Текст книги "Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года"

АПРЕЛЬСКИЙ РАЗЛОМ

В Москве 18 апреля левые силы спокойно отпраздновали 1 мая (по новому стилю), хотя большевики выпустили по сему случаю очередное воззвание, «бешено-миролюбивое и полоумно-восторженное». Сообщая об этом, профессор А. Н. Савин, однако, отметил: «А смута растет…»6767
  Савин А. Н. Университетские дела: Дневник 1908–1917. М.; СПб., 2015. С. 443.


[Закрыть] Сообщали, что в Петрограде на шести площадях было воздвигнуто более 300 трибун, с них, не переставая, в течение дня выступали ораторы. Последующего взрыва негодования никто не ожидал.

Дальнейшие события представили собой характерное для того времени соединение провокации и анархии, утопии и психоза. Социалисты готовы были проглотить буржуазную пилюлю, но кадетский ЦК призвал граждан выйти 20 апреля на улицы для поддержки правительства. В тот же день солдатам подкинули идею: милюковская нота «оказывает дружескую услугу не только империалистам стран Согласия, но и правительствам Германии и Австрии, помогая им душить развивающуюся борьбу немецкого пролетариата за мир». Пронесся слух, что идет распродажа «земель, леса и недр иностранным и своим капиталистам». «Милюков заварил такую кашу, которую ни ему, ни всему правительству не расхлебать…» – констатировали интеллигентные наблюдатели6868
  Окунев Н. П. Дневник москвича (1917–1924). Т. 1. М., 1990. С. 35.


[Закрыть]. Солдатами нота Милюкова была воспринята как личное его устремление «вместе с Брусиловым завоевать весь земной шар». Они требовали отставки Милюкова и Гучкова и обещали прийти на помощь Совету с оружием в руках. Последовало хождение раздраженных толп к Мариинскому дворцу – резиденции правительства. Демонстранты шли вразнобой, агитаторы действовали с переменным успехом. Но страсти накалялись: появились плакаты «Долой Временное правительство!». 21 апреля на улицы столицы с требованиями мира вышло до 100 тысяч рабочих и солдат. Большевики утверждали, что около 3 часов дня на углу Невского проспекта и Екатерининского канала по толпе рабочих начали стрельбу гражданские лица, переодетые солдатами. Результат – трое убитых, двое раненых.

По иронии судьбы солдат вывел на улицу вольноопределяющийся Ф. Ф. Линде, член Исполкома Совета, человек неопределенных «левопатриотических» убеждений и повышенной эмоциональности. В августе 1917 года, будучи комиссаром Юго-Западного фронта, он был зверски убит солдатами в отместку за самонадеянные призывы к продолжению войны. Писали также, что в демонстрации участвовали и ветераны с орденами. Само по себе появление ветеранов и инвалидов стало аргументом за продолжение войны – тем более что, как считалось, теперь для разгрома Германии потребуется лишь «два-три месяца напряженных усилий». М. Горький так комментировал апрельские события:

Мы живем в буре политических эмоций… Это – естественно, но это не может не грозить некоторым искривлением психики, искусственным развитием ее в одну сторону. Политика – почва, на которой быстро и обильно разрастается чертополох ядовитой вражды, злых подозрений, бесстыдной лжи, клеветы, болезненных честолюбий.

В Москве солдаты объясняли ситуацию проще: «Зачем нужны Милюкову… Барбанеллы? Да потому [что] у него там имение, товарищи».

Эмоции опережали объяснения политиков. Действия последних выступали лишь триггерами накопленной агрессивности. Хотя имеются сведения, что большевики пытались заручиться поддержкой кронштадтских матросов, сомнительно, чтобы стычки между демонстрантами ими готовились. Обычно в таких ситуациях выстрелы раздаются как бы сами собой: у людей не выдерживают нервы, и тогда бывает достаточно одного неловкого движения.

Апрельский кризис обнажил истинный лик революционной толпы. П. А. Сорокин писал, что в ходе его «два полка в полном вооружении покинули казармы, чтобы поддержать бунтовщиков. Началась стрельба! Грабеж магазинов принял всеобщие масштабы». Премьер Г. Е. Львов признавался, что в правительстве не ожидали, что «революция так далеко зайдет». По его словам, она опередила и скомкала их планы, и они почувствовали себя «щепками, носящимися по произволу революционной волны». В. Д. Набоков (управляющий делами Временного правительства) подтверждал, что «совсем не то они ожидали». Позднее А. Ф. Керенский проговорился, раскрыв многозначительную деталь происходящего. Оказывается, собравшиеся в кабинете А. И. Гучкова, тогдашнего военного министра, революционные лидеры засомневались: не собирается ли приближающаяся толпа солдат расправиться с ними. В результате было принято «мужественное» решение: отказаться от вооруженного караула и встретить толпу разъяснениями. В общем, кабинетные революционеры ожидали развязки, напоминающей средневековый городской бунт. Однако задним числом люди имеют обыкновение «спрямлять» хаотичные события прошлого.

Газеты приводили характерные сцены происходящего. 21 апреля на Невском появился автомобиль, на крыше которого стоял офицер с портретом Керенского и вопрошал, обращаясь к толпе: «Верите ли вы Керенскому или не верите?» Его поддержали солдаты-инвалиды, кричавшие: «Долой ленинцев!» Уверяли также, что в 12 часов ночи на улице появилось знамя с надписью: «Да здравствует Германия!»6969
  Военный дневник великого князя Андрея Владимировича Романова (1914–1917). М., 2008. С. 274, 276.


[Закрыть] Известный литератор политико-фантазийного жанра Н. Н. Брешко-Брешковский в газетной статье уверял, что на Невском

собственными ушами слышал выкрики: «Да здравствует Германия и Австрия!» и собственными глазами видел германский флаг. Русские или гримирующиеся под русских кричали, что «Австрия должна остаться нерушимой», а в Колпине австрийские военнопленные-славяне протестовали: «Долой императора Карла!» Воистину какая-то неразбериха.

На деле таковы были идейные несуразицы тогдашней охлократии, о чем российским элитам следовало помнить в связи с событиями Французской революции, не говоря уже о Коммуне 1870 года.

«Велика Федора, да дура», – писали о революционной России. На деле люди всего лишь сносили собственных, не оправдавших надежд идолов. Сообщали, что в симбирском Карсуне разрушили памятник Александру II, построенный некогда крестьянами, со словами: «Ты дал свободу, но сорвал за землю миллионы». Впрочем, преобладали спонтанные действия словно одуревших людей. Рассказывали, что в Пензе арестованы прапорщик и три гимназиста, призывавшие к еврейскому погрому, в Таганроге агитируют за призвание к власти Николая II, в Кишиневе предотвращен погром, к которому призывал офицер, в Скулянах разгромлены помещичьи винные погреба. Не случайно бунтарством была перенасыщена прифронтовая и «винная» Бессарабская губерния. Происходящее комментировали в традициях М. Е. Салтыкова-Щедрина: «Запутались пошехонцы, только уже не в трех традиционных соснах, а в деле свободы…» Приводили издевательскую карикатуру: кухарка заявляет барину: «Теперь я требую 8-часовой рабочий день, чтобы служить с восьми до восьми». Никто не думал проверять подобную информацию. Люди словно барахтались в болоте социальной мнительности, полагая, что борются с вездесущей контрреволюцией.

По странному совпадению 22 апреля В. Я. Брюсов написал стихотворение «Футуристический вечер». Во времена Серебряного века, как и в революции, люди творчества постоянно пародировали друг друга. У Брюсова, человека далекого от футуризма, прозвучала тогда такая фраза:

 
…Кругом, как в комнатах безвыходных,
Опризрачены, люди мечутся,
В сознаньи царственном, что их одних
Ночные сны увековечатся.
 

Конечно, для Брюсова это был обычный поэтический эксперимент. Но, странным образом, поэтическая шутка точно передавала суть происходящего. Вероятно, люди никогда не поймут, как большим художникам удается увидеть будущее и зашифровать его метафорической символикой. Но такое случается постоянно.

Тогда всем хотелось всего сразу. Однако воплощение старых утопий могло стать жизненным подобием только через кровь врага – как реального, так и воображаемого. Крестьяне не составляли исключения. Солдат-отпускник, уроженец Могилевской губернии, утверждал:

Местное буржуазное начальство расстраивает народ, грозит ему бывшим 5‑м годом… Натравливают евреев на староверов, православных на евреев…. Народ теряется, дробится на партии. Ненависть и страсти растут. Резня каждый час готова вспыхнуть. Волостные комитеты, а также старшины, писаря, священники, церковные старосты – все идут против новых порядков 7070
  О революции, о войне и о земле (письма солдат и крестьян). Первая дюжина писем с приписками Старого учителя. Пг., 1917. С. 6–7.


[Закрыть].

Этот солдат и еще двое солдат-земляков собрали сход, на котором заставили священника «отслужить панихиду по борцам, павшим за свободу». Местное начальство хотело непрошеных «агитаторов за правду арестовать». Не получилось. Солдат сожалел: установить новый порядок не смогли… Оказалось, что «на пути революции» встало еще одно препятствие. В другом письме из деревни сообщалось:

Образовался у нас Комитет, а дело не ладится: виновны во всем женщины. Они поднимают на митингах крик – только и слышишь их голоса… Солдатки вместо согласия и человеколюбия поднимают сильные раздоры и голосования, принимая во внимание, что равноправие и свобода есть таковая, что они имеют право каждого обругать, оскорбить, а до них за это никто не имеет права и коснуться… 7171
  О революции, о войне и о земле (письма солдат и крестьян). С. 4–5.


[Закрыть]

Казалось, было о чем задуматься. Тем не менее 27 апреля премьер Г. Е. Львов произнес следующую речь:

Великая русская революция поистине чудесна в своем величавом спокойном шествии… Свобода русской революции проникнута элементами мирового, вселенского характера… Душа русского народа оказалась мировой демократической душой… Она готова слиться не только с демократией всего мира, но и встать впереди нее и вести ее по пути развития человечества на великих началах свободы, равенства, братства.

Неудивительно, что слова «буржуазного» политика вызвали восторг социалиста-идеалиста И. Г. Церетели. Его можно было отнести к той породе людей, которые, по выражению Ф. Ницше, «опаснее всего: ибо им присуща вера и спокойная совесть бескорыстных людей». Так и случилось. К этому остается добавить, что новые (подпольные) российские верхи оказались в гибельной власти старых революционно-утопических самообольщений.

27 апреля, через два месяца после победы революции, в Таврическом дворце было устроено заседание депутатов всех четырех Государственных дум. Явились, однако, далеко не все. Тем не менее присутствующие, указывая на беспомощность Временного правительства, якобы стреноженного Петроградским Советом, попытались предстать в качестве проверенного центра, способного восстановить твердую власть. М. В. Родзянко даже заявил, что именно Дума совершила государственный переворот (через два года в брошюре, изданной при А. И. Деникине, он выскажется прямо противоположным образом). Точки над i расставил В. В. Шульгин, заявивший, что от нынешнего состояния российской власти выигрывает только Германия. Это вызвало бурную овацию правой части собравшихся. Особенно неистовствовал, по словам Н. Н. Суханова, «„пионер российского марксизма“, бывший социал-демократ, потом радикал, потом националист, потом не знаю кто, но во всяком случае интереснейший тип и писатель – Петр Струве». Упоминание П. Б. Струве выглядит символично: на протяжении двадцати лет он проделал путь, по которому в течение двух месяцев революции двигались социал-демократические «теоретики» Петроградского Совета. Особенно показательным было поведение И. Г. Церетели: «он был глух и слеп ко всему, кроме создания крепкого блока, единого фронта демократии». При этом он договорился до блока с «ответственной» буржуазией против буржуазии «безответственной», которая, по его мнению, провоцировала гражданскую войну.

В тот же день – 27 апреля – А. Блок писал А. Белому: «„Душевно“ я совершенно разбит, духовно и телесно – нет еще». Через день Белый отвечал невпопад: «Остро, трудно, тревожно, но… уповаю все же: надеюсь, что чудо спасет Россию от всевозможных развалов. Я тоже бодр духом, хотя и душа, и тело болят». Тогда все больше надеялись на чудо, нежели на саму революцию. Впрочем, днем ранее министр просвещения А. А. Мануйлов в частной беседе опасался, что «очень скоро правительством станет кабинет Керенского, а потом власть может докатиться до большевиков, если только раньше не произойдет резни между солдатами, стоящими за порядок, и солдатами, которые упиваются анархией…». Переломные моменты истории активизируют неведомые механизмы социального предчувствия. Но их не хочется замечать.

К тому времени стала стираться грань между собственно преступностью и противозаконным буйством толпы. 28 апреля в Юрьеве солдаты местного гарнизона, размещенные на пивоваренном заводе, начали расхищать спиртное. Попытки Исполкома Юрьевского Совета рабочих и солдатских депутатов урезонить их не имели успеха. 30 апреля перепился весь гарнизон, к ним присоединились местные рабочие. Затем погром переместился в имение Яма, где от спирта произошел пожар, от которого погибло несколько голов скота, сгорело 2 тыс. пудов зерна. Буйство длилось до 1 мая. Сообщалось, что во время усмирения погромщиков был арестован одетый в солдатскую форму преступник.

Как видно, пафос испепеления всего старого захватывал даже монархистов. Из-под пера С. С. Бехтеева неожиданно вышли следующие строки:

 
Ярко пылают пожарища!
Кровь опьяняет убийц!
Жгите их, жгите, товарищи,
Наших былых кровопийц!..
 

Непохоже, чтобы автор видел в поджигателях последователей В. И. Ленина.

Более ста лет принято считать, что большевизм всегда представлял собой сплоченную партию, руководимую мудрым Лениным. Отчасти это справедливо: перед войной большевизм частично растворился в социал-демократизме, частично стал превращаться в подобие радикальной антивоенной и антиимпериалистической секты. Но в 1917 году положение стало меняться: возник «стихийный» (внепартийный) большевизм, «большевизм улицы». В сущности, с большевизмом стали связывать всякое действие, направленное против установленного порядка, – «анархию», согласно тогдашней терминологии. В свою очередь, «идейный» анархизм был далек от тогдашнего образа анархиста-матроса, окруженного разбитными проститутками. «В сущности, анархизма у них (матросов. – В. Б.) никакого и не было, а было стихийное бунтарство, ухарство, озорство и, как реакция против военно-морской муштры, неуемное отрицание всякого порядка, всякой дисциплины», – считал В. Д. Бонч-Бруевич. Но именно это больше всего страшило обывателей, привыкших противостоять насаждаемым сверху «порядку» и «дисциплине».

В конце апреля анархисты подвергли грабежу и разгрому дворец герцога Лейхтенбергского, в котором они решили обосноваться со своими подругами-проститутками, привлекая последних обнаруженными там предметами женского туалета. После их ухода выяснилось, что во дворце действовали опытные взломщики, разбирающиеся в антиквариате. Маскировать свое ремесло «анархией» преступникам было очень удобно, повторяя при этом, что офицеры – «это провокаторы и контрреволюционеры… их бить надо, сволочей…».

Центром анархии считался Кронштадт. На деле собственно анархистов там было немного. Однако некоторые из них были заметны радикальными заявлениями. Так, наезжавший из столицы член Петроградского Совета И. С. Блейхман (Солнцев) 25 апреля заявлял, что «о самоопределении не может быть речи – наций не должно быть», в начале мая он обещал, что «никакой разрухи не будет», если «сметем красных черносотенцев (меньшевистско-эсеровских лидеров. – В. Б.), идущих рука об руку с черными черносотенцами». Он призывал «не быть трусами, мягкотелыми каракатицами… будем душить и давить». Напротив, местный анархист С. С. Дыбец горячо выступал против самосудов, предлагая обратить серьезное внимание на культурно-просветительную работу. Е. З. Ярчук настаивал на уравниловке. Другие анархисты подчеркивали, что они «идут с народом», а с властью идут, «насколько она выполняет нашу волю». В дальнейшем в Совете постоянно возникали яростные споры между двумя анархистами-коммунистами Блейхманом и Ярчуком. С одной стороны, анархисты провоцировали накал страстей, с другой – становились проводниками политической деструкции среди левых социалистов.

Тогдашние страхи рождались из непредсказуемости поведения вооруженных людей. Так, руководителей социал-демократов пыталась терроризировать некая мифическая организация «Черная точка». «Признавая вашу жизнь вредной, мы решили прекратить ее», – такие сообщения направлялись от ее лица Н. М. Чхеидзе и И. Г. Церетели (покушений, однако, не последовало).

Апрельские события вызвали у Керенского приступ политического отчаяния – во многом показного. 29 апреля, выступая на съезде делегатов с фронта, он заявлял нечто противоположное тому, что было сказано им чуть более полумесяца назад тоже солдатам и офицерам. Он начал с заявления, что его «сердце и душа сейчас неспокойны», что «так дальше спасать страну нельзя». Он полагал, что можно «заставить другие народы пойти нашим путем», то есть путем российской революционной демократии, рассчитывающей на мир «без аннексий и контрибуций» на основе довоенного status quo по соглашению с союзными «демократиями». Далее он попытался вызвать в присутствующих эмоциональный шок: «Неужели русское свободное государство есть государство взбунтовавшихся рабов?» Наконец последовала еще более пылкая фраза: «Я жалею, что не умер тогда, два месяца назад, я умер бы с великой мечтой, что раз навсегда загорелась для России новая жизнь…» Предложил Керенский и свой «диагноз»: «…Если сейчас не будут всеми сознаны трагизм и безвыходность положения…», то все, «о чем мы мечтали… может быть затоплено кровью»7272
  Керенский А. Ф. Речи А. Ф. Керенского к войскам и народу. [Пг.], 1917. С. 17–22.


[Закрыть]. Сказанное можно было бы принять за трагическое пророчество, если бы оно прозвучало из уст человека, пролившего собственную кровь на полях безумной войны и мечтающего о свободе и мире для всех себе подобных. В противном случае эффект от подобных речей был не больше, чем от пения оперного трагика. Так, в сущности, и случилось.

Сдвиг революции с ожидаемого пути отмечал не только Керенский. В это же время С. С. Бехтеев так комментировал ход событий:

 
Была Державная Россия;
Была великая страна
С народом, мощным, как стихия,
Непобедимым, как волна.
Но под напором дикой черни,
Под ложным призраком «свобод»
Не стало родины великой,
Распался скованный народ…
 

Увы, интеллигенция стала оплакивать собственную историческую неудачу задолго до торжества большевизма.

Современники не раз писали о «властебоязни» российских политиков, превратившихся с победой революции в «партию ИИ» – испуганных интеллигентов. Очевидно, это происходило от непривычки действовать самостоятельно, выработанной российским патернализмом. Характерно, что даже левые партии по мере ими же провоцируемого «углубления революции» чувствовали себя все менее уверенно. А. В. Тыркова отмечала, что к началу открытия Учредительного собрания эсеры «раскисли, теряют почву, в своих декларациях повторяют слова большевиков». «Кому из них хотеть победы?» – задавалась она риторическим вопросом. Политики этого склада по-прежнему легче чувствовали себя в роли жертвы. Возможно, это было главной психологической особенностью российской политики, неожиданно высвободившейся от царской «опеки». Это было более чем рискованно: человек, возлагающий вину на внешние силы, считал нобелевский лауреат И. А. Бродский, подрывает собственную решимость что-то изменить.

Увы, поэты 1917 года этого не замечали. В. Я. Брюсов в стихотворении с характерным названием «Молитесь» видел опасность в другом:

 
Чу! Вихрь в налетающих грозах,
Что день нам гудит: «Берегитесь!»
Погибнут стрекозы на лозах…
Молитесь о пламенных розах,
О лилиях белых – молитесь!
 

Происходящее он воспринимал как угрозу привычной старой – утонченно-манерной – эстетике Серебряного века. Соответствующие реминисценции словно парализовали аналитические способности тогдашних людей творчества. Логика тонула в водовороте страстей. Страх утраты привычных культурных ориентиров не случайно вызвал многократно повторяемый образ «грядущего Хама», еще в 1905 году ставшего с подачи Д. С. Мережковского символом ожидаемого, но казавшегося невозможным торжества плебса.

ПЕРЕКРАСКА ФАСАДА ВЛАСТИ

Апрельский кризис, казалось, разрешился. Было сформировано первое коалиционное правительство. Российские социалисты пошли на такой шаг скрепя сердце. Либералам также иного пути не оставалось. Вместе с тем стало ясно, что политическая песня деятелей типа П. Н. Милюкова спета: он попросту не вписывался в символические представления 1917 года. Вот каким он виделся К. Г. Паустовскому:

Его седые синеватые волосы представлялись стерильными и ледяными. И весь он был ледяной и стерильный, вплоть до каждого взвешенного и корректного слова. В то бурное время он казался выходцем с другой – добропорядочной и академической – планеты.

Сказано слишком мягко. Милюкова в 1917 году попросту сгоняли с трибун, когда он пытался (в отличие от некоторых других кадетов) обращаться к аудитории по-старомодному: «Милостивые государыни и милостивые государи!»

Вслед за П. Н. Милюковым последовал его друг В. Д. Набоков (отец известного русско-американского писателя В. В. Набокова), барственный англоман, про которого говорили, что он даже белье отправляет в стирку в Лондон, ибо не доверяет русским прачкам. Набокову-старшему суждено будет погибнуть в эмиграции от предназначавшейся Милюкову пули белогвардейца, возненавидевшего либералов за «развал России». А пока Набоков, не в пример Милюкову, к публике обращался на митингах по-революционному: «Товарищи!»

Ушел из правительства и А. И. Гучков. Карьеру этого человека обрушил не только пресловутый Приказ № 1. (Комиссия по реформированию армии, которую он возглавлял, большинством голосов высказалась за отмену отдания чести.) Поэт А. Белый (эстетическая эксцентричность толкнула его влево) уверял, что Гучкова, как и Милюкова, не любили в самой либеральной среде – особенно дамы7373
  Белый А. Между двух революций. Воспоминания. В 3 кн. Кн. 3. М., 1990. С. 267.


[Закрыть]. Припоминали и склонность Гучкова к саморекламе. Правая пресса подсчитала, что за два месяца своего пребывания на посту военного министра он заменил 146 генералов, причем 116 из них были уволены из армии, остальные понижены в звании. После своей неожиданной «добровольной» отставки, совершенной под давлением справа, а не слева, Гучков принялся возмущаться тем, что тех, кого старое правительство выставляло революционерами, теперь клеймят как контрреволюционеров. По иронии судьбы его кресло тут же занял «революционер» А. Ф. Керенский, что отнюдь не спасло армию от разложения.

В апреле 1917 года и либералы, и социалисты, отмечал Н. Н. Суханов, проявляли крайнюю нервозность. Сам он, будучи доктринером марксистского пошиба, упорно сводил ситуацию к конфликту между «буржуазией и пролетариатом». И это не было чем-то необычным для России. Теоретические абстракции, непостижимым образом взаимодействуя с человеческими страстями, издавна подменяли собой в умах интеллигенции живую действительность. В годы революции это приняло крайние формы. Тем самым нагнетался ее трагический исход.

При этом, к примеру, британские наблюдатели считали, что уход Милюкова и Гучкова может усилить правительство, поскольку именно их присутствие вызывало критику власти со стороны «экстремистов». Очевидно, что люди западной политической культуры ожидали от российских социалистов поведения, аналогичного поведению лейбористов. Глубинных психосоциальных причин разрастания российского хаоса они не видели. Между тем ранее «непримиримые» к буржуазии социалисты обнаружили неожиданную сговорчивость, а самый пылкий из них, И. Г. Церетели, став министром почт и телеграфов, превратился едва ли не в самого ярого сторонника коалиции с буржуазией. На этом, в сущности, держалась вся последующая идейная программа пресловутой революционной демократии. Н. Н. Суханов не без оснований утверждал, что как политик Церетели был «не только слеп, но и глух». Действительно, плод его марксистского доктринерства оказал, с одной стороны, развращающее влияние на социалистических политиков, с другой – привел к утрате их собственного политического лица в глазах масс.

В конечном счете экономический блок в коалиционном кабинете по-прежнему оказался представлен либералами. Пост министра финансов занял 46-летний кадет А. И. Шингарев, известный своей критикой правительственной политики в Думе. Крайне правые деятели считали, что «он обладал приятным характером и одурачил общественное мнение». Действительно, личные качества в глазах российского общества постоянно перевешивали деловые способности. По-человечески Шингарева любили многие. «Шингарев был очень хорошим человеком, но насчет своих способностей к финансовому делу он заблуждался», – считал октябрист С. И. Шидловский. С трибуны он теперь обращался к аудитории не иначе как «товарищи».

В тогдашнем культурном пространстве некоторое время доминировала искренность, но хватало и ее имитации. Это передавалось и на правительственный уровень. Для того чтобы уравновесить соотношение «труда и капитала», появилось Министерство труда, которое возглавил меньшевик М. И. Скобелев. Это грозило превращением «делового» правительства в своего рода примирительную комиссию. Тогдашние социалистические политики, следуя старой традиции, намеревались добиться социальной стабильности с помощью бюрократических перемещений. Трудно сказать, верили ли они в эффективность таких манипуляций. Вопреки их надеждам сам состав новой власти воплощал в себе внутреннюю конфликтность правительственной политики по ее важнейшим направлениям.

Доктринерствующие, но при этом нервные социалисты не хотели замечать очевидного. При вступлении в коалиционный кабинет меньшевики и эсеры настояли на включении в правительственную декларацию принципа государственного контроля над хозяйственной деятельностью. Однако при редактировании текста декларации 6 мая буржуазные министры, по словам Милюкова, превратили весьма «эластичные советские формулы» в «еще более неопределенные». Тогдашние декларации постоянно «напускали туману», тогда как снизу был запрос на ясность и определенность.

Понятие «контроля над буржуазией» оставалось ключевым для социалистов – они искренне считали, что это большее, чем им уготовано «железными» законами истории. Трудно сказать, в какой мере они верили в возможность осуществления подобного «контроля», но психологически это была удобная позиция. Тем временем внутренний разлад между их «строго научными» доктринами и растущей нервозностью снизу разрастался. В декларации правительства говорилось о «всесторонней защите труда», о «переустройстве финансовой системы на демократических началах» и «усилении прямого обложения имущих классов». Это больше походило на пересказ социальных иллюзий, который не мог не вызвать неприятия с стороны предпринимателей.

Тем временем пресса славословила новых министров. Надеялись, что на посту министра А. А. Мануйлов сумеет «вывести русское просвещение из того хаоса, в который ввергла его старая власть, основывающая свое могущество на народной темноте и народном невежестве». Между тем к числу организационных и политических достоинств профессора Мануйлова можно было отнести разве то, что он был изгнан из университета прежним правительством.

Не вызывал нареканий даже 31-летний М. И. Терещенко. Пропаганда характеризовала его как представителя авторитетного на юге России купеческого рода, заместителя председателя Центрального военно-промышленного комитета, который «положил один из камней будущего величественного здания общественного представительства рабочего класса». Он был человеком не без способностей, учился на Западе и в России, подобно Милюкову владел рядом европейских языков. На своем посту он преспокойно продолжил политику Милюкова. Возможно, все дело в том, что его, в отличие от предшественника, не воспринимали всерьез. По свидетельству княгини О. В. Палей, его называли «Вилли Ферреро – вундеркинд». Дипломат Г. Н. Михайловский утверждал, что Терещенко нравилась «роль „надувателя“ Совдепа». Похоже, ситуация была сложнее: социалистам не оставалось ничего иного, как делать хорошую мину при плохой игре. Подобно империалистам, им пришлось бороться за мир, продолжая мировую войну.

Интересно, как правоэкстремистская «Гроза» 7 мая интерпретировала солдатские настроения: «Сами министры под обстрелом не находятся и потому им посылать людей на бойню легко; ответа же за напрасно погибший народ перед Богом, как имел его Царь, они не несут; и потому им решительно все равно, сколько бы русского народа ни было бы перебито…» В общем, газета упорно противопоставляла устремления масс политике Временного правительства. В этом она действовала синхронно с ленинской «Правдой», опубликовавшей проект устава Красной гвардии, который предусматривал временное вооружение рабочих для борьбы с погромами, контрреволюцией и т. п.

В первой половине мая в Могилеве, где размещалась Ставка, проходил учредительный съезд Союза офицеров армии и флота. Присутствовали около 300 делегатов, на три четверти представители фронта. На открытии съезда М. В. Алексеев заявил: «Россия погибает. Она стоит на краю пропасти. Еще несколько толчков вперед, и она всей тяжестью рухнет в эту пропасть». В очередной раз было сказано, что офицеры должны слиться с солдатами в «одну дружную семью». Поднятию дисциплины должен был способствовать лозунг «Россия в опасности!». О нуждах солдат говорилось немного. Было заявлено, что России необходим военный контроль над проливами. Прозвучало недовольство Петроградским Советом. В конце работы съезда пришло известие о снятии М. В. Алексеева с поста Верховного главнокомандующего. Сообщение было выслушано при гробовой тишине; съезд избрал генерала почетным членом Союза, назвав его уход «тяжкой потерей для России». Съезд был республиканским по духу. Тем не менее низы продолжали подозрительно относиться даже к «левым» офицерским организациям.

11 мая А. Ф. Керенский подписал «Приказ о введении положений об основных правах военнослужащих», более известный как «Декларация прав солдата». В этом документе провозглашалось предоставление солдатам всех гражданских прав. Вместе с тем ограничивалось право солдат на выбор командного состава, с одной стороны, восстанавливалось право применения оружия офицером против солдат на фронте – с другой. Это открывало широкий простор для антиправительственной демагогии. Большевики сразу же назвали документ «декларацией бесправия». Не случайно позднее «Гроза» поставила большевикам в заслугу то, что они «объединили вокруг себя все полки, отказавшиеся подчиниться правительству из жидов-банкиров, генералов-изменников, помещиков-предателей и купцов-грабителей». Разумеется, большевистское «интернационалистское» руководство было далеко от использования подобной терминологии. Однако «стихийные большевики» получили возможность активно использовать лексику черносотенцев. Язык культурных верхов все больше расходился с языком полуграмотных масс.