Текст книги "Караван в Хиву"

Первое впечатление было каким-то двойственным: и страшно, а все будто бы так же, как и на том берегу, – ровная степь, скудная трава, а над головой высоко в небе плыли все же те осенние северные тучи, посланцы далекой родимой сторонки.

– Пошли! Пошли! – кричали погонщики, сгоняя неторопливых животных с зыбкого парома. Верблюды медленно, будто в великом раздумье, сходили на берег, горделиво поднимали головы на длинных изогнутых шеях и равнодушно, спесивыми глазами свысока смотрели на людей, которые суетились вокруг них.

Сняли с парома тюки, корзины и мешки с пропитанием, начали вьючить. Верблюды, пока их, навьюченных, выстраивали в ряд за вожаком, нехотя переступали ногами, задевали коленями колокольчики, и медный звон витал над холодными водами Яика и сырым прибрежным песком. Казаки сели в седла, потянулись в голову каравана.

Мимо Данилы проехал Петр Чучалов. Ссутулив плечи, он недовольно поглядывал на небо и что-то бормотал под нос.

Родион не удержался и пошутил над посланцем:

– Ты, брат Петр, теперь похож на Фому-неудачника…

Чучалов придержал коня, молча уставился на Михайлова.

– Это тот самый Фома, который видел во сне кисель, да не было ложки; лег спать с ложкой – не видел киселя!

– Это оттого, что вид у тебя, как у мокрой курицы, – со смехом добавил Данила, садясь в седло своего жеребца.

– Не настигло бы ненастье. Ишь заморосило опять, – ответил Петр Чучалов и вновь с опаской посмотрел на север. – Мерзкая сырость стократ хуже порядочного дождя. – Он широкой ладонью разом утер свое маленькое мышиное личико, добавил, подражая церковному служителю: – Ишь разверзлись хляби небесные.

– Ништо, не растаем, – бодрясь, ответил Данила. Но и у самого от дум о предстоящем трудном пути глубокие морщины залегли у крепко сжатого рта.

«Один Господь ведает, какова нам судьба в тех горячих песках уготовлена», – вздохнул он, привстал в седле и крикнул погонщикам:

– Ну, братья, счастливо нам по чужой земле! – и направил коня в сторону, чтобы пропустить мимо весь караван. Хотелось самолично убедиться, все ли в порядке, надежно ли уложены тюки с товарами, зерно и харчишки. Все было укреплено надежно, прочно.

Укрывая лицо от влажной измороси, поминутно оглядывался: правый, гористый берег Яика с каждым шагом коня отдалялся, край Русской земли становился призрачным, плохо различимым за густым и влажным воздухом. А впереди была неоглядная киргиз-кайсацкая степь.

Данила в последний раз остановил коня, обернулся в сторону Яика. Его уже не разглядеть, лишь желтовато-серый высокий правый берег да нечеткие контуры строений Сарайчикова форпоста чуть просматривались за пеленой мороси.

– Русь великая, молись за нас. А мы тебя не забудем, – прошептал Данила и троекратно перекрестился. Потом ударил коня пятками и пустил его вслед за ушедшим вперед караваном.

В лицо пахнул тугой порыв встречного ветра с чужих необъятных степей.

Кара-Албасты устраивает засаду

Три дня караван шел на юго-восток. Ближе к вечеру Рукавкин и Кононов выискивали подходящее место для бивака, чтоб укрыться от холодного ветра. На третью ночь вышли к реке, шириной не более трех аршин. Остановились.

К Даниле подъехал Аис Илькин, разулыбался, продолговатые черные глаза весело поблескивали.

– Савсем верна идем, старшина. Не заблудил нас седой аксакал Конон, – смешно растягивая слова, произнес Аис. – Савсем сюда приходил другой раз и я с караваном. Это Белосоленый река.

– Воду пить можно? – спросил Иван Захаров. После обеда с подсоленными сухарями из ржаной муки его неотступно мучила жажда.

– Какой смелый, однако… – хихикнул Аис, дразня Захарова.

– А чего мне бояться? – не понял Иван. – Это кого медведь драл, тот и пня боится. Тебя спросил – воду пить можно?

– Пей, плевать будешь, однако, – снова засмеялся Илькин.

Иван принял его слова за очередную шутку, проворно слез с коня, прихрамывая, по песчаному невысокому откосу сбежал к воде, зачерпнул пригоршню, поднес к губам. И тут же разжал ладони, пролил воду на сапоги.

– Фу-у, гадость какая! Вода и вправду соленая!

– Ха-ха, – не утерпел Илькин и раскатился задорным смехом. – Теперь и тебя медведь, однако, драл…

Захаров погрозил ему увесистым кулаком.

– Ну, шайтан, погоди у меня, – незлобиво, сам рассмеявшись, пригрозил Иван и полез от воды на бугор. – Застрелю да и хоронить не велю! А то пуще божьего милосердия плетью отхожу.

Аис в долгу не остался, тут же ответил под смех казаков:

– Колотил старик жабу, а грозился на бабу, так, да?

– Что делать будем, старшина? – подал голос Муртаза Айтов. – В ночь надам бы коня поил хорошенько, а?

– До реки Эньбы, однако, два дня вода не встретим. Я знал на Белосоленый река хороший колодца. Искать будем, – рассуждал Илькин, осматривая приречные заросли вверх и вниз по течению, но в голосе его не было полной уверенности, что колодцы где-то поблизости. – Савсем будет плохо, если тот колодца злой шайтан от нас прятал!

Рядом в седле не менее внимательно оглядывал окрестные места Кононов. Что-то бормотал негромко, в раздумье скреб толстым ногтем подбородок, утопив палец в седой бороде.

– Старшина, – наконец-то выдавил он из себя глухие слова. – Кажется мне, будто и я давным-давно гулял в этих местах. Если не обознался по приметам, то колодец и вправду, как говорит Аис, должен быть неподалеку.

– Туда-сюда смотреть надам, – поддакнул Илькин. – Казак посылай колодцам смотреть.

По просьбе Рукавкина казаки разъехались в разные стороны, и довольно скоро в двух верстах к востоку от каравана грохнул выстрел. Данила Рукавкин вздрогнул, а Иван Захаров схватился за узду коня, торопливо влез в седло – вдруг придется бой принять от лихих киргиз-кайсацких налетчиков?

– Едут! Живые! – с явным облегчением выкрикнул Чучалов и снял руки с пистолей, которые готов был уже пустить в дело.

С восточной стороны берега подскакали Погорский и Ерофей. Федор улыбался, сияя карими озорными глазами.

– Магарыч с тебя, караванный старшина! – громко крикнул Погорский, чтобы и прочие караванщики порадовались. – Быть бы худу, да Бог не велел! Вот так-то, братцы. Где бы ни летал сокол, везде ему свежий мосол. Собирайтесь, да живо, не томите душу. Отыскали царское место для ночлега. Два отличных колодца. Видно, что кочевники надолго останавливались в этих местах, жили здесь.

– Почему ты так думаешь? – вновь забеспокоился Чучалов. Подумал с тоской: «Скорее бы добраться до ханской ставки живыми да невредимыми. Бог даст, хан приличное посольство снарядит и с большой охраной, чтобы ехать безбоязно…»

– Следы остались там, где юрты стояли, – пояснил между тем Погорский. – Да и копытами степь вокруг напрочь избита. Надо полагать, совсем недавно орда откочевала ближе к теплым местам.

Ранние ноябрьские сумерки начали сгущаться под восточной частью небосклона: приближалось время самых темных ночей над черной землей, не укрытой снегом. Караван, не мешкая, переправился через илистую Белосоленую речушку и вскоре остановился в укромной ложбине, окруженной голыми невысокими холмами. Вдоль реки по берегам густо рос тальник, а над ним возвышались голыми стволами редкие в здешних местах ивы.

– Смотри-ка, не ошибся приметами, – радовался Кононов, снимая с коня седло. – Именно здесь мы однажды подстерегли киргизских барымтников. Они угнали от форпоста наших коней и пустились плутать по степи, погоню со следа сбивали. Да не подумали, что могут быть ведомы и нам их тайные пристанища на Белосоленой реке. То-то перепугались, когда мы из-за кустов с огненным боем на них грянули!

Костер из нарезанных тальниковых веток разгорался неохотно. Герасим и Пахом уже несколько раз бегали за ложбину, к невытоптанным местам, и около зарослей рвали высокую пожухлую траву, чтобы подбросить ее в слабый огонь. Потом сидели возле лениво горящих веток, пили кипяток с сахаром, жевали ржаные сухари и строили догадки, скоро ли удастся отыскать ханскую ставку и все ли готово у киргиз-кайсаков для выхода в Хиву?

Последним к костру самарян подсел Кононов. Робкие сполохи огня высветили из тьмы его высокую фигуру, туго перетянутую кушаком, за которым торчали два пистоля. Данила понял: тревожится старый казак. Да и прочие не выпускают оружия из рук, при себе держат, не то что прежде было, когда шли вдоль Яика: могли положить и на тюки или оставить около верблюдов.

Из-за речки послышалось надрывное голодное завывание шакалов, которые в последние дни неотступно преследовали караван.

– Опять! – в сердцах вскрикнул Петр Чучалов. – Надо же этим тварям так гадко выть!

В светлое время их юркие стайки держались на приличном расстоянии, изредка мелькали в пожухлом разнотравии, перебегая из одного неглубокого суходола в другой. Зато в ночь подходили совсем близко, в надежде чем-нибудь поживиться.

Но караванщики зорко смотрели за конями, укрывали их внутри ночного бивака, а когда нахальное зверье забывало всякую осторожность, тишину ночи разрывал резкий выстрел, стремительно исчезали десятки зеленых мигающих огоньков. На некоторое время напуганные кони успокаивались, а потом вновь тревожно водили ушами, чуя близко хищников.

– А к утру погода прояснится, – неожиданно подумал вслух Григорий. И действительно, только теперь караванщики обратили внимание, что сырой северный ветер переменился на южный, потеплел, стал гораздо суше и приятнее для лица.

Данила поднялся, сказал Кононову:

– Пойду проверю караулы. Очень не нравится мне это обжитое место, не наспать бы лихой беды, иначе откинем лапти врозь.

Страшна ночь в чужой земле.

Григорий согласился, что место и в самом деле ненадежное, и добавил, что после полуночи будет обходить дозорцев сам, оберегая их от соблазнительного утреннего сна.

Когда Данила уходил в приречные заросли, слышал, как старый казак, сидя у огня, негромко, в раздумий, затянул песню о родном Яике:

 
Золочено у Яикушки
Его бело донышко,
Серебряны у Яикушки
Его белые краешки,
Жемчужны у Горыныча
Его круты бережки…
 

Данила проверил два раза казачьи посты и близко к полуночи прилег вздремнуть на тюках, подняв для бодрствования Кононова. Что-то тихо со сна проговорил Петр Чучалов, натягивая на голову теплый полушубок. Григорий полушепотом сказал в ответ:

– Не пугайся. Часом и мы не овцы. Собака вылизывает только открытый котел. Как говорят у нас: Бог не без милости, казак не без счастья. Спи спокойно, – и, неслышно ступая, ушел во тьму ночи, будто растворился в ней.

Со степи все заметнее, порывами, потянул теплый ветерок, согретый песками далеких, прокаленных с лета пустынь.

Под ласковый шелест этого ветра в голой кроне соседней старой ивы Данила задремал.

Проснулся от осторожного прикосновения чьей-то руки. Вскинулся с таким чувством, будто и не засыпал вовсе.

– Что такое? А? – Данила не сразу понял, чья это темная фигура склонилась над ним, закрывая темное небо.

– Проснись, старшина. Рассвет близок, – проговорил Кононов негромко, чтобы не разбудить рядом спавших работников. Родион уже сидел на тюке и усиленно протирал глаза, зато Иван Захаров бодро размахивал руками, чтобы прогнать остаток сна в теле: ему бивачная жизнь не в диковинку, долголетняя служба приучила быть на ногах ночь за полночь.

Узнав Кононова, Данила тут же успокоился, надел свалившуюся во сне мурмолку, передернул плечами. Невольно вырвалось:

– Бр-рр! Свежо как, – проверил за поясом пистоль, взял свое ружье. – Готов я, идем, Григорий.

Ивана Захарова и Родиона Михайлова Кононов направил к казакам вниз по течению, с собою взял Рукавкина. Молча разошлись.

Поверх реки густо, почти не отрываясь от воды, клубился туман: еле уловимое ночное дыхание южного ветра к утру и вовсе прекратилось. Над землей стояла удивительная первозданная тишина, и только неполная луна на небе, выглядывая из-за туч, напоминала, что мир жив, даже ночью.

Кононов повел Рукавкина вдоль кромки речного обрыва, песчаного и невысокого, сажени в две, не более. Та настороженность, с какой шел бывалый казак, невольно передалась и Даниле. Он шагал следом, стараясь не шуметь, мягко ставил ногу на землю, убедившись, что там нет ничего хрупкого. В абсолютном спокойствии, когда даже голодные шакалы – эти ночные мародеры степи – угомонились в своих временных убежищах, слышны были малейшие потрескивания веток под сапогами.

– Кто? – вдруг негромко раздалось чуть сбоку в густых темных кустах.

– Свои, Ерофей, – отозвался Кононов. – Тихо ли?

Из зарослей высунулся бородатый Ерофей, осмотрелся и полушепотом ответил, не переставая прислушиваться к тишине:

– Пока тихо, а нутро волнуется, неспокойно на душе. Место и природа уж больно пакостные: река, заросли и туман этот так некстати по кустам, ни зги не видно. Только ушами водим, как табунные жеребцы в ночном выпасе, – добавил Ерофей с улыбкой.

– Федор где?

– Правее, ближе к краю зарослей переполз. Он за степью доглядывает, чтобы оттуда не подкрались нехристи.

– Мы побудем с часок-другой, пока совсем не забрезжит рассвет, – к немалой радости Ерофея прошептал Кононов.

Прошли в глубь приречных зарослей и залегли неподалеку друг от друга, чтобы перекрыть все опасное пространство от степи, за которым присматривал Погорский, до речного обрыва. А по другую сторону бивака в таком же дозоре теперь лежали Маркел с Тарасом и Родион с Иваном Захаровым им в помощь: Кононов по опыту знал, что нет более опасного часа, чем предутренний, сотканный из сладкого сна, обволакивающей тишины и тумана, царствующего над землей перед восходом солнца.

«Вот тако же, под рассвет, и побрали нас хивинцы, сонными… А ежели бы поставили добрую да недреманную стражу, так, глядишь, и отбились бы от злоехидного ханского войска», – подумал Григорий, вспомнив давно бывшее в хивинских песках.

Плеснулась под левым боком река, напуганная скатившимся с обрыва комочком земли – и опять тишина, полумрак, рождавшие желание положить голову на руки, закрыть глаза и досмотреть видение родного двора, прерванное Кононовым.

Кононов вдруг приподнялся на левое колено и, настороженный, сделал знак Ерофею и Даниле не шевелиться. Да, чуткое ухо не подвело старого казака: где-то впереди, за кустами и туманом, послышалось заглушенное пространством конское ржание. И опять все тихо, долго было тихо, пока не треснула под осторожной ногой предательская сухая ветка, прикрытая травой.

В ту же секунду Ерофей вскочил с земли, вскинул ружье и с колена выстрелил на звук затаенных шагов. В ответ донесся чей-то отчаянный крик.

– Разбойники! – Кононов вслед за Ерофеем разрядил ружье в сторону, откуда теперь вовсю слышны были крики на чужом языке, треск ломаемых кустов под тяжелыми торопливыми шагами.

А со стороны степи, нарастая с каждой секундой, несся конский топот, тут же грохнул ружейный выстрел.

– Федор это! – вскрикнул Кононов. – Бежим к нему! Укроемся со всеми в лагере!

Ломая ветки и беспрестанно оглядываясь, казаки и Рукавкин выбежали на край зарослей: с холма, что к югу от реки, неистово разогнав коней, выставив впереди себя копья и пуская стрелы, в сторону купеческого бивака неслись десятка два верховых, на темных конях, по темному, чуть холмистому полю, и только обнаженные сабли у некоторых всадников вспыхывали под суровым лунным светом.

– Пали! – выкрикнул Кононов: до атакующих было уже шагов сто, а может, и того меньше.

Данила выстрелил почти не целясь в эту орущую, неистовую толпу. Выстрелы с опушки слились с выстрелами со стороны бивака, и Кононов по их густоте понял, что Маркел с братом Тарасом и Родион с Иваном Захаровым успели прибежать в лагерь и теперь открыли дружную пальбу из ружей и пистолей.

– Не взяли сонными! – ликовал Григорий, торопливо перезаряжая ружье.

Несколько передних степных всадников на всем скаку рухнули на землю.

– К своим! Не отставать от меня! – снова подал голос Кононов и первым побежал вдоль приречных зарослей. Бежал в открытую, не опасаясь киргизских стрел: продираться сквозь кусты времени уже не было. Вот-вот разбойники могли ворваться в лагерь, где при слабом свете притухших к утру костров метались и рвались из рук погонщиков обезумевшие от стрельбы и страха кони и верблюды.

Вдруг казаки, не стреляя, отпрянули вправо, ближе к зарослям.

Рукавкин не понял причины такого маневра и не успел последовать за ними. Тут же вскринул испуганно, когда увидел, что на него с неистовыми визгами мчатся три киргиза. Даниле некогда было размышлять, почему скачут они не в сторону бивака, а прочь от него. Успел только вскинуть не разряженный еще пистоль и в упор выстрелить. Ближний всадник выронил склоненное для удара копье, взмахнул перед собой руками и в каких-то пяти шагах повалился на землю. Двое опрометью проскакали мимо и скрылись в зарослях.

– Пали́! – срывая голос, выкрикнул опять Кононов, разряжая свое ружье в конных разбойников, которые приблизились совсем вплотную.

Нападавшие смешались, попав под обстрел с двух сторон, начали уклоняться влево и вдоль зарослей краснотала подались на запад. Вдогонку им, в темные мечущиеся фигуры всадников и коней, грохнуло еще несколько разрозненных выстрелов. И вдруг – тишина, будто прервался кошмарный сон, длившийся каких-то десять минут, не более, только неистово колотится собственное сердце, да в легкой дрожи трясутся руки с пистолем. Неподалеку стонет Чучалов: длинная стрела чиркнула ему по правой скуле, сорвала кожу, и теперь Петр, не отнимая от лица платок, охает больше от пережитого страха, чем от полученной раны.

Последним в лагерь вбежал Погорский. Он прикрывал тыл своего маленького отряда. Данила все никак не мог понять, почему киргизы, которые первыми наткнулись на их сторожевой пост, так и не кинулись в бой, не поддержали атаку конных? А ведь задумано было хитро! Часть разбойников зарослями подкрадывается и нападает на сонный бивак, а уже потом, для большего страху, со стороны открытой степи наваливается конница.

«Что-то сорвалось в замысле разбойников», – понял Данила и сунул за пояс перезаряженный пистоль.

– Побитых нет? – первое, что спросил Кононов у Маркела, когда вбежал в лагерь и упал за тюк рядом со старшим Опоркиным.

– Нет, – коротко ответил Маркел, торопливо перезаряжая ружье. Этим же были заняты и прочие караванщики. – Посланца вон только легко ранило, да трех коней стрелами самую малость попортило.

Кононов тут же подошел к Чучалову, осмотрел рану и помог наложить повязку – руки у Петра мелко дрожали, и он никак не мог ими держать полоску белой холстины.

– Вот тебе, братец, и первое боевое крещение. То на пользу молодому казаку, теперь не будешь страшиться и настоящего боя!

Данила прилег около Родиона, который деловито и спокойно протянул перед собой длинную руку, выдернул стрелу, торчащую в плетеной корзине с сухарями, сломал, будто упругий стебель старой полыни, и бросил в сторону степи.

– Тати убогие, – вдруг проворчал Родион. – Два раза удалось пограбить купцов, а на россиянах зубы поломали.

– Кабы не огнестрельное у нас оружие… – заговорил Данила и ужаснулся, только на миг представив, какая тут шла бы сейчас кровавая драка, не будь при караване опытных к бою яицких казаков. Перед глазами вновь возник несущийся черный всадник и длинное копье, нацеленное ему, Даниле, в грудь… – Господь спас, да и я не промахнулся, – и с запозданием перекрестился, поглядывая на затаенную темную ночную степь под зыбкой пеленой тумана.

– Ну что же они не скачут вновь? – с какой-то лихостью выкрикнул справа от Рукавкина Иван Захаров. – Сабельками даже не пофехтовали вдоволь! Маркел, позвал бы ты их. Пусть придет все Мамаево полчище!

Степь и заросли молчали, за спинами похрапывали, понемногу успокаиваясь, кони… Ширванов вдруг не выдержал этой тишины гнетущей, вскочил на ноги и с яростным ругательством пальнул в темный лес над речным берегом, а потом плюхнулся на землю и мелко затряс поникшими плечами.

Муртаза Айтов неодобрительно поцокал языком, угрюмо обронил, не поворачиваясь к Луке:

– Бульно слабый… Зачем плакал? Не ребенок, однако.

Со слезами из Ширванова выходил испуг, казалось, такой возможной смерти. Около лагеря под лунным светом на темной земле бугрились шесть убитых лошадей. Человеческих тел за темнотой в траве не было видно. До наступления полного рассвета никто из караванщиков так и не вздремнул больше, сидели у костров и настороженно вслушивались в ночные звуки приречья.

Утром Кононов взял с собой казаков и Ивана Захарова, осмотрел степь, потом заросли краснотала и увидел в них на примятой траве след крови. На откосе пологого холма след этот пропал – здесь разбойная ватага села на коней. У ложбинки, верстах в трех от колодцев, Кононов обнаружил временную стоянку конного отряда киргизцев.

– Кого-то из татей поранили мы с Ерофеем. А всего человек сорок там ночевало, Данила, не меньше. Ушли бандиты на восход солнца, но далеко ли? – вернувшись, тихо оповестил Григорий караванного старшину. – Ну как и дальше будут висеть на хвосте каравана!

Данила в эту минуту держал на коленях раскрытую путевую книгу. Возвращение Кононова заставило его быстро закончить описание минувшей ночи.

– И мне, Григорий, боязно – вовсе ушли разбойники или вновь нагрянут другой какой-нибудь ночью? – Данила встал с тюка, на котором сидел. – Надо спешить нам. В степи мы заранее сможем приметить опасность и изготовиться к сражению, нежели здесь, когда со всех сторон укрыты непроглядными зарослями. Беда купцам в степях, брат Григорий, потому как злое ремесло не всех воров на рею занесло… – И распорядился спешно вьючиться.

С первыми лучами солнца караван покинул ненадежное пристанище на берегу реки Белосоленой, оставив в примятой траве у колодцев несколько десятков изломанных киргизских стрел и более десятка остывших уже трупов коней: разбойники своих побитых сотоварищей успели похватать в седла и увезти неведомо куда.

Данила, задумчиво покачивая головой в такт размеренному конскому шагу, с тревогой размышлял о судьбе каравана: «Теперь только и смотреть нам в оба глаза – разбойники из любой заросли могут ударить в копья! Добро сделал Кононов, что казаков попарно разослал в разные стороны для упреждения… Выходит так, что весьма разумно поступил и Муртаза Айтов, когда запасался для себя оружием в Оренбурге… А я на него с бранью напустился было».

Данила обернулся, чтобы сказать Айтову об этом, но казанцы ехали в самом хвосте каравана.

«Потом скажу ему, на биваке», – решил Данила и перевел взгляд вперед на степь, укрытую волнистым ковылем.

Но этот день, на удивление караванщикам, прошел спокойно. Для ночлега сделали остановку на голом холме под ветром, благо ветер дул с юга, теплый и успокаивающий. Зато окрестные места просматривались беспрепятственно. Ни оврагов, ни густых зарослей поблизости, только шакалы, сами невидимые во тьме непроглядной ночи, то и дело перекликались между собой до невероятия нудным голодным завыванием. Сон у всех был беспокойным, с частыми сменами в караулах, зато утром, после торопливого завтрака, с облегчением вновь сели на коней; к вечеру, по расчетам Кононова и Аиса Илькина, должны уже дойти до становища хана Нурали. Там их ждет другой посланец губернатора Неплюева – Яков Гуляев. Ему и быть главным посредником от России в переговорах между хивинцами и киргиз-кайсаками.

Петр Чучалов, непривычный к беспокойной кочевой жизни да к тому же последнюю ночь почти не спавший из-за саднившей раны в щеке, с трудом сидел на коне.

– Крепись, казак, – шутил Федор Погорский. – Смотри, как бы не свалиться под копыта. Верблюды затолкут в ковыль, не сыщем и на обратном пути. А то шакалы слопают за милую душу. Им ведь все равно кого жрать – жеребца ли павшего, посланца ли. Не дюже им, правда, много корысти будет от такого худого человека, а все же что-то на зуб попадет. Улов не улов, как говорят на Яике, а обрыбиться надо.

– Вот пущай и грызут тебе второе ухо, – отбурчался Чучалов. Он вскидывал перевязанную белым холстом голову, насилу открывал непослушные веки. Степь простиралась бескрайним морем за спиной, откуда так же широко и неохватно глазу плыли серые северные тучи. Все вокруг было ровно, серо, скучно, лишь иногда над головой появлялся коршун, кружил подолгу, а потом стремительно падал к земле и вновь взмывал к небу без добычи в когтях.

Родион Михайлов, который ехал впереди с братьями Опоркиными, подал вдруг голос тревоги:

– Старшина-а! Верховые на пути!

– Ну вот! – тут же отозвался Федор. – Сказали, бешеных всех перевязали; неправду сказали: одного не связали! Теперь жди беды!

Все невольно привстали в стременах, чтобы лучше видеть.

На дальних холмах, приглаженных за минувшие тысячелетия нескончаемыми ветрами, стояли верховые, человек с двадцать. Степные всадники, освещенные послеобеденным солнцем, приметили среди ковыльных трав купеческий караван и смело пустили коней навстречу.

С Чучалова дремота слетела разом, будто кто со спины окатил его прорубной студеной водой. От страха, что вот сейчас вспыхнет новая стычка с разбойниками, в голову ударила кровь и заломило в висках. «Два раза подряд мало кому еще везло», – мелькнула нехорошая мысль. Петр сильно натянул повод и остановил своего коня в надежде пропустить всех вперед. «Удобнее будет стрелять из-за верблюдов», – решил он. Но остановились и прочие караванщики. Колокольчики на верблюжьих шеях постепенно затихли, будто звонкие птичьи голоса над лесом перед грозой.

– Помилуй, Господь, – прошептал Чучалов и неистово перекрестился. – Теперь гляди, и со спины налетят остальные, – и вынул из приседельных карманов тяжелые длинноствольные пистоли. Рядом не выдержал и закричал Аис Илькин:

– Савсем, однако, сбесился киргизца! Может, шайтан в его душа влез? Смотри, старшина, каждый киргизца длинный соил тащит!

Действительно, в руках у всадников были длинные шесты с петлей на конце для ловли необъезженных коней. Эти соилы применялись степняками и как оружие при конных стычках, чтобы арканить противника и стаскивать его из седла на землю, полупридушенного.

Но Данилу удивило другое – почему ни у кого не видно обнаженных сабель и нацеленных на караван длинных копий? Рукавкин с беспокойством наблюдал за всадниками и за той легкой пылью, которая вилась из-под копыт свежих, не замученных дальней дорогой скакунов. Лицо Данилы слегка побледнело, но держался он перед опасностью с достоинством, без робости: теперь бой возможен только в открытую, грудь в грудь, укрыться негде, и уставшие кони не спасут. Но в таком деле первое слово за Кононовым.

У Чучалова не выдержали нервы. Он осадил коня, привстал в седле и вытянулся, насколько позволили длинные ноги, будто цапля на мелководье. Скачут верховые, машут длинными шестами, как несуразными странными копьями. Петр опустился в седле, осторожно отжал коня от Данилы Рукавкина и попятил его за спину Ивана Захарова. А они все скачут, не сбавляя бешеного галопа. Вот уже Чучалов отступил за высоких верблюдов, взвел курки пистолей, чтобы стрелять в тех, которые прорвутся через строй караванщиков, – боже мой, а они скачут уже совсем близко! Уже видны широкие усатые лица!

По знаку Григория Кононова, ударив коней, навстречу пустились казаки и Иван Захаров. Погорский поднял над головой ружье, выстрелил вверх и тут же начал его перезаряжать.

Киргизы опомнились: умерили бег коней, а потом и вовсе остановились. К каравану приблизился только один, средних лет, крепкий и уверенный в движениях, огладил пальцами смоляные отвислые усы, сложил сильные смуглые руки на груди и почтительно поклонился в седле, всем сразу, потому как не знал, кто у «урусов» идет за старшего. Быстро заговорил на своем языке.

Как только киргизы остановились, Чучалов вновь уверовал в свою счастливую звезду, незаметно приблизился к Рукавкину и, торопясь следом за киргизом, стал переводить:

– Аллах милосердный и всемилостивый да пошлет блага свои и щедрой милостью своею да наградит вас за трудный путь к стопам Нурали-хана, владыки Малой Орды.

Лисий малахай, крытый алым бархатом, говорил за то, что степняк этот не простого звания. Рукавкин сказал Чучалову:

– Спроси, кто он и что здесь ищет?

Чучалов вспомнил про длинную шпагу под плащом, приосанился, цепко осмотрел степняка маленькими глазками, выслушал и пересказал:

– Надо полагать, что он старший нукер при Нурали-хане, а зовут его Кайсар-Батыр. Сказывает, что видел меня в Оренбурге, когда приводили к присяге хана, ездил с ним на торжества и имеет подарок от господина губернатора. Говорит еще, что хан Нурали и посланец Ямагул Гуляев третьего дня как покинули главную ставку и пребывают в отъезде, а ему велено встретить нас и принять с честью.

Над караваном пронесся вздох облегчения. Кайсар-Батыр оправил на себе сбившийся при азартной скачке чапан из добротного черного сукна, поправил саблю, заткнутую за голубой шелковый кушак, добавил, а Чучалов перевел:

– Я послан ханом встретить вас у колодцев Белосоленой реки, да замешкались ввиду отъезда хана из стойбища. А вчера нежданно наткнулись на людей разбойника Кара-Албасты. Заметил он нас, успел уйти, но одного, раненного, нашли: не мог сидеть на коне, думал отлежаться несколько дней в кустах, а потом последовать за своим атаманом.

– Этот жалкий шакал, – продолжил Кайсар-Батыр, – так засох от страха, что нукерам пришлось помахать кнутом, чтобы размочить у шакала поганый язык и вернуть человеческую речь. Он и рассказал, что Кара-Албасты ночью, при нападении на ваш караван, первым же вашим выстрелом был тяжело ранен в грудь пулей. Теперь увезли его в горы Эрь-Тау, к тайному становищу у колодца Бакан, чтобы шаманы вылечили его за большие деньги.

– Вот как! – обрадовался Данила Рукавкин. – Воистину, Ерофей, твоею рукою водил сам Господь. Не зря люди говорят: стреляй в кусты, бог виновного сыщет! Не подстрели ты так удачно этого Албасту, куда как тяжко пришлось нам против разбойников. Прими награду за твердость руки и духа, избавил ты нас от лихих портняжек, которые по большим дорогам шьют дубовой иглой.

Рослый Ерофей смущенно кашлянул в рыжеволосый кулак, принял серебряный рубль, поклонился караванному старшине и бережно спрятал его в кожаный мешочек, который висел на шее под нательной рубахой рядом с самодельным, кованным из меди крестиком.

– С богом, братцы, авось теперь минет нас участь подобных встреч, – проговорил Данила, на что Родион сердито отбурчался:

– В чужую землю едем, как знать, много ли, мало ли там людишек, которые любят проезжих гостей да из-под моста их встречают!

Аис Илькин беззаботно рассмеялся на слова Михайлова, Данила крякнул, но смолчал, пристроил своего коня рядом с гнедым конем Кайсар-Батыра. Бок о бок с ними ехал Петр Чучалов и рассказывал старшему ханскому нукеру, как дружно ударили караванщики по разбойникам, как сам он, прежде не имея понятия об огнестрельном оружии, стрелял в кучу всадников, пока разбойная стрела не выбила его ударом в скулу. И при этом Чучалов уважительно потрогал повязку на щеке.