Текст книги "Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года"

16 мая в Петрограде состоялась манифестация бежавших из плена инвалидов и родственников военнопленных. Состоялся митинг у Таврического дворца. Ораторы выступали с гневными упреками правительству и особенно Совету – они до сих пор не позаботились об облегчении участи военнопленных. И такие упреки множились со всех сторон.

Возмущение солдат подчас оборачивалось жуткими кровавыми акциями. 25 мая в действующей армии был застрелен генерал-майор П. А. Носков, командир 184‑й пехотной дивизии, георгиевский кавалер, потерявший руку на Русско-японской войне. Это убийство отдавало жуткой символикой: генерала вызвали солдаты «для объяснений», едва он успел открыть рот, чтобы поздороваться, как туда влетела винтовочная пуля. Погибшего проклинали и после смерти, солдаты кричали: «Собаке собачья смерть!», утверждали, что он «своими бесполезными наступлениями и глупыми распоряжениями» погубил массу людей. Убийца, унтер-офицер Волохов, стрелял прицельно из строя, с колена, «пропустивши винтовку через первую шеренгу». О том, что он готовился к этому, «вся рота знала», но доносить солдаты не стали якобы «под угрозой быть убитыми». Волохов тут же скрылся, командир роты этому не препятствовал. Позднее убийцу арестовали, но наказания он так и не понес. Возможно, убийство Носкова было связано с тем, что накануне тот вместе с французским полковником убеждал членов полковых комитетов готовить солдат к предстоящему наступлению. Примечательно, что на правительственном уровне пришлось опровергать слух об убийстве солдатами генерала И. Г. Эрдели, будущего героя Белого движения. Подобные разъяснения не снимали психического напряжения. Так, в той же 154‑й дивизии покончил самоубийством корпусной врач, опасавшийся мести солдат (из‑за его близости к великому князю Константину Константиновичу). Он, как видно, страдал нередкой формой «революционной паранойи».

Наиболее известное столкновение между центром и периферией случилось, однако, не на «национальной» периферии, а поблизости от столицы – в Кронштадте. В мае там была принята предложенная эсерами резолюция о том, что единственной властью в городе является Совет рабочих и солдатских депутатов, который входит в непосредственные сношения с Петроградским Советом. Конфликт имел неполитические истоки: кронштадтцы не пожелали выдать центру арестованных офицеров, полагая, что право решать их судьбу принадлежит только им. Вслед за тем последовала отставка правительственного комиссара – «за ненужностью». Временное правительство восприняло эти действия как намерение образовать «Кронштадтскую республику». Газета плехановского «Единства» опубликовала образец «кронштадтских бонов». Последовало опровержение. Для снятия конфликта в Кронштадт выезжали лидеры столичного Совета. Вроде бы было достигнуто соглашение, однако Кронштадтский Совет и в дальнейшем продолжал вести себя довольно независимо от центра. Аргументация была проста и доходчива: революция никаким рецептам и указаниям извне не поддается. Это было опережением общей тенденции. Конфликт с кронштадтцами представлялся центру особо опасным из‑за военной угрозы столице (на деле мнимой). Разумеется, сказывалась и остаточная имперская психология.

Появление в мае 1917 года «советских республик» (не только Кронштадтской, но и Херсонской, Ревельской и Красноярской) подсказывает, что вытеснение «буржуазной» власти могло развернуться и без большевиков. В любом случае, баланс сил на местах зависел от состояния вопросов о земле и мире.

Российские культурные элиты по-прежнему оставались во власти утопических самообольщений. Известный литературовед Р. В. Иванов-Разумник, захваченный волной революционного романтизма, писал А. Белому (также увлеченному левизной):

Как не видите Вы, что идет мировая революция, что в России лишь первая ее искра, что через год или через век, но от искры этой вспыхнет мировой пожар, вне огня которого – нет очищения для мира? – Призывая не верить тем, кто кричит «об охлократии, об анархии, о погибели», он утверждал: – …Если толпа в безумии своем разрушит и сожжет Эрмитаж, взорвет театры и галереи, разорвет книги всех библиотек – и если я не погибну, противодействуя безумию толпы, то все же ни на минуту не скажу я: «довольно! стой!» – духу революции.

По его словам, в таком же восторге от происходящего пребывали крестьянские поэты Н. Клюев и С. Есенин. Горьковская «Новая жизнь» процитировала письмо крестьянина из Пермской губернии:

…Разве не страшно становится, когда видишь, как великое, святое знамя социализма захватывают грязные руки, карманные интересы? …Крестьянство, жадное до собственности, получит землю и отвернется, изорвав на онучи знамя Желябова, Брешковской… Солдаты охотно становятся под знамя «мир всего мира», но они тянутся к миру не во имя идеи интернациональной демократии, а во имя своих шкурных интересов: сохранения жизни, ожидаемого личного благополучия… Раньше я признавал за труд только труд физический, и все мои стремления были направлены к освобождению от него. Это же самое теперь я вижу у многих, охотно примыкающих к социалистическим партиям…

Газета комментировала его так: «Вот голос несомненного романтика…»

В собственной газете эксцентричный В. М. Пуришкевич опубликовал стихотворение «Русскому народу», пародирующее революционную песню:

 
Вставай, подымайся, рабочий народ,
За дело гражданской свободы…
Гони же злодеев, Россия, и знай,
Что право гражданской свободы
Тому лишь готовит действительно рай,
Кто сможет сберечь ее всходы…
 

Далее, в «Открытом письме опричникам русской свободы – Ленину и большевикам», он заявлял:

Я обвиняю вас в том, что вы держите в напряжении народную толпу, что вы обращаете ее в чернь своими призывами. Своими процессиями, на красных знаменах которых вы изображаете лозунги, обращенные не к разуму народа, а дразнящие низменные инстинкты толпы и сулящие ей неосуществимые блага, к достижению которых может быть только один путь – и это путь анархии и дикого произвола. Я обвиняю вас в том, что, играя на нервах толпы, вы заставляете ее искать только хлеба и зрелищ…

В унисон с Пуришкевичем заговорили столичные банкиры, собравшиеся в конце мая на свое первое публичное заседание с участием дипломатов и генералов союзных держав. Собрание открыл А. И. Путилов, выразивший надежду, что страна, в свое время прогнавшая «тушинского вора», прогонит и «ленинских воров». Однако не следует преувеличивать степень радикализма петроградских предпринимателей, издавна привыкших действовать под покровительством власти. Более активно вела себя московская «купечески-старообрядческая» буржуазия, которая откровенно противостояла «столичным закулисным дельцам».

Тем временем «Известия» опубликовали резолюцию общего собрания завода Лангезиппен от 29 мая 1917 года. В ней предлагалось организовать производство, распределение и транспорт; отменить косвенные налоги; отменить таможенные сборы, предоставить свободу торговли; установить максимальный уровень доходов для капиталистов. Было заявлено, что спасение России – в учреждении контрольных комитетов, общероссийская федерация которых осуществит регулирование производства и распределение. Авторы были убеждены, что сразу после окончания войны должен последовать социальный переворот; солдаты по заключении мира должны добиться немедленного роспуска армии. Это были не столько большевистские, сколько анархо-синдикалистские предложения. Им сопутствовал агрессивный пафос: «Довольно! Мы сами хотим быть себе господами… Да здравствует светлое царство труда и счастья! Да здравствует социальная революция! Вперед, без страха и сомненья». Заявления такого рода ставили социалистов в трудное положение. Для масс, напротив, тотальное отрицание делало картину мира «ясной», то есть подлежащей переписыванию с чистого листа.

Неожиданно для столичных властей обострился так называемый национальный вопрос. 4 мая на заседании финляндского сейма социал-демократы решительно потребовали ограничения власти Временного правительства, заявляя при этом, что российский пролетариат хорошо поймет их желание «защитить Финляндию от Гучковых и Милюковых». Со своей стороны, один из правых депутатов сейма заявил: «Будущее России представляется темным… Те цели, которые мерещатся русскому народу, – не наши цели». Между тем Керенский, посетив Финляндию, публично заявил, что здесь по отношению к революционной России ведется «некрасивая игра». Подобные заявления раздражали не только финнов.

К тому времени по всей стране прошли многочисленные съезды духовенства и мирян. Однако они ничуть не способствовали воссозданию внутрицерковного единства и не смогли поднять авторитет церкви. Священники сетовали, что их «сравнительно мало касались разработки вопроса о возрождении прихода и проведения его в жизнь; принимали только готовые и разработанные проекты, а как их применить на месте, об этом почти не рассуждали». Со своей стороны, рядовые священники, подобно крестьянам, прежде всего стремились избавиться от негодных епархиальных начальников. Впрочем, «попов» революция невзлюбила. В мае сатирический журнал «Будильник» поместил карикатуру «Великий постриг», на которой солдаты стригли длинноволосых попов. Крестьяне стали чаще изгонять негодных попов из сельских приходов. Их пытались увещевать: «Воздвигая гонение против попов, мы… можем вместе с плохими смести и хороших». Звучало неубедительно.

В революции грань между властью над толпой и властью толпы подчас оказывалась очень тонкой. Командующий Черноморским флотом адмирал А. В. Колчак в связи с этим писал:

Мне пришлось заниматься политикой и руководить истеричной толпой, чтобы привести ее в нормальное состояние и подавить инстинкты и стремление к первобытной анархии… Были часы и дни, когда я чувствовал себя на готовом открыться вулкане или на заложенном к взрыву погребе.

В мае 1917 года Колчак поддержал инициативу перезахоронения жертв царизма – лейтенанта П. П. Шмидта и еще троих расстрелянных в 1906 году матросов – активных участников Севастопольского восстания 1905 года. Вряд ли эти четверо вызывали у него симпатии. Тем не менее была разработана специальная процедура похорон. Гроб на руках несли офицеры и матросы, что символизировало их единение. Отслужили похоронную литургию. За гробами шел сам адмирал. Участвовало в процессии и духовенство. Клубу офицеров флота присвоили имя лейтенанта Шмидта (которого в душе, скорее всего, презирали как человека, женившегося в соответствии с «благородной» интеллигентской модой на проститутке ради ее «спасения»). Впрочем, существовала скрытая причина этого «революционного» действа. Дело в том, что матросы намеревались извлечь из Владимирского собора останки адмиралов, погибших в Крымскую войну, заменив их телами «борцов с царизмом». Похоже, Колчак пошел на хитрость. Однако перед толпой следовало выглядеть предельно искренним.

Считается, что на Черноморском флоте обошлось без расправ над офицерами. Вероятно, это далеко не так. Во всяком случае, в письме юнкера-меньшевика, относящемуся к весне-лету 1917 года, содержится глухое упоминание о «честном товарище, заживо сожженном в топке котла» командой корабля, а также о расправе над другим офицером, сброшенном «с борта в море с колосниками на ногах»7474
  Свет и тени Великой войны. Первая мировая война в документах эпохи. М., 2014. С. 310.


[Закрыть]. Возможно, подобные единичные расправы просто не замечались.

С личностью Колчака связан еще один знаковый эпизод того времени. В начале июня кампания по разоружению офицеров докатилась наконец до матросов относительно спокойного Черноморского флота. Во избежание кровопролития Колчак призвал офицеров без сопротивления сдать оружие. Разоружение прошло довольно спокойно, правда, один офицер в знак протеста застрелился. Должен был сдать личное оружие и Колчак. Но прежде он собрал на палубе команду «Георгия Победоносца», заявив, что «разоружение является тяжким и незаслуженным для них оскорблением». Сказав, что с этого момента отказывается от командования, адмирал спустился в свою каюту, через некоторое время поднялся наверх с наградным золотым оружием, пожалованным за оборону Порт-Артура, и крикнул слонявшимся по палубе матросам: «Японцы, наши враги – и те оставили мне оружие (Колчак провел некоторое время в плену у японцев. – В. Б.). Не достанется оно и вам!» С этими словами он швырнул саблю в море.

Происшествие обросло яркими, подчас невероятными деталями, вкривь и вкось истолкованными мемуаристами, а затем и историками. Верно лишь одно: сила красивого жеста была такова, что 13 июня «Маленькая газета» потребовала:

Пусть князь Львов уступит место председателя адмиралу Колчаку. Это будет министерство победы. Колчак сумеет грозно поднять оружие над головой немца, и кончится война! Наступит долгожданный мир!

Революция требовала своего диктатора. Его не находилось. 7 июня Колчак заявил о своей отставке, что было дисциплинарным проступком – без приказа Временного правительство он не мог покинуть свой пост. А. Ф. Керенский обвинил его в попустительстве бунту, но это лишь добавило адмиралу популярности в правых кругах. 1 июля в Петрограде делегация Главного комитета Союза офицеров армии и флота вручила Колчаку саблю с надписью: «Рыцарю чести от Союза офицеров армии и флота взамен выброшенной в море». Несколько позднее поползли слухи о том, что «в Петрограде уже объявлен диктатор – адмирал Колчак».

Власти нужны были исполнители – люди требовали героя. Не только психология, но и эстетика верхов и низов все больше расходились.

КИЕВСКИЙ СУМБУР

В Киеве революционные события, казалось, двинулись по общероссийскому сценарию. Однако 3 марта здесь состоялось малолюдное (около 100 человек) собрание представителей украинских (преимущественно интеллигентских и студенческих) организаций. Этим малозаметным событием было положено начало формированию Украинской Центральной рады, председателем которой был избран историк М. С. Грушевский, присоединившийся к партии украинских эсеров. Фактически в Киеве возникло три центра власти, которые, однако, поначалу не думали конкурировать друг с другом.

Положение изменилось в связи с активизацией военных. 4 марта младшие офицеры из числа этнических украинцев выступили на студенческом «вече» с идеей формирования особого украинского войска. Предложение было принято с энтузиазмом. 6 марта участники военного вече (211 человек) в приветствии Временному правительству просили объявить о восстановлении Переяславского договора 1654 года (по их понятиям, это стало бы подтверждением автономии Украины). 8 марта состоялось Большое вече, на котором присутствовали 6 генералов и 22 штаб-офицера; председателем был выбран полковник Глинский, секретарем – поручик Михновский.

Российские политические элиты не замечали, что украинские деятели в годы войны сошлись на идее территориальной автономии, подчеркивая при этом связь автономизма и демократизма. Неудивительно, что 7 марта в Москве украинские организации выступили с совместной декларацией, в которой, помимо требования об искоренении национального угнетения, говорилось о необходимости возвращения на родину украинского населения приграничных районов и освобождения сосланных галицийцев.

9 марта петроградские украинцы выпустили воззвание, призывающее соплеменников к объединению «под знаменем автономии Украины, федерации всех народов России». 17 марта они нанесли визит премьеру Г. Е. Львову. Их требования касались «украинизации просвещения, администрации, суда, церкви в губерниях с украинским населением». Для содействия этим начинаниям был образован специальный совет, руководящую роль в котором заняли умеренные автономисты. Однако среди украинских деятелей уже тогда стали заметны и немногие убежденные самостийники. Правда, их уверенно одергивали свои же социалистические интернационалисты в лице местных социал-демократов и эсеров. На последних, в свою очередь, давили низы. 12 марта в Петрограде прошла 20-тысячная украинская демонстрация в Петрограде, 19 марта – 100-тысячная манифестация в Киеве. Украинизация стала частью массовой экзальтации того времени.

Российские политики поначалу не верили в возможность массового украинского движения, воспринимая его с некоторым недоверием. Основания для этого были. Премьер Г. Е. Львов как-то с изумлением обратился к прогрессисту Славинскому (со временем превратившемуся в социал-федералиста): «Михаил Антонович, голубчик, тридцать лет знаком с вами, и не знал, что вы – украинец». «Украинцами», как и «социалистами», становились под влиянием эмоций. Тем не менее понятие «украинцы» постепенно стало расхожим, хотя и не особенно понятным. Врач-психиатр привел характерный пример: через месяц после начала революции «священник из Борисполя, настоящий хохол, говоривший на местном наречии», обратился к нему с вопросом: «Мыколай Васильевич, скажить мени, пожалуйста, шо цэ такэ укринци?»

Украинство стало модой. Позднее украинский большевик В. П. Затонский весьма ядовито высказался по поводу «декоративной украинизации»: «В Киеве можно было встретить культурного человека с чубом на голове». Однако российские элиты не хотели замечать, что за украинским политическим движением стоит довольно мощная, хотя и расплывчатая культурная традиция. В итоге все заметные украинские политики выступили под знаменами «своих» социалистических партий. Со временем украинские социалисты своей демагогией разбудили этнофобские настроения. Особенно активно это проявило себя в армии, главным образом в тыловых гарнизонах, среди солдат которых распространилась идея украинизации армии. За этим устремлением таились разнородные эмоции: кто-то хотел быть поближе к «своим», кто-то просто пытался оттянуть время отправки на фронт. Так идеалисты украинского движения вызвали к жизни силы, с которыми им самим было трудно справиться. С другой стороны, они стимулировали активизацию этнофобских настроений.

5 мая 1917 года в Киеве открылся 1‑й Украинский войсковой съезд, на котором присутствовали около 700 солдат и матросов со всех фронтов и флотов. События на съезде развивались по стандартному сценарию того времени. Наблюдатели отмечали «ультрареволюционизм и демагогию», «трескучую идеалистическую характеристику» украинского движения, массу «проклятий прошлому» и «приветствий будущему» при игнорировании реальных проблем. Идейно господствовали украинские эсеры и социал-демократы. Самостийники насчитывали не более двух десятков, но их лидер – поручик Н. И. Михновский – попытался захватить руководство съездом. Самостийникам возобладать не удалось, однако толчок процессу был дан: 6 мая съезд высказался за создание украинской национальной армии, предложив немедленно начать выделение украинских частей в тылу, а на фронте осуществлять это постепенно. Движение за украинизацию сопровождалась обвинениями в адрес Временного правительства, русской интеллигенции и киевского («русского») Совета. Тем не менее на выборах Украинского войскового генерального комитета руководящие позиции заняли не военные, а социал-демократы В. К. Винниченко и С. В. Петлюра. В кулуарах съезда делегаты заявляли, что на фронт не пойдут, а будут освобождать Киев от «москалей». При этом в некоторых полках «украинизация» не удавалась: старые солдаты считали, что ее посулами начальство заманивало их на фронт.

Далеко не все офицеры и генералы из числа этнических украинцев поддерживали происходящее. Особенно яростно сопротивлялся генерал С. А. Батог, главный полевой прокурор фронта: «…Бросьте вы свое мазепинство, не то совсем запутаетесь в этой австрийской паутине».

Тем не менее процесс украинизации развертывался стремительно. В Киеве 1‑й Украинский полк имени Б. Хмельницкого, в который интенсивно вливались солдаты-отпускники, дезертиры и добровольцы (большинство из них надеялись, что полк останется в городе для защиты Центральной рады), было решено считать сформированным из 3400 человек. Так идея украинизации, а затем и тотальной национализации армии (то есть перестройки ее по национальному – этническому – принципу) овладела солдатскими массами. Сам С. В. Петлюра, как социал-демократ, выступал пока за создание всенародной милиции, а не формирование полков «имени гетманов». По-видимому, к этому времени уже сформировался так называемый Украинский войсковой генеральный комитет из 38 человек, который занимался украинизацией армии.

На съезде был избран Украинский войсковой генеральный секретариат (министерство), куда помимо социал-демократов пришлось включить ярого сепаратиста Н. И. Михновского, человека неуравновешенного, и нескольких высших офицеров. В Ставке Юго-Западного фронта под председательством податливого А. А. Брусилова украинизация армии была признана целесообразной. Была разрешена украинизация трех армейских корпусов. Соответственно активизировалась Украинская Центральная рада. 9–10 мая 1917 года на ее заседании было решено направить в Петроград делегацию для переговоров об украинской автономии. Трудно сказать, на что рассчитывали ее члены. Вероятно, одни надеялись донести до общероссийской власти нужды народа; другие – поднять свой политический вес; третьи – спровоцировать громогласный отказ, который накалил бы обстановку. В центре все это понималось однозначно: как угроза сепаратизма.

Для среднего российского интеллигента украинцев как таковых словно не существовало. Были лишь «малороссы», говорящие на забавном, но благозвучном диалекте и считающие себя «руськими». Естественно, признание за ними какой-либо автономии казалось чем-то странным. Из взаимного непонимания вырос вязкий и длительный конфликт.

В случае с Украиной аграрный вопрос приобретал националистическую подпитку: украинские эсеры не стеснялись внушать крестьянам, что «москали» зарятся на их «самые плодородные» земли. Как бы то ни было, 21–22 мая предложения украинцев обсуждались в правительственных структурах. Вердикт был однозначен: поскольку Центральная рада не избиралась всенародным голосованием, она не может быть признана выразительницей воли украинского народа, а вопрос об автономии правомочно решать только Всероссийское Учредительное собрание. Петроградский Совет от обсуждения этого вопроса уклонился, чем скоро воспользовались большевики, нападавшие не только на империалистов и великодержавников, но и на их социалистических пособников.

Ситуация в сфере этнических отношений усложнилась. В Петроградском Совете латышский представитель просил присутствующих, чтобы они «не доверяли немцам Курляндию». Латыш – офицер 12‑й армии требовал отнять у немцев Польшу, а у турок Армению. Представителям господствующей нации казалось, что над всем этим витает тень сепаратизма. Действительно, польские и литовские деятели заявили о стремлении к самостоятельности. Представитель украинцев, напротив, обещал «войти в состав великой русской республики». Некоторые армяне-солдаты настаивали на освобождении Турецкой Армении. «Еврейские делегаты различных течений» называли революцию «праздником освобождения» и заявляли, что «в освобождении от фараонов египетских и российских много общего». В конце марта депутаты Государственной думы выступили со специальным обращением к еврейскому народу, призвав его подняться на защиту революционной России.

Скоро обнаружилось, что свои особые проблемы накопились и у российских мусульман. В целом Временное правительство встретило единодушную поддержку со стороны всех мусульман России. 15–17 марта в Петрограде проходило совещание мусульман, призванное решить ряд организационных вопросов. В апреле 1917 года в столице наблюдалась манифестация, названная «Интернационалом на Невском». По столичному проспекту двинулась невиданная публика: от среднеазиатов в пестрых халатах до уголовников. Здесь были украинцы, поляки, евреи, литовцы, белорусы. Больше всего, по утверждению газетчиков, публика умилялась «приобщению „азиятов“ к свободе, к России, к революции».

В Москве 1–11 мая проходил 1‑й Всероссийский мусульманский съезд. Среди 900 делегатов присутствовали депутаты-мусульмане всех четырех Государственных дум, 300 мулл, значительное количество солдат и около 100 женщин (что было беспрецедентным явлением). Было очевидно, что при всей видимой демократизации мусульманского сообщества его представители обладали достаточно высокой степенью культурной преемственности и религиозной сплоченности. При этом присутствующие отвергли призыв кадета С. Н. Максудова, объявившего, что «теперь нет ни русского, ни сарта, киргиза или еврея, есть только русский гражданин», «отдавать детей в русские гимназии и университеты, не чуждаться светского просвещения». Кадеты, присутствовавшие на съезде, сообщали об откровенной враждебности к ним участников съезда. Одновременно мусульманские армейские организации потребовали представительства на готовящемся 1‑м Всероссийском съезде Советов. В этом им также было отказано: на съезде предполагалось представительство только интернациональных и демократических организаций. Мусульманский съезд с небольшими поправками принял по рабочему и земельному вопросу программы-минимум социалистических партий. Однако российские социалисты с их догматическим интернационализмом прислушаться к мусульманам не желали.

Еще в начале мая в центральной печати появились устрашающие описания бедствий возвратившихся из Китая беженцев-киргизов, бежавших в 1916 году от карателей, жестоко расправлявшихся с участниками антиправительственных бунтов. Вопрос казался неразрешимым: в 1916 году А. Ф. Керенский, как депутат Государственной думы, выступил с разоблачением действий царских войск; европейское население Туркестана настаивало на наказании туземцев, допускавших над ним не менее жестокие расправы. Так или иначе, в общественном мнении центра страны, охваченном «разоблачительными» интенциями по отношению к любым действиям прежней власти, возобладало сочувственное отношение к киргизам. Этим пользовались мусульманские социалисты, не упускавшие случая напомнить о «великодержавии» российского центра.

Создалась ситуация, когда каждый правительственный шаг раздражал психику большевиков и анархистов, с одной стороны, «национальных» социалистов – с другой. 28 мая в Киеве стало известно, что Керенский счел несвоевременным проведение очередного украинского военного съезда. Фактический запрет съезда мотивировался тем, что его проведение требовало соответствующих откомандирований с фронта, что угрожало боеспособности армии. На деле сыграли свою роль слухи, что собравшиеся в Киеве солдаты якобы готовы если не произвести переворот, то устроить серьезные беспорядки. В ответ Керенскому от лица Украинского войскового комитета запальчиво напомнили, что с его санкции беспрепятственно собираются казачий и польский военные съезды, и демагогично предупредили, что его решение может вызвать «нежелательные и опасные для боеспособности действующей армии последствия».

Действительно, рядовые украинцы были куда более решительны в своих требованиях. Так, 7 мая началась украинизация запасных полков гарнизона города Орла. 15 мая Тамбовская украинская громада (а к тому времени подобные организации возникли по всей России) высказалась за немедленное издание Временным правительством акта о признании национально-территориальной автономии Украины, об украинизации армии и освобождении пленных галичан. 22 мая в столице была получена телеграмма украинского войскового съезда 3‑й пехотной дивизии, который столь же решительно высказался за автономию Украины в рамках Российской Демократической Федеративной Республики и создание украинского войска. 30 мая Украинский крестьянский съезд в Киеве высказал свое резко отрицательное отношение к телеграмме Керенского о запрете проведения украинского военного съезда. Двумя днями ранее на этом съезде прозвучали характерные заявления о том, что «московский народ хочет остаться хозяином на нашей земле… а нам предоставляет положение рабов». Под влиянием этих событий 31 мая на заседании Бюро Исполнительного комитета Петроградского Совета было решено на ближайшем заседании Исполкома заслушать объяснения Керенского в связи с запретом на проведение Украинского войскового съезда, который тем не менее состоялся. При этом отношение Временного правительства к Центральной раде было негативным, особенно после того, как в начале мая Союз освобождения Украины, созданный при содействии МИД Австро-Венгрии политическими эмигрантами из Российской империи, принял ряд характерных решений: Центральная рада признавалась выразительницей свободной воли украинских масс, провозглашалась задача нейтралитета полностью независимой Украины, что, в свою очередь, предполагало создание собственной украинской армии.

Ситуация усугубилась в связи с религиозным вопросом. В условиях возникновения многочисленных и весьма шумных объединений мирян, недовольных старой церковной политикой, получила развитие идея автокефалии православной церкви на Украине. 3–8 мая эта идея, в частности, отстаивалась на Полтавском съезде духовенства и мирян. 11 июня на Всероссийском съезде духовенства и мирян появилось заявление «Голос делегатов украинских епархий», в котором говорилось о необходимости обеспечить «Украйне» свободу церковно-политического самоопределения и украинизацию всех сторон церковной жизни. Об автокефалии на Всероссийском съезде речь не шла; представители других епархий украинский вопрос вообще не поднимали.

В атмосфере всеобщих страстей вокруг украинизации 26 июля в Киеве произошло столкновение отправлявшихся на фронт солдат полка имени Б. Хмельницкого с кирасирами и казаками. Верховный главнокомандующий Л. Г. Корнилов потребовал наказания виновных и пригрозил прекратить украинизацию и расформировать украинизированные полки. В конце июля делегация, возглавляемая В. К. Винниченко, имевшего репутацию сочинителя порнографических романов, прибыла в Петроград, чтобы предложить проект статуса автономии Украины. Разумеется, он был далек от юридического совершенства, однако убедить в этом делегатов в тогдашней обстановке было непросто. Их попытались взять измором, а затем предложили такой проект инструкции для Генерального секретариата Временного правительства на Украине, который превращал его, по мнению украинской стороны, в безвластный орган наподобие «Малороссийской коллегии». В результате дело дошло до скрытых угроз: Винниченко заговорил о том, что Центральная Россия может остаться без продовольствия. В досаде он дал интервью французской леворадикальной газете, в котором уверял, что Рада располагает аппаратом, способным управлять Украиной и организовать самостоятельный фронт, а потому желательно, чтобы Англия и Франция «объявили и гарантировали право украинцев на государственную автономию». А поскольку русское правительство противится украинским требованиям, «некоторые украинцы останавливают свои взгляды на Австрии и Германии, так как в нашей Раде заседает известное число германофилов». 9 августа Временное правительство опубликовало текст интервью с многозначительной пометкой: «телеграмма, задержанная военной цензурой». Правительство сделало это в нужный момент и в нужной форме: сопоставление опубликованного им и полученного французским корреспондентом текстов показывает, что первый был урезан. Разгорелся скандал: Винниченко вынужден был доказывать, что его исказили: германофильские настроения на Украине, сообщил он, имели место лишь до Февраля; Центральная рада заверила, что среди ее членов нет германофилов. Разумеется, в российских и пророссийских кругах в эти объяснения не поверили. Действия Центральной рады, независимо от устремлений ее лидеров, постепенно становились едва ли не главным раздражающим политическим фактором. «Российские социалисты не понимали украинского движения, – писал позднее один из украинских деятелей. – Им никто не интересовался, верили газетному вранью. „Измена, предательство“ – эти слова становились обычными в лексиконе русских социалистов, когда заходила речь об Украине».