Текст книги "Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года"

«ОСЕННЕЕ ОБОСТРЕНИЕ»

3 сентября правительственным указом Россия была объявлена республикой. Никого это не впечатлило. Более того, возник недоуменный вопрос: почему просто республикой, а не республикой федеративной? Действительно, почему демократия могла утвердиться до Учредительного собрания, а федерация – нет?

В одном частном письме из Москвы от 24 августа 1917 года сообщалось:

События рвут душу на клочки и оставляют тяжелый, гадкий осадок; руки падают… Должно быть на днях начнется в Москве голодовка со всеми последствиями. Хлебный паек убавлен до ½ фунта, говорят, скоро будет ¼ фунта, масла почти нет… Деревня таки решила взять город осадой или измором. В Москве начинают пограбливать и погромахивать в связи с хвостами у лавок: появились опять слухи о скрытых запасах и складах, и охранники-добровольцы их вскрывают. Пахнет и антиеврейским духом… Настроение же кругом, как его удается учуять, тупое и пассивное… Вспышки и подъемы… будут не патриотические, а шкурно-звериные.

Впрочем, в прессе появлялись и «оптимистичные» зарисовки: женщины в очередях коротают время в плясках с солдатами. В сентябре в Киеве появились прокламации антиукраинского и антисемитско-монархического содержания, а в Орле расклеивались погромные листовки «Общества коричневой руки». Подобная информация расходилась по всей России.

Люди «видели» в происходящем то, чего опасались. Так, 14 августа в Бобруйске Минской губернии один из взятых на учет дезертиров передумал возвращаться в полк, мотивируя это тем, что у него умерла жена. Когда воинский начальник собрался его арестовать, дезертир обратился к многочисленным солдатам-«венерикам», гулявшим по бульвару. В итоге трехтысячная толпа едва не линчевала воинского начальника. Социального взрыва можно было ждать откуда угодно. 20 сентября в Калуге толпа солдат жестоко избила двух врачей, двух фельдшеров и заодно некоторых членов полкового комитета, включая председателя, заподозрив лекарей в отравлении больного солдата. В начале сентября в Тамбове вспыхнули продовольственные беспорядки, в ходе которых подверглись разграблению магазины в центральной части города. Сионистская газета тут же интерпретировала их как «еврейский погром» на основании того, что эти события совпали с иудейским праздником Йом-кипур («Судного дня»). Позднее газете пришлось извиняться и признать, что погром носил «общий характер». Тем не менее подозрения в том, что это все же был еврейский погром, остались; на этом основании еврейские радикалы стали добиваться у правительства санкции на формирование отрядов еврейской самообороны. Всякая информация о «погроме» стала подспудно ассоциироваться в еврейской среде с юдофобской акцией. Основания для этого были – не только в связи с нарастанием антисемитизма, но и в связи с увеличением числа протестных акций погромного характера, не говоря уже о чисто уголовных преступлениях.

По мнению эсеровской газеты, реакция делегатов крестьянского съезда 6‑й армии на некоторые события оказалась шокирующей. Когда оратор-большевик с трибуны сказал о том, что «румыны расстреляли нашего товарища Рошаля», его слова были встречены аплодисментами.

Постепенно нарастали страхи перед все более распоясывавшейся солдатской массой. Журналист Н. Н. Брешко-Брешковский сообщал, что солдаты бесчинствуют на железных дорогах, сбрасывают людей с поездов. Такое случалось: сбрасывали с поездов евреев. Похоже, была в ходу (о чем свидетельствовал не только Брешко-Брешковский) и такая «шутка»: крыши вагонов прокалывали штыками, и располагавшаяся сверху «солдатня мочилась на пассажиров». Газеты сообщали, что в Ярославле солдата, укравшего ботинки, водили на привязи: на лбу у него было написано: «Я – вор», в зубах от держал краденые башмаки, а в руках – таз, в который его заставляли бить палкой для привлечения внимания окружающих. Это был типично деревенский способ позорной стигматизации. Пресса чудовищно преувеличивала масштабы расправ над офицерами-«корниловцами». Газеты сообщали об убийствах командиров полков, которым наносят по 14–16 штыковых ран. В свою очередь, большевистская и бывшая черносотенная печать сообщала о расправах над солдатами. Так, некий солдат за братание был избит и полуживым закопан в землю.

Реальные события подчас оказывались куда страшнее слухов. Под знаком борьбы с корниловщиной в Выборге произошла дикая расправа над генералами и офицерами. Картина событий поражает абсурдом случившегося. Ситуация разворачивалась поначалу в жанре «комедии ошибок»: командир 42‑го корпуса генерал В. А. Орановский 28 августа без всяких колебаний заявил представителям Совета и телеграфировал Временному правительству о готовности поддержать законную власть. Это не помогло. Недоразумения начались после того, как генерал заявил, что признает авторитет только комиссара Временного правительства, а не того прапорщика, который явился к нему от лица Военно-революционного комитета, спешно образованного Гельсингфоргсским Советом. Члены армейского комитета тем не менее отклонили предложение солдат об аресте генерала. Ситуация резко изменилась после того, как стало известно, что один из высших офицеров настаивает на особом «офицерском» контроле над содержанием телеграмм, направляемых в адрес верховного командования. Генералов пришлось арестовать. Судьбу невольных контрреволюционеров решила толпа: она сначала потребовала, чтобы арестованные офицеры и генералы были помещены на солдатскую гауптвахту, затем оттуда извлекли генералов Степанова и Васильева, а также подполковника Кюренниуса, «зверски избили поленьями дров и бросили в залив». Этого показалось мало. Увещевания членов исполкома Совета и армейского комитета, призывы не трогать других арестованных повлекли за собой утверждения, что «Совет только укрывает офицеров», и призывы «разогнать Совет». В результате убийства продолжились: в этот день были сброшены с моста и расстреляны 11 штаб-офицеров и генералов, кроме того, расправились еще с 6 офицерами. Любопытно, что свидетели, давшие показания следственной комиссии, уверенно отрицали наличие в толпе шпионов и сторонних подстрекателей.

Выборгские события нашли отклик в Гельсингфорсе, где были расстреляны 4 офицера с линкора «Петропавловск» за отказ дать подписку о переходе в подчинение образовавшемуся здесь в связи с корниловским выступлением Военно-революционному комитету, несмотря на то что офицеры заявили о своем нежелании «активного участия в политической жизни». Расстрел, что показательно, был осуществлен вопреки желанию самого ВРК. Так случалось часто: солдаты сами предписывали «своей» власти, как ей себя вести. Самочинные выступления солдат завершились только 5 сентября. Последней жертвой стал офицер-летчик, вздумавший вступить в пререкания с матросами.

Нечто подобное происходило повсеместно. Расправам сопутствовали издевательства. Так, солдаты 707‑го Броды-Берестечского полка набросились на начальника дивизии, георгиевского кавалера. 65-летнего генерала раздели и разули, затем одели в рваное обмундирование и лапти. Правда, бить не стали, учитывая, что он всегда по-отечески относился к солдатам и офицерам. Правда, на митинге этот случай был осужден, но часто случалось иное. В октябре отмечали такие случаи расправ: в 237‑м полку Особой армии на глазах командира полка был убит прапорщик Баранов; рядовой 43‑го полка убил двумя выстрелами из винтовки подпоручика 123‑го полка, причем солдаты не дали арестовать убийцу.

Увеличилось число случайно спровоцированных расправ. Рассказывали, что на промежуточной станции между Пермью и Петербургом какой-то «обезумевший» офицер «выскочил с шашкой в руках из здания вокзала с громким пением „Боже, Царя храни“, бросился на солдат» и был убит на месте.

На фоне корниловского выступления военные поражения предстали в политическом свете. После сдачи Риги многие были готовы поверить утверждениям большевиков, что командование намеренно готовило сдачу города. Позднее журналисты увидели во всем этом логику неотвратимости:

Сдача Риги имеет своим эффектом усиление большевиков, корниловская авантюра – идет на пользу большевикам, моральный, если не фактический крах идеи коалиции на Демократическом совещании – льет воду на большевистскую мельницу, солдатская тоска по похабному миру – удесятеряет энергию большевиков.

Политики были не в состоянии сопротивляться большевизму, как невозможно сопротивляться стихии. Тем временем большевистская пресса твердила, что Государственное совещание, сдача Риги, провокаторские слухи о заговоре, наконец, поход Корнилова на Петроград – звенья одной цепи. Вдохновителем контрреволюции объявлялась партия кадетов.

На этом фоне случилось поистине знаковое событие: 31 августа Пленум Петроградского Совета большинством голосов утвердил резолюцию большевиков, в которой говорилось о необходимости установления в стране новой власти из представителей революционного пролетариата и беднейшего крестьянства. По утверждению Троцкого, личная неприязнь членов Петроградского Совета к Керенскому в значительной мере предопределила его большевизацию. 5 сентября вопрос о власти обсуждался на объединенном пленуме московских Советов. Большинством голосов (355 против 254) была принята большевистская резолюция. Разумеется, подобное голосование не означало готовности безоговорочно следовать за большевиками, однако последние обрели невиданную свободу для демагогии. Однако, по свидетельству Н. Н. Суханова, «настоящего большевистского большинства» в столичном Совете еще не было. Тем не менее его меньшевистско-эсеровские руководители, не ко времени «обидевшись», решили подать в отставку, оказав тем самым неоценимую услугу сторонникам Ленина. Последний, узнав в своем финляндском убежище о большевизации столичных Советов, тут же заговорил о компромиссах, вроде бы нацелившись на мирное вытеснение меньшевиков и эсеров с горизонтов власти. Лишь поняв, что соглашатели вновь станут настаивать на коалиции с буржуазией, он вновь поднял вопрос о том, что большевики должны взять государственную власть.

Всякая революция нуждается в концентрации власти. Вопреки этому российские политические элиты громоздили друг на друга совещательные общественно-государственные институты, органически неспособные к выработке единой линии поведения. Особенности российской политической культуры сами по себе провоцировали управленческий хаос. Страсти нагнетались, полутонов никто не различал.

Демократическое совещание, ради которого были отменены спектакли в Александринском театре, не вызывало пиетета даже в тех слоях общества, ради которых оно затевалось. «Говорят, говорят, говорят… Словесная плодовитость достигает мистических пределов… Временами начинает казаться, что в России слишком много людей, знающих азбуку», – в такой глумливой манере освещали работу совещания в киевской прессе. Между тем на нем предстояло всего лишь подтвердить правомерность уже привычного курса на коалицию с буржуазией.

Демократическое совещание открылось в Петрограде 14 сентября в 17:25. Присутствовали свыше 1200 делегатов. Еще ранее, 12 сентября, вечером из передней общежития делегатов (угол Садовой и Итальянской, Александровский кадетский корпус) у делегата В. И. Малышкина было украдено пальто. В сущности, совещание стало последним аккордом митингового хаоса революции, который интеллигентские политики пытались сделать управляемым. Некоторые газеты готовы были видеть в нем некий парламент. Вряд ли сами делегаты, вроде Малышкина, готовы были в это поверить.

Состав совещания определялся с учетом сложившейся практики корпоративного представительства. Кадеты, однако, призвали бойкотировать совещание, поскольку сочли его политически «односторонним» по сравнению с прошедшим Государственным совещанием. Таким образом, принцип коалиции подрывали даже те, кто в ней нуждался. Как бы то ни было, считается, что в работе Демократического совещания приняли участие 1582 делегата, в том числе: 532 эсера, 172 меньшевика, 136 большевиков, 55 народных социалистов, 23 украинских эсера, 15 бундовцев, 28 представителей других национальных социалистических партий. Попали на совещание от демократических организаций и 4 кадета. Более 400 делегатов зарегистрировались как беспартийные.

Было ли у основной массы участников сколь-нибудь четкое представление о задачах совещания? Скорее всего, нет. Кадетская «Речь» 9 сентября не без сарказма отмечала, что «кроме большевиков, ни у кого нет ясного и определенного взгляда» на этот счет. Милюков утверждал, что Керенский нуждается в услугах психиатра. Кроме социалистических организаторов, особых надежд на Демократическое совещание, похоже, не возлагал никто. На заседании Кронштадтского Совета 26 сентября 1917 года с совещанием связывалось «предательство революции», осуществляемое «безответственными бонапартистами». Однако социалистическим доктринерам требовалась хотя бы видимость реализации своих теоретических представлений о «буржуазно-демократической» революции, непременно требовавшей коалиции с буржуазией.

Открывший совещание Н. С. Чхеидзе попытался списать существующие трудности на наследие старого режима – войну. При этом он отмежевался от поддержки «империалистических поползновений», как и от попыток превращения революции в России в «социальную мировую революцию», призванную «немедленно потушить пожар капиталистической войны». Представлявший Исполком Совета крестьянских депутатов Н. Д. Авксентьев призвал «противостоять авантюристическим попыткам, которые хотели бы нанести удар новой, молодой русской свободе». Подобные заклинания повторялись уже не раз.

Появившись на трибуне, Керенский взял поначалу доверительный тон, отмежевавшись от корниловцев. Однако порой его речь перебивалась выкриками: «Позор!», «Вы – горе родины!» В результате премьер сорвался на «язык власти» – последовали угрозы в адрес тех, кто «осмелился занести нож в спину русской армии». Тем не менее по окончании речи ему – скорее по привычке – аплодировали стоя. Больше всего в его речи запомнились «проклятья врагам революции» – «и справа, и слева». Выступивший вслед за ним новый военный министр А. И. Верховский подчеркнул, что «армия без дисциплины не выполняет задач, которые дает ей народ». В его речи особенно впечатлило признание, что флот «убивает своих офицеров», а дезертиров насчитывается уже 2 млн человек. Генерал А. М. Сиверс (георгиевский кавалер, перешедший на службу к большевикам) отмечал, что в армии Верховского не любили, считали сторонником все более многочисленной партии КВД – «куда ветер дует».

Лидер эсеров и экс-министр В. М. Чернов, вопреки своей «левой» репутации, оказался первым оратором, прямо заговорившим о новой коалиции – прежняя оказалась недолговечной. По его словам, не разрешив аграрного вопроса, правительство подорвало «правовое сознание деревни», которая якобы ценит порядок. Поэтому следует объединить «живые силы страны», исключив из них кадетов. Все это походило на схоластику, оперирующую призрачными величинами. Между тем по вопросу о коалиции среди самих эсеров не было единства. Это облегчало критику и без того ложного курса. А потому большевик Л. Б. Каменев, не мудрствуя лукаво, прямо заявил о недоверии «рабочей демократии» к существующей власти. «Возьмите же эту власть!» – закончил он свое выступление, обращаясь к присутствующим.

Некоторых Каменев напугал. «Это большевизм с головы до пят, без маски…» – уверяла киевская правосоциалистическая газета. На деле он был человеком скорее мягким. «Обладая некоторыми ораторскими способностями, большим багажом чужих идей, Каменев отличался чрезвычайной робостью не только в прямом смысле, но и робостью высказывания своих суждений», – писал о Каменеве опытный контрразведчик. Газетчику мерещилось другое: «Между его красноречием и исповедуемой им политической доктриной нет никакой пропасти… Оба отличаются неподвижной, окаменевшей, лапидарной настойчивостью». Действительно, между «площадным» и «бытовым» обликом Каменева существовало разительное несоответствие. Казалось, что доктрины навязывают людям соответствующую манеру поведения. Но и личные психические склонности приводили к адаптации подходящих доктрин.

В адрес Демократического совещания поступило обращение 15-тысячного митинга кронштадтских матросов, протестовавших против преследования Ленина и Зиновьева. Люди выбирали лидеров соответственно собственному темпераменту.

Многие представители социалистических партий колебались: вопрос о коалиции был «неразрешим» теоретически, выбор предстояло делать на эмоциональной основе. Колебались все. Даже у большевиков за коалицию с цензовыми элементами высказались 8 человек, против – 73. Однако Л. Д. Троцкий уверенно заявил, что задача партии на нынешнем этапе – сорвать коалицию, что будет первым этапом перехода власти к Советам. Решительнее всех против коалиции выступили делегаты от профсоюзов: 73 голоса против и только семь – за. При этом за коалицию решительно высказались земства и кооператоры. В городской и крестьянской куриях коалиция была одобрена незначительным большинством голосов. Тем временем обыватели подводили итоги совещания по-своему: «…Говорят без конца и без толка… а дела самого нет и нет… Демагоги несчастные!»

Любопытнее, однако, было то, что творилось за пределами зала заседаний. Кто-то распустил слух, что готовится выступление большевиков; ожидали, что на последующие заседания совещания будут выдаваться билеты, в результате чего ночью у Александринского театра собралась толпа. Здание театра пришлось оцепить войсками. Неразбериха в околовластных партийных структурах, с одной стороны, слухи на улицах – с другой, способны были создать в столице очередной конфликт.

«…На совещании – потоки словоизвержения, и потоки, очевидно, будут длиться, пока их не заткнут немцы», – считал историк М. М. Богословский. Москвич Н. П. Окунев 18 сентября записывал в дневнике: «Демократическая болтовня… продолжается». Но более примечателен другой его отзыв: «Речи Чернова, Богданова, Каменева и других показывали, что эти вожди сродни Ленину и немцам». Из выступлений Церетели запомнилось предложение об образовании Предпарламента. Московскому обывателю казалось, что это «лучше засилья Советов».

Создавалось впечатление, что ходом совещания правят эмоции, особенно в речах представителей нерусских народов. Их выступления отличались особой плаксивостью. Впрочем, жаловались «на все» и негодовали «против всего» едва ли не все выступавшие. Положение выглядело безнадежным.

Итог Демократического совещания был парадоксален: с одной стороны, большинство делегатов голосовали за коалицию с буржуазией, с другой – то же большинство проголосовало вслед за тем за коалицию без кадетов – главной, как считалось, буржуазной партии. Возникла патовая ситуация. «Демократическое совещание село в лужу», – констатировали консервативно настроенные граждане, отмечая, что оно ухитрилось в течение часа принять два взаимоисключающих документа9393
  Русская революция глазами петроградского чиновника: Дневник: 1917–1918. Oslo, 1986. С. 9.


[Закрыть]. Москвич Н. П. Окунев добавил: «Получилось что-то нелепое, несуразное: договорились до коалиции с буржуазией, но без кадетов». «Директории», временно замещавшей распавшееся правительство, оставалось лишь гадать, с кем создавать пресловутую коалицию.

Присутствовавшие с нервным нетерпением ожидали речи Троцкого. На сей раз он говорил без обычного пафоса, обратив внимание на то, что министры, вместо ожидаемых отчетов, «пожелали дать нам советы». Троцкого перебивали, не давали говорить, раздавались возгласы: «Ложь!», «Довольно!», «Вон!» Он спокойно выдерживал паузы, возобновлял аргументацию и резюмировал:

Надежда на то, что в эпоху высокоразвитого мирового капитала, когда классовые страсти напряжены до высшей степени и когда пролетариат русский, несмотря на свою молодость, является классом высшей концентрации революционной энергии, ожидать возрождения буржуазной демократии – значит создавать самую великую утопию, которая когда-либо была создана.

Кадетская пресса прокомментировала ход Демократического совещания скорее с горечью, нежели со злорадством: «Такая бестолочь и неразбериха во всем. Нигде не чувствуется деловитости». В общем, Демократическое совещание «экзамен не выдержало». Правосоциалистический «День» также был далек от оптимизма: «Моментами… казалось, что всем собранием овладело чувство бессознательного фатализма». При этом сравнивались прекрасно организованная работа Государственного совещания с «беспорядком», царившим на заседаниях сторонников демократии. Изумляли результаты голосования по вопросу о власти. «Демократия как бы говорит, что пусть кто-то другой решит за нее вопрос об этом», – писала кадетская «Речь» 20 сентября. «Демократическое совещание закончилось полным крахом и банкротством, проявив только разногласие, готовое перейти в грызню», – считал М. М. Богословский. А ставший со временем знаменитым матрос А. Г. Железняков, критикуя Демократическое совещание, предлагал расторгнуть тайные дипломатические договоры, передать все средства производства рабочим, а землю – крестьянам.

Казалось, что «спас» Демократическое совещание И. Г. Церетели. «Когда демократия раскололась на совещании… Церетели покачал головой и кое-как склеил разорвавшиеся части», – утверждала правосоциалистическая газета. Беда в том, что «склеить демократию» не означало «склеить» Россию – она уже была безнадежно расколота. «Как будет орган, раздираемый изнутри непримиримыми противоречиями… органом, контролирующим правительство?» – таким вопросом задавались многие. «…Безумная война, которая никак не может кончиться, и общее безумие, корысть и ненависть, и погромы в Тамбове, Козлове, Ташкенте, – а там наверху, в Демократическом совещании, весь этот ужас безнадежно покрывается словами, словами и словами», – так виделся итог совещания на фронте9494
  Краузе Ф. Письма с Первой мировой (1914–1917). СПб., 2017. С. 486.


[Закрыть].

Реальный финал Демократического совещания последовал в ночь с 23 на 24 сентября 1917 года. Троцкий объявил, что большевики уходят. Большевистский публицист прокомментировал его заявление так: «…Вместе с волнами его голоса распространялась изо дня в день по Смольному стихия побеждающей революции». «Браво, Троцкий!» – заявил Ленин.

30 сентября 1917 года М. О. Гершензон писал Н. А. Бердяеву:

…Я думаю, что лучшие люди России разделились на две партии: партию сердца и партию идеи, идеологии; одним больно за живого человека, за нуждающихся и обремененных, другим – тебе в том числе – за государственность, за целость и мощь России… К обоим лагерям примкнули корыстные, дурные, – к Ленину – жадные, ищущие урвать себе клочок «счастья», к Струве и тебе – ищущие вернуть ранее завоеванное «счастье», промышленники и землевладельцы. Рабочие и крестьяне грабят Россию во имя личности, Рябушинский и Львов – во имя национальных ценностей!

В революционной демократии, которая вольно или невольно покрывала все это, люди не ощущали практической необходимости. Между тем Демократическое совещание породило еще один бесполезный институт – Предпарламент. Векторы эмоциональных устремлений культурных «верхов» и «низов» оказались разнонаправленными. Символично, что 25 октября 1917 года, в день захвата большевиками власти, в правосоциалистической газете меньшевик А. Н. Потресов заметил, что персонажам российского предпарламента история «обеспечит бессмертие комизма».