. Сам он признавал, что просто не помнил, о чем ему в очередной раз приходилось говорить: все его страстные слова были рассчитаны лишь на текущий момент и конкретное собрание людей. Некоторые авторы отмечали, что Керенский – «великий мастер сообщать психическую заразу внимающей ему массе»9292
  Арбузьев П. Ф. А. Ф. Керенский на фронте. Пг., 1917. С. 4.


[Закрыть]. Это соответствовало «митинговой культуре» революции.

Керенский существовал словно в розоватом тумане людских эмоций (таким он, кстати, выглядит на известной картине И. Репина, человека сервильного, готового по-своему угодить сильным мира сего). Именно благодаря поддержке снизу Керенский доминировал в Совете министров Временного правительства. «Министры ничего не хотели делать без благословления Керенского», так как преклонялись перед его популярностью. Вряд ли в действительности кадетские министры всерьез воспринимали Керенского, «преклоняясь» перед ним. Скорее они пытались адаптироваться к непонятному им ходу революции. Все это шло во вред делу и во вред самому премьеру, возомнившему себя незаменимым. Завышенная самооценка неуклонно вела к утрате чувства реальности. Пагубным оказалось и стремление к укреплению личной власти, якобы гарантирующей сохранение завоеваний революции.

Сказывался и другой фактор. Позднее Ф. А. Степун проницательно заметил в Керенском:

…полную неспособность к технической организации рабочего дня. Человек, не имеющий в своем распоряжении ни одного тихого, сосредоточенного часа в день, не может управлять государством.

В некотором смысле Керенский был порождением общественной истерии, нагнетанию которой сам же способствовал. Один отнюдь не беспристрастный наблюдатель отмечал, что «вокруг Керенского… носились какие-то растерзанные типы обоих полов; все это в революционной экзальтации галдело, ожидая от Керенского каких-то „чудес“». Порой отмечали, что Керенский своей энергией «заражал некоторых нервных женщин». Рассказывали, что они целовали ему руки, другие обожатели восторженно выносили и вносили его в автомобиль. Трудно сказать, намеренно ли он принимал «наполеоновские позы» или это лишь так казалось со стороны. Однако «неустранимость» этого человека признавали (по крайней мере, до корниловского выступления) очень многие. Керенский был воплощением демократических иллюзий того времени, а на их крушение люди реагировали озлобленно. Толпа мстит не оправдавшим доверия идолам.

Впрочем, к осени авторитет Керенского непоправимо снизился. И это были не обычные «эмоциональные качели» («от любви до ненависти…»). Накануне московского Государственного совещания те же далекие от политики люди, которые в мае превозносили Керенского за смелость, задавались вопросом: удержится ли он? После московского Государственного совещания творческие люди заговорили о том, что Керенский просто болен. Накопилась критическая масса недоверия. Для некоторых фигура премьера становилась анекдотичной. А. Н. Бенуа вспоминал о распространявшихся летом 1917 года слухах: «Про него ходили всяческие иронические рассказы: будто он, поселившись в Зимнем дворце в комнатах, служивших когда-то резиденцией Александру III, целыми днями распевает там оперные арии, принимает всякий сброд и все менее интересуется делами». Керенского «разводили» с женой и не раз «женили» – в частности, на актрисе Е. И. Тиме (состоявшей в браке с артистом Н. Н. Качаловым). Опровержения актрисы не помогали: глупая сплетня получила долгую жизнь. Говорили также, что Керенский поселился в Зимнем дворце с «балериной немецкого происхождения». Служащий морского министерства Г. Князев записывал: «И еврей-то перекрещенный он, и пьянствует в Зимнем дворце, валяясь на кровати Александра III, и развелся со своей женой, и женился на актрисе Тиме, и свадьба их была в дворцовой церкви, причем при царском венчании. И эти дикости повторяют всюду, и даже интеллигенты». На деле Керенский жил во дворце с двоюродной сестрой законной жены. Этот факт был явно извращен с целью дискредитации премьера.

Со своей женой (О. Л. Барановской, дочерью генерала) он официально развелся лишь в 1939 году в эмиграции. Считается, что именно она придумала для мужа полувоенную форму и прическу «бобрик» – многих это привлекало. Тем не менее утверждали, что амурные дела поглощали все время Керенского. Иронизировали современники и по поводу схожести имен и отчеств Александры Федоровны и Александра Федоровича. Говорили, что у Керенского развился комплекс Наполеона, и его проживание в императорских покоях тому подтверждение. П. А. Половцов вспоминал, что, по признанию самого Керенского, у него якобы сама собой изменилась подпись – с «Александр Керенский» на «Александр К», причем последнюю букву он выводил так, что она становилась похожей на римскую IV.

Впрочем, в сознании обывателей Керенский подобием императора не стал – за ним закрепился женственный образ Александры Федоровны (вероятно, намек на истеричную императрицу). Слухи о его бегстве из Зимнего дворца в решающий день 25 октября 1917 года в женском платье были востребованы массовой культурой. Не случайно Керенскому предстояло вновь переодеваться в женское платье через десять лет – том числе на полотне Г. М. Шегаля (1937 года) и в советском фильме «Посланники вечности» (1970).

В сознании обывателя все перемешалось. Пошли разговоры о том, что некий большевик вместе с бывшим городовым организовал покушение на Керенского. Слухи о покушении на премьера были устойчивыми. Б. В. Никольский, человек правых взглядов, в конце июля 1917 года комментировал их так:

Вероятно, его скоро ухлопают. Но не все ли равно? Ведь его даже вешать не за что, – это дурачок, которого следовало бы разве высечь, по мере его разумения, но, разумеется, не по мере его преступлений: они превышают всю меру человеческой наказуемости. – Впрочем, Никольский тут же добавлял: – Сейчас не люди действуют, а совершается воля Божия… Ни предвидеть, ни рассчитывать нельзя.

Впрочем, примерно в это же время друг С. Есенина Л. Каннегисер в стихотворении «Смотр» посвятил Керенскому восторженные строки:

 
На солнце, сверкая штыками —
Пехота. За ней, в глубине, —
Донцы-казаки. Пред полками —
Керéнский на белом коне…
 

Несмотря на явный провал наступления на фронте, юнкер готов был жертвенно следовать за Керенским:

 
На битву! – и бесы отпрянут,
И сквозь потемневшую твердь
Архангелы с завистью глянут
На нашу веселую смерть.
И если, шатаясь от боли,
К тебе припаду я, о мать! —
И буду в покинутом поле
С простреленной грудью лежать, —
Тогда у блаженного входа,
В предсмертном и радостном сне
Я вспомню – Россия. Свобода.
Керенский на белом коне.
 

Увы, поэтический образ мало соответствовал картине парада. Керенский был плохим наездником, но его посадили на лошадь, причем случайно на ту самую, на которой обычно совершал объезд Николай II. А затем, как ехидно комментировал генерал П. А. Половцев, он двинулся по фронту, сопровождаемый конюхами: один задавал направление, другой страховал его от возможного падения. Казаки восприняли ситуацию с плохо сдерживаемой насмешкой, а одному из командиров Керенский напомнил средневекового епископа на лошади, ведомой послушником. Представители Петроградского Совета забеспокоились, узнав, что он совершал объезд на «белой лошади царя».

Каждый видел происходящее по-своему. Между тем от великого до смешного оставался один шаг. Отмечали, что в речах Керенского «больше темпераментных общих призывов и заклятий, чем ясного анализа, ясной программы», «обилия слов» при скудости ожидаемых действий. Позднее его деятельность сравнивали «со слепым рвением честолюбивой белки, взращенной в партийно-замкнутом колесе», говорили, что он «карабкался все выше и выше» словно специально для того, чтобы эффектнее рухнуть вниз. «Хромая утка» на котурнах социалистических доктрин, действительно, смотрелась нелепо. Впрочем, уничижительные характеристики «демократических» вождей приводились post factum, в реальной жизни имели место не столь определенные «порывы души».

Революционный пафос уходил под напором бытовых разочарований и неурядиц. По инерции солдаты «с восторгом встречали, с восторгом слушали» Керенского, «и только». Офицеры воспринимали это иначе:

С двумя адъютантами, в великолепном автомобиле, Керенский обычно становится на сиденье и начинает, захлебываясь, по-актерски, говорить. Он призывал к наступлению, говоря, что раньше «вас гнали плетью и пулеметами, а теперь вы должны идти добровольно, чтобы весь мир увидел, на что способен свободный народ».

Можно ли было надеяться, что солдаты, измученные войной, поймут подобную логику?

Ощущение неопределенности будущего всегда работает против существующей власти. Князь Л. И. Урусов записывал в дневнике:

Смятение в умах великое, все без различия возраста, пола и состояния ругают на чем свет стоит Керенского, ругают за инертность и весь русский народ, и в особенности русскую интеллигенцию за ее преступную пассивность. Всем жить тяжело, всем понятен надвигающийся голод (немецкому нашествию на Петроград пока не придают много веры), и никто ума не приложит, как избыть этот кошмар.

Керенский становился не нужен ни правым, ни левым. Уже после победы большевиков Л. Н. Андреев писал:

Теперь все обвиняют Керенского, что он был слаб и своевременно не принял мер против большевиков и явно готовящегося восстания. Это верно, Керенский в своей слабости и податливости преступен перед Россией – а что делали они, все эти демократы, чтобы предупредить восстание? …Когда по заявлению Керенского в Совете республики большевики уже «раздавали патроны в казармах», они три с половиной часа совещались, какую вынести резолюцию, и вынесли безобразную, лишавшую правительство поддержки и возможности действовать решительно и самостоятельно.

Некий петербургский чиновник, узнав о свержении Временного правительства, 26 октября записывал в дневнике:

Министры арестованы и, говорят, порядком избиты. Так им и надо, достаточно натворили глупостей, пускай теперь расплачиваются. Жаль, что Керенский удрал, а не повешен.

В России «бесполезных» политиков не любят даже больше, чем слабых правителей. Зато симпатизируют тем, кто умеет обещать. Именно поэтому ему приписывали всевозможные грехи задним числом.

То, что Корнилов с Керенским дали дорогу Ленину, уловили почти все. По утверждению Троцкого, личная неприязнь к Керенскому со стороны членов Петроградского Совета в значительной мере предопределила его большевизацию. Однако «настоящего большевистского большинства» в столичном Совете еще не было. Тем не менее его меньшевистско-эсеровские руководители решили подать в отставку, оказав неоценимую услугу сторонникам Ленина. Путь к власти под прикрытием Совета большевикам был открыт.

А. И. Деникин позднее также признал, что «победа» Керенского стала преддверием победы большевиков, так как премьер оттолкнул от себя не только умеренные элементы общества, но и офицеров. В результате правительство оказалось бессильно, ибо могло лишь регистрировать процесс неуправляемого распада государства. Но эта «истина» – далеко не исчерпывающая причина тотального развала – открылась позднее. А пока 26 сентября министр иностранных дел М. И. Терещенко информировал послов о том, что «умеренные лидеры социалистов в значительной степени потеряли контроль над массой, увлеченной крайними настроениями, и с трудом ее сдерживают». Признал он также, что большевики «постепенно овладевают Советами рабочих и солдатских депутатов». Но дело было не в большевиках: массы погружались в пучину иррациональной ненависти. Сообщали, что в районе Петрограда крепнет настроение «резать буржуазию и интеллигенцию». Некоторые солдаты при этом заявляли, что хорошо, если бы навели порядок в России иностранцы, путь даже немцы. Неверие в свою власть перерастало в отчаяние.

Происходила тотальная поляризация социального пространства. Крайние силы во все большей мере отвергали Керенского, который, с одной стороны, произносил социалистические лозунги, с другой – продолжал «империалистическую» политику. «Вокруг этого раздвоенного человека возникал подлинный политический вакуум», – свидетельствовал Д. Мейснер.

Несомненно, революции нужен был свой особенный «герой» и «вождь», который непременно должен был учитывать не только психологию ближайшей толпы, но и агрегированное настроение масс, вовсе не склонных к бесконечным жертвам во имя уплывающего в бесконечность идеала. Керенский довольно долго и успешно играл свою роль, но оказался неспособен уловить нечто большее: логику бунтарской русской смуты.

Так или иначе, независимо от личных достоинств и недостатков, Керенский становился жертвой тотального смятения умов. «Крики поменять местами Керенского и Корнилова раздаются все чаще», – констатировала 16 октября 1917 года интеллигентская газета «Свобода и жизнь». Накануне К. Бальмонт опубликовал в газете московских прогрессистов два стихотворения: одно было посвящено Корнилову, другое – «Говорителю» Керенскому. Первому он обещал «венец лавровый», второму пояснял, что «на карте времен» он «всего лишь пятно». Со временем Керенскому стали приписывать контрреволюционность. Так, 10 ноября 1917 года в приказе по ярославскому гарнизону «о защите народной власти» между делом было заявлено, что он участвовал в Корниловском мятеже.

Дело было, конечно, не в Керенском. Незадолго до большевистского Октября эсеровская газета в поисках виновников собственной политической беспомощности в ядовитом стихотворном фельетоне обрушилась на «партию О. О.» – «обалделых обывателей», заботящихся исключительно о своем благополучии. Член этой партии был обязан:

 
И целый день торчать в хвостах,
Толкаясь, как овечье стадо.
Кидаться с бранью на устах,
Куда и надо, и не надо.
 

При этом ему полагалось:

 
Сбирать все сплетни и слушки
И распускать их без отсрочек…
О «спекулянтах» толковать…
Винить то «немца», то жида,
То демократию в разрухе…
 

Но главная его «обязанность» – менять «спасителей Руси»:

 
То Керенский герой, ура!
То, может, большевик утешит,
А то: «Корнилову пора
Всех „сицилистов“ перевешать!»
 

А в общем, по мнению автора, к тому времени «обалделый обыватель» больше всего мечтал «о казаке с нагайкой». Из этой «предопределенности» напрашивался другой выход – большевизм. Ибо лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Троцкий позднее утверждал:

Керенского Ленин назвал хвастунишкой. К этому немногое можно добавить и сейчас. Керенский был и остался случайной фигурой, временщиком исторической минуты. Каждая новая могучая волна революции, вовлекавшая девственные, еще не разборчивые массы, неизбежно поднимает наверх таких героев на час, которые сейчас же слепнут от собственного блеска… Его лучшие речи были лишь пышным толчением воды в ступе. В 1917 г. эта вода кипела, и от нее шел пар. Волны пара казались ореолом.

Похоже, что к концу жизни Керенский переоценил свою роль в событиях 1917 года. В эмиграции он набросал перечень собственных ошибок. Среди них – воздержание от ареста Ленина за измену после первого же его призыва к братанию; согласие на восстановление смертной казни на фронте; отказ от сообщения Государственному совещанию информации о заговоре Корнилова; запоздание со смещением Корнилова с поста главнокомандующего после ультиматума последнего; принятие на себя поста военного министра без предварительного согласования со Ставкой; сохранение членства в партии эсеров после того, как его забаллотировали на выборах в ЦК партии. В общем, он ставил себе в вину недостаточную решительность в утверждении режима личной власти. Однако вряд ли все это помогло бы сохранению тогдашней демократии.