Текст книги "Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года"

ВПЕРЕД, В НАСТУПЛЕНИЕ?

В сущности, наступление русских войск потеряло всякий смысл еще до своего начала. Дело в том, что начавшееся 9 апреля (н. ст.) 1917 года на западном фронте наступление, известное как «бойня Нивеля» (по имени верховного главнокомандующего Р. Ж. Нивеля), захлебнулось. Убитых и раненых у французов оказалось 180 тысяч, у англичан – 160 тысяч, у немцев вдвое меньше. Тем временем российское командование готовило к наступлению армию, в боеспособность которой не верило. Еще 25 апреля А. А. Брусилов признавал, что войска «во многих отношениях теперь мало способны к наступлению», однако надеялся, что «с Божией помощью все хорошо кончится». Союзники на Бога не надеялись. В июле французский военный представитель сообщал в Париж, что в одной из бесед Брусилов признал, что, если война затянется до зимы, выполнять союзный долг российская армия будет не в состоянии8181
  Павлов А. Ю. Скованные одной цепью. Стратегическое взаимодействие России и ее союзников в годы Первой мировой войны (1914–1917 гг.). СПб., 2008. С. 156–158, 167.


[Закрыть].

Англичане также сомневались в успехе русских войск. «То, что происходит в Киеве и на железной дороге, не обещает ничего хорошего для грядущего наступления, – записывал в дневнике А. Нокс. – На вокзале в Киеве постоянно полно солдат, которые должны были находиться на фронте». Ненормальность ситуации была очевидна. Тем не менее А. А. Брусилов упорно убеждал А. Ф. Керенского, что поскольку его, Брусилова, имя стало «синонимом наступления», его назначение на пост Верховного главнокомандующего «автоматически будет вдохновлять войска на всех фронтах». Керенский, как всякий неуверенный в себе начальник, склонен был принимать желаемое за действительное, но большинство офицеров не верили в «политическую гимнастику Брусилова». На воображение последнего также воздействовали извне: 14 июня представитель Ставки при французской Главной квартире генерал М. И. Занкевич сообщал ему: «Наступление желательно, Австро-Венгрия готова заключить мир с союзниками».

В России противники наступления появились даже в глубокой провинции. Использовались и более впечатляющие средства агитации. Некий крестьянин И. Я. Гарькин 18 июля публично заявлял: «…Дураки вы, воюете, воткнули бы штык в землю и ушли… может быть, при Вильгельме нам будет жить лучше, Германия давно готова была дать нам мир без аннексий и контрибуций, да буржуазист Керенский этого не хочет». В ходе заседания волостного комитета он утверждал, что «Керенский – буржуй, и Временное правительство состоит из тех же буржуев…», а Керенский «ведет крестьянство к погибели»8282
  Цит. по: Сухова О. А. Десять мифов крестьянского сознания. Очерки истории социальной психологии и менталитета русского крестьянства (конец XIX – начало ХХ в.) по материалам Среднего Поволжья. М., 2008. С. 773.


[Закрыть].

На этом фоне добровольческое движение выступало своего рода жертвенным антиподом солдатской разнузданности. В советское время о нем вспоминали с сарказмом: «В нашем полку офицерство, вольноопределяющиеся, комитетчики и писаря украсили рукава черепами и черно-красными шевронами»8383
  Кальницкий Я. От Февраля к Октябрю. Воспоминания фронтовика. Харьков, 1924. C. 33.


[Закрыть]. Действительно, без показухи не обошлось. Была разработана присяга «революционера-волонтера». Ударники давали клятву перед «черно-красным знаменем – символом революции и борьбы за свободу», обещая бороться за честь России, возвращение «утерянных земель», «свободу, равенство и братство».

Кое-где эта инициатива имела успех. Случалось, что целые полки отказывались от старых знамен, предпочитая новые революционные штандарты. Ударник обязывался «наступать впереди всех», «не иметь никаких братаний с врагом», не сдаваться в плен живым, не потреблять спиртного, а также быть терпимым к политическим убеждениям товарищей по оружию. Однако основная солдатская масса ударников боялась и ненавидела.

На деле порыв ударников увеличил неразбериху, в том числе политическую. Вопреки провозглашенной партийной нейтральности среди ударников оказалось немало как правоэсеровских элементов, так и людей, ненавидевших социалистов. Во время смотра 1‑го юнкерского ударного батальона его командир капитан К. С. Попов не отдал чести Б. В. Савинкову, в прошлом знаменитому эсеровскому террористу, а ныне правительственному комиссару. Когда Савинков приказал арестовать офицера, ударники едва не подняли комиссара на штыки. Позднее батальон был расформирован как «контрреволюционный»8484
  Попов К. С. Воспоминания кавказского гренадера. Белград, 1925. С. 197–200, 204.


[Закрыть]. Савинков обычно внушал: «Мы, старые революционеры, на смерть ходили в одиночку, а вы идете на подвиг большой семьей». Сомнительно, чтобы подобные доводы убеждали.

Некоторые ударники выделялись высоким боевым духом. 24 июня 1917 года отличился Корниловский ударный полк. В ряде случаев «батальоны смерти» помогали остановить бегство с фронта дезертиров и бунтарей, расстреливая их на месте. Однако генерал А. П. Будберг считал нелепостью «объявление сразу целых полков „частями смерти“, надевание повязок с черепами». Он видел в этом проявление «мишурной шумихи», насаждаемой окружением «одного из самых ничтожных революционных прыщей» – А. Ф. Керенского.

Особые проблемы возникали в связи с формированием женских ударных батальонов. Инициатором их в мае 1917 года выступила унтер-офицер М. Л. Бочкарева, вскоре произведенная в прапорщики. В прошлом феномен «кавалерист-девицы» в России был известен. Теперь, после того как было получено разрешение от А. А. Брусилова, хлынул поток прошений от женщин, особенно солдаток и казачек Дона, Кавказа и Кубани (а вовсе не экзальтированных буржуазных дамочек, как уверяла левая пропаганда), готовых вступить в пехотные батальоны. Некоторые ударницы оказались психически неуравновешенными. Обнаружились забеременевшие. Отдельные энтузиастки видели в своем участии в боях продолжение борьбы за эмансипацию.

На женское ударничество реагировали по-разному. 19 июня из Вятки интеллигентная девушка сообщала: «У нас носится слух, что будет мобилизация женщин до 45-летнего возраста… И уже идут добровольцы-женщины в так называемый „полк смерти“. При одном митинге сразу записалось 40 женщин. А что? Мне хочется». Однако вряд ли уставшая от войны армия нуждалась в легкомысленных искательницах приключений.

Пропаганда женского ударничества продолжилась. Популярный журнал публиковал фотографии Бочкаревой, коллективные снимки ударниц в Петрограде, Симбирске, других городах. Рядом размещались фотографии участников Ударного батальона увечных георгиевских кавалеров. Эти снимки намеренно сочетались с рисунками «грузовиков с кронштадтскими матросами, солдатами и рабочими-большевиками, терроризирующими население столицы».

Однако оформление ряда женских частей, возникших явочным порядком в Баку, Вятке, Харькове, Мариуполе, Полтаве, Минске, Симбирске, завершить не удалось – назначенный Верховным главнокомандующим вместо проштрафившегося А. А. Брусилова Л. Г. Корнилов был против участия женщин в боях, полагая, что практичнее использовать их в тылу. Узнав об этом, многие энтузиастки отказывались от службы. Особенно резко против женских батальонов выступил Всероссийский совет крестьянских депутатов, увидевший в этом стремление «сделать из этого моду, устроить себе развлечение». В сатирических журналах реагировали так: «А будут ли мужья, оставшиеся в тылу, получать паек за жен, ушедших на фронт, как раньше получали жены?»

Женские части, отправленные на фронт, сразу столкнулись с неприязненным отношением солдат. Только незначительная часть женщин приняли участие в боях. В целом движение «доброволиц» не только не помогло оздоровлению армии, а лишь усилило неразбериху. Между тем в Великобритании, Германии и Австро-Венгрии вспомогательная женская военная служба охватывала до 100 тысяч человек. В середине октября 1917 года в российских военных верхах пришли к выводу, что «женское военное движение, столь усиленно муссированное печатью и ходатайствами отдельных лиц и целых организаций в начале революции, не оправдало своего существования». Тем не менее одному из подразделений ударниц пришлось принять участие в обороне Зимнего дворца.

Основная масса солдат отнеслась к наступлению отрицательно. Наступление они понимали как наступление на их, ими самими завоеванную свободу. Братания отнюдь не прекратились. В период с 10 по 17 июня 1917 года в одних частях «раздавались голоса против наступления», в других – настроение было «колеблющееся», а на Юго-Западном фронте «агитация и пропаганда большевиков и прибывающие пополнения мешали быстрому улучшению настроения». Нередко солдаты грозили: «Если нас заставят идти в наступление насильно и если наступление будет неудачно, то мы переколем штыками всех офицеров». Угрожали даже членам армейских комитетов, агитировавших за наступление. Помощник комиссара 8‑й армии К. Анардович, агитировавший за наступление, был схвачен толпой разъяренных солдат. Со скрученными за спиной руками, под градом сыпавшихся на него ударов, Анардович кричал: «Я и на виселице, в петле скажу вам, что вы – сволочи!» Поразительно, но после этого его отпустили. Солдатам не нужна была их – генералов и буржуазии – победа.

Значение военного успеха понималось в верхах по-другому. «Если не разовьется наступление, тогда надо сознаться – конец», – говорил Г. Е. Львову земский деятель Ю. А. Олсуфьев, упрекая его в том, что он «мало власти показывает». Впрочем, от Львова уже ничего не зависело. Теперь даже А. Ф. Керенскому солдаты заявляли: «…В наступление не пойдем, и мы вас министром не признаем». Он неслучайно получил прозвище «главноуговаривающий». Войска, отзывавшиеся о своем вожде подобным образом, стоили немногого. Правда, кое-где Керенский, лично производивший в прапорщики отличившихся солдат, имел успех.

Основной удар наносился, как и годом ранее, армиями Юго-Западного фронта. Русские войска имели более чем трехкратный перевес в живой силе, однако превосходство во всех видах вооружений было не столь значительным, а самолетов у австрийцев по-прежнему было больше. Считалось, что операция готовилась в условиях строгой секретности, а потому сработал эффект неожиданности. На деле в войсках Австро-Венгрии наступления давно ждали, удивлялись, что оно откладывается. Ответные приготовления получили значительный размах. Тем не менее мощь российской артиллерии впечатлила.

Массированные атаки пехоты начались 18 июня 1917 года. Однако укрепления противника не удалось полностью разрушить, а его артиллерия нанесла упреждающий удар по занявшим исходные позиции русским войскам. Первые атаки оказались безуспешными. Обстрел вражеских позиций возобновился; тылы и артиллерийские позиции противника подверглись газовой атаке. Оборона противника была прорвана не без труда. Было захвачено около 10 тысяч пленных. Однако скоро артиллерийская поддержка русских войск ослабла, а за захваченными позициями противника обнаружились новые оборонительные линии. Стоявшие в резерве части отказывались наступать без основательной артиллерийской поддержки, а ходившие в атаку солдаты требовали смены. А. А. Брусилов отказался ввести в бой резервы, посчитав, что эта мера «увеличит лишь число беглецов». Тем временем деморализация солдат нарастала. Порой они соглашались выступать на передовую только при условии, если впереди атакующих цепей двинутся священник, командир полка, командир дивизии и старший врач.

Тем не менее едва наметившийся успех вызвал эйфорию среди интеллигенции, мечтавшей о победах с помощью безразличного к ним народа. «Временами хочется, бросив все, ехать в армию», – писал 28-летний художник С. Г. Бережков. Однако тут же признавался: «Благоразумие, благоразумие посредственности цепко держит меня. Буйные мысли и полет петушиный…»8585
  Люди и судьбы на рубеже веков. Воспоминания. Дневники. Письма. 1896–1925. СПб., 2000. С. 257, 259.


[Закрыть]

Солдаты утверждали, что во время артподготовки «несколько тяжелых английских 11-дюймовых орудий разорвалось, угробив при этом десятки лучших артиллеристов». Предполагали, что «снаряды изготовили на наших заводах „вредительским“ методом, они не точно соответствовали калибру орудия». Генерал А. П. Будберг свидетельствовал: снаряды (российского производства) для 8-дюймовых мортир (японского производства) были столь дурного качества, что плюхались в свои же окопы.

И даже в это время антивоенные выступления не прекращались. К началу июньского наступления сам Керенский стал ощущать неподатливость солдатской массы. «Я вижу, что с вами надо разговаривать с казачьей нагайкой в руках!» – как-то в сердцах бросил он солдатам. 20 июня на митинге 65‑й пехотной дивизии против наступления агитировал член Исполкома Петроградского Совета П. Н. Мостовенко. Свою речь он закончил вопросом: «Могу ли я передать, что вы все большевики?» – «Можете!» – закричали из толпы. Все чаще солдаты выступали против руководителей комитетов, звавших их в наступление. 3 июля во время заседания комитета 115‑го пехотного полка (Западный фронт) «толпа солдат ворвалась в помещение, потушила огонь и начала бросать в окна здания камни и кирпичи». Характерно, что при этом «люди обоза были заменены другими и поставлены в строй».

22 июня Брусилов отмечал в приказе: «На Юго-Западном и Кавказском фронтах войска перешли в успешное наступление… Все воины-граждане обязаны выполнить во что бы то ни стало свой долг перед великой Родиной…» Далее следовали угрозы: «Воин, отказывающийся сражаться за отечество, изменник, а бросающий своих братьев во время борьбы с врагом трус и предатель…» Брусилов, как и Керенский, убеждал:

Русский народ не желал и не желает пролития напрасной крови, не он начал эту долгую войну, и он открыто заявил, что желает мира без захвата чужого, без денежных взысканий, с предоставлением всем народам самим определить свою судьбу. Наш враг на эти условия не пошел, а звал нас на измену нашим союзникам и на отдельный бесчестный мир… Перед нами теперь остался лишь один путь – сломить врага… На этот путь призвал уже вас Военный Министр и я, ваш Верховный Главнокомандующий… приказываю немедленно с полным усердием выполнить на всех фронтах боевые задачи, памятуя, что от успеха наших боевых действий совместно с нашими союзниками будет зависеть конец войны и достойный мир.

Трудно сказать, насколько этот многословный приказ звучал убедительно для солдат. Тем не менее 23 июня перешла в наступление 8‑я армия, возглавляемая Л. Г. Корниловым. 25–27 июня его войска после артподготовки с применением химических снарядов сломили сопротивление противника. Был занят Галич. Победа далась высокой ценой. Генерал-майор П. В. Черкасов вспоминал:

Австро-германцы оказывали упорное сопротивление, расстреливая в упор наших солдат. За первой линией окопов <…> были устроены тщательно замаскированные завалы в виде кольцевых окопов, обнесенные проволочными заграждениями, на деревьях были устроены платформы из щитов для пулеметов, в одном же месте на дереве было размещено даже три пулемета. В окопах же захвачены были пулеметы с прикованными к ним людьми… На каждом шагу <…> я был свидетелем высокой доблести и стойкости духа солдата и офицера… Все с дружными криками «Вперед, товарищи, вперед!» бросались на выстрелы. Пощады врагу не было.

Трудно сказать, насколько эта картина соответствовала действительности. 29 июня русские войска заняли Калуш. Однако 6 июля противнику удалось нанести мощный контрудар у Тарнополя. Леопольд Баварский рассчитывал окружить русские войска в Карпатах, но это ему не удалось. 8 июля 1917 года, в день своего назначения командующим Юго-Западным фронтом, Л. Г. Корнилов объявил самовольный уход с фронта «изменой и предательством» и потребовал расстреливать негодяев без суда. 11 июля он сообщил, что некоторые солдаты при оставлении Тарнополя «грабили имущество, насиловали женщин и детей, убивали мирных жителей и друг друга». 9 июля было расстреляно «14 подлецов на месте совершения ими преступления». Он обещал, что не остановится ни перед чем «во имя спасения Родины от гибели, причиной которой является подлое поведение предателей, изменников и трусов».

В такой обстановке некоторые офицеры демонстрировали своего рода «героизм отчаяния». Штабс-капитан Лагунов, председатель дивизионного комитета, оставил письмо, ставшее, как он и ожидал, предсмертным. Он писал:

Я иду умирать. Я ошибся: ошибся в жизни, ошибся в России; ну, и эта ошибка будет стоить мне жизни – трудно оставаться логичным до конца. Я революционер – был им, по крайней мере, какое-то время. Я член революционного кружка и начальник одной из боевых дружин… Я мечтал о свободной, великой России. Ну и что же вышло… Разбиты мечты и надежды. Россия погибла. Государства уже нет. Взбунтовавшиеся рабы – какое это ужасное слово – оно не оставляет никакой надежды. Их невозможно усмирить, но и сделать свободными. Разбиты главные преграды, и мы видим, что цель была призраком…

Лагунов под Сморгонью с ударной ротой 6‑го Сибирского стрелкового полка двинулся штыковой атакой на противника, увлек часть солдат, захватил немецкую батарею. Был дважды ранен, умер в немецком полевом госпитале и был похоронен на «кладбище чести»8686
  Давыдов С. И., Бельский С. П. Забытые на столетие. Окопная правда штабс-капитана Лагунова. Орел, 2014. С. 87, 99, 116.


[Закрыть].

10 июля Л. Г. Корнилов запретил всякого рода митинги «в сфере боевых действий». В последующем приказе прозвучала угроза:

…Самовольное оставление позиций, непроявление необходимой стойкости и упорства и неисполнение боевых приказов считаю изменой Родине и революции. Приказываю всем начальникам в подобных случаях, не колеблясь, применять против изменников огонь пулеметов и артиллерии. Всю ответственность за жертвы принимаю на себя, бездействие же и колебание со стороны начальников буду считать неисполнением их служебного долга и буду таковых немедленно отрешать от командования и предавать суду.

На 11 июля была запланирована контратака. Но положение в войсках было тревожным. В это же время Брусилов направил Керенскому письмо с требованием восстановления смертной казни, сославшись на опыт Франции:

История повторяется. Уроки великой французской революции… властно напоминают о себе… И у них, и у нас армия стала быстро разлагаться, и стройные ряды ее угрожали превратиться в опасную толпу вооруженных людей… Десятимиллионная темная масса не может оставаться без твердого руководства… Надо иметь мужество сказать решительное слово, и это слово – смертная казнь. Французы пришли к тому же выводу, и их победные знамена обошли полмира.

Смертная казнь была официально восстановлена 12 июля 1917 года, но это уже не могло спасти положение. После упорных боев к 22 июля русские войска оставили Галицию. А. И. Деникин объяснял случившееся тем, что солдаты отказывались идти в атаку – это якобы не согласовывалось с лозунгом «Мир без аннексий и контрибуций». В ряде случаев в атаку шли одни офицеры под смех и улюлюканье противника. Порой потери среди офицеров превышали 70%. М. В. Алексеев привел характерный пример: «Один из полков пошел в атаку в таком составе: 28 офицеров, 20 унтер-офицеров и 2 солдата». Тем временем 3 тысячи человек «оставались в окопах, спасая свою драгоценную жизнь, и смотрели, как гибли эти герои». Даже там, где атака завершалась успешно, обнаруживалось, что санитары не желают подбирать раненых «чужих полков».

Генералитет не желал видеть иных причин неудач, кроме «развала армии». Эту тему подхватила военная пресса, фактически противопоставляя офицеров солдатам. Снизу картина виделась по-другому: губительно было премьерство Керенского, роковое значение приобретала связка Керенский – Брусилов. Последний уверял, что «всегда приносит с собой удачу», а теперь «поведет к победе все армии России». М. В. Алексеев, напротив, считал:

Сейчас нужен спокойный, трезвый взгляд, твердая рука и готовность, жертвуя своей карьерой, проявить железную волю против развращенных войск и пулеметами и артиллерией заставить их проявить хотя бы минимум воинской доблести и честности. Брусилов предпочел передать все в руки Керенского. Вот новоявленный полководец! Военное невежество ему простительно и было бы странно, если бы присяжный поверенный оказался знающим и сведущим военным начальником. Но у этого человека безграничное самомнение… Или Керенский печально сойдет со сцены, доведя Россию до глубокого военного позора в ближайшее время, или он должен будет очнуться, излечиться от своего самомнения…

Как только стала вырисовываться картина провала наступления, А. А. Брусилов впал в панику. Обращаясь к командующим фронтами, он комментировал произошедшее так:

События идут с молниеносной быстротой. По-видимому гражданская война неизбежна и может возникнуть ежеминутно… Несомненно, что с последним выстрелом на фронте все, что теперь еще удается удержать в окопах, ринется в тыл, и притом с оружием в руках. Это саранча, способная все поглотить на своем пути… К этому надо быть готовыми так же, как и к надвигающейся гражданской войне, и противодействовать этому можно тоже, имея только части, сохранившие порядок. Время не терпит…

20 июля, после отставки Брусилова и назначения на его место Корнилова, Алексеев отмечал, что «уход Брусилова в штабе верх[овного] Главнокомандующего встречен с удовольствием и чувством глубокого удовлетворения». На деле ход событий уже не зависел от перестановки в армейских верхах, что подтвердило поведение солдат. Иной раз после успешной атаки они отступали к прежним окопам, не желая оборудовать новые позиции. Они готовы были протестовать против любого действия, «которое им казалось нарушением миролюбивой политики». Кое-где солдаты покидали окопы, мотивируя это тем, что их не сменяют. На передовой оставались одни офицеры, которые о беглецах отзывались так: «Эта сволочь, запрудившая тыловые дороги, будет говорить, что офицеров во время боя не видать, что они всегда позади…» Отступавшие толпы мародерствовали, «угоняли коров, избивая сопротивлявшихся жителей»8787
  Дневник Михаила Устрялова. 1917. Июль // Николай Васильевич Устрялов. Калужский сборник. Выпуск пятый. Калуга, 2011. С. 193–195.


[Закрыть].

Ситуация была и постыдной, и трагической. На Юго-Западном фронте один поручик пришел к выводу, что «армия решительно идет к распаду». И дело было не только в отказах идти в наступление. Мирное население высказывало свое недовольство: «Не проходит дня, чтобы солдаты не украли и не зарезали нескольких овец, свиней, телят и поросят». Солдаты продавали «все что можно: обувь, белье, палаточные полотнища».

Правительственная пропаганда попыталась представить более оптимистичную картину событий. Сообщали, что войска, движимые «могучим революционным порывом, перешли в наступление», было захвачено 90 орудий, более 400 пулеметов, до 36 тысяч пленных, однако, «собравшись с силами, внешний враг… перешел в наступление». А потому теперь требовалось «спасать свободы, спасать Родину». Последовали и репрессии: солдат, сдавшихся в ходе наступления, считали предателями, им было отказано в помощи Красного Креста.

Руководителей армейских комитетов, пытавшихся на митингах агитировать за наступление, с руганью стаскивали с трибуны. Напротив, большевик, заявивший о том, что латышские стрелки приняли решение не воевать, встретил одобрение. Росло недовольство правительственными комиссарами. Был случай, когда солдаты убили одного из них, несмотря на то что он сам вел их в наступление. Подозревали, что комиссары вели двойную игру: уговаривали солдат, а сами секретничали с офицерами. Порой и офицеры признавали после ранения в бесполезной атаке, что «вспышка идеологии барина, офицера, патриота, либерала, националиста, заставившая… уговорить полк и бросить еще несколько тысяч человек под пули, улеглась»8888
  Гиппиус А. Записки главноуговаривающего 293‑го пехотного Ижорского полка. М.; Л., 1930. С. 91.


[Закрыть]. Восстанавливать дисциплину в армии было некому. Уже после революции один журналист отмечал:

Сущность демагогии – не в том, что она расковывает стихийные чувства толпы. Ее сущность в том, что она направляет по политическому руслу неполитические стихийные рефлексы. Она пользуется для политических целей неполитическими средствами. В этом ее неискренняя, обманная природа. Ради своих корыстных расчетов демагог старается разбудить в слушателях первобытную жажду крови…

Однако российские политики продолжали свои привычные – доктринально-политические – игры.

Провал летнего наступлении и грубые попытки прессы обвинить в этом то «революционизированных» солдат, то скрывавшихся в армии «бывших жандармов и городовых» вызвали ответную – и не менее голословную – реакцию большевиков. «Пролетарий» опубликовал две статьи И. В. Сталина, в которых он связал причину поражений с «общей неподготовленностью к наступлению, превратившей это наступление в авантюру». Он потребовал участия солдат в ведущемся Ставкой расследовании хода отступления из Тарнополя и установления контроля нижних чинов над действиями своих начальников с правом замены всех подозреваемых. В противном случае, предупреждал он, «кто может ручаться, что после того, как „провоцировали“ сдачу Тарнополя, не „спровоцируют“ еще сдачу Риги и Петрограда для того, чтобы, подорвав престиж революции, утвердить потом на ее развалинах ненавистные старые порядки?». Это заявление было сделано 18 августа. Рига была оставлена два дня спустя.

Выпад Л. Д. Троцкого был более изощренным. Наступление он назвал «самым лучшим подарком для кайзера»: «Вильгельм получил возможность ответить контрнаступлением», которое чревато опасностью для российской столицы. В этом виновато Временное правительство, «плясавшее под дудку кадетских империалистов», а заодно и поддержавших авантюру эсеров и меньшевиков. Похоже, по части демагогического возбуждения страстей большевики переиграли всех.