Текст книги "Караван в Хиву"

Верблюды, словно почувствовав скорый отдых, зашагали бодрее, снова вызванивали свой путь по обе стороны на добрую версту. За ними и кони приободрились, пофыркивали: учуяли неподалеку прохладную воду.

Родион Михайлов поотстал от караванного старшины – его оттерли конями казанские татары, потому и ехал он с Захаровым в середине верблюжьей вереницы. К ним вскоре подъехал от головы каравана Федор Погорский и протянул тяжелую кожаную торбу с пробкой в узком твердом горлышке.

– Отведай, Родион, киргизское питье. Ханские люди угостили. Пей, купец, не робей: продаешь с барышом, не пойдешь нагишом!

Родион лизнул языком по губам – к вечеру и его начала донимать жажда, хотя солнце весь день грело не очень жарко. Два минувших перехода по безводной степи заставили расходовать воду на питье очень экономно, берегли коням. Родион торжественно троекратно перекрестил непривычно мягкий сосуд, откупорил его, сделал пробный глоток: терпкий напиток, шипящий и прохладный, обжег горло, но последующие глотки кумыса принесли телу успокоение, свежесть, а недавней дремоты как и не бывало.

– Годится внутрь, – только и сказал Родион, передохнул, мозолистой ладонью вытер усы и короткую рыжеватую бороду. Карие глаза увлажнились, повеселели. – Не дурно сготовлено, да все же не российский хлебный квас в глиняном кувшине из глубокого погребца, – добавил Родион и протянул торбу Ивану Захарову: – Освежи тело, раб божий Иван. Кто знает заранее, что уготовлено нам завтра? Сниде царь Соломон во ад, и сниде Иона во чрево кита, а мы в царство неведомое, басурманское. Вещие старики давно говорят, что нет таких трав, чтоб знать чужой нрав.

– Сдюжим! – уверенно ответил Погорский. – Не всякий русак трусак, есть и храбрецы средь них!

– Возьми торбу, – выдохнул Захаров и протянул сосуд Погорскому, – а то я лопну от жадности.

Погорский пояснил, что такие кожаные сосуды делаются специально для хранения кумыса и называются они саба. Родион поинтересовался, откуда ему все это известно, и Федор, чтобы скоротать однообразие пути, рассказал следующую историю.

Лет семь тому назад кочевали киргизы неподалеку от их Кирсановского форпоста. Казаки в ту пору стога метали, к зиме готовились. Приблизились степняки к Яику, встали стойбищем и на торги начали приезжать. Торг вели по принципу «баш на баш», у кого что было при себе. Случилось так, что с одним старым аксакалом приехала верхом на резвом коне красивая девушка.

– Видели бы вы, братцы, эту степную лань! – не удержался от восхищения и прищурил глаза Федор. – Кажись, тронь ее руками, и она взовьется вся почище верткого налима! Побился я об заклад, что проберусь к той красотке в юрту и полюбовно поговорю с ней.

Захаров даже подскочил в седле и от восхищения чужой смелостью хлопнул себя по коленям. Родион снисходительно улыбнулся. Ему, спокойному по натуре человеку, такие похождения казались всегда за небылицу, придуманную ради забавы, а то и похвальбы.

– И что бы вы думали? – озорно щерил крепкие зубы Погорский. – Пробрался. Дождался, когда белобородый аксакал вышел присмотреть за конями, отодвинул полог войлочной юрты и скакнул будто серый волк в овчарню к молодой ярочке. Думал, девка от радости на моей бычьей шее повиснет, а она, глупышка несмышленая, визг учинить надумала. Да такой, что и за Яиком наши дозорцы слышали. Сбежалась ее родня, соседи, и начался у нас задушевный разговор. Толмача, к несчастью, не случилось тем часом, по темноте своей и необразованности говорили больше кулаками, а не языком. От того разговора и случилось у меня такое неприятное телесное расстройство.

Федор пояснил, что в той драке кто-то из киргизов в запальчивости махнул ножом. Еле уняли кровь, когда общими силами разметали в прах юрту и раскидали тонкие жерди, а казака насилу-таки связали. Ухо же только под утро отыскали под рухнувшими войлочными кусками.

– Я ей, девке, ухо-то и отдал, – усмехнулся Погорский. – Носи, говорю, заместо амулета на грудях своих пышных да помни про лихого казака Федьку.

Родион полюбопытствовал, крепко ли били его, связанного?

– Связанного вовсе не били, зря наговаривать не буду. С месяц ходил я у них в заложниках, выкупа ждал от своих родичей. Да в одну темную ночь та девка выманила меня тайно за край стойбища, подвела вот к этой дивной лошадке, дала плеть в руки, а на расставание обняла за шею и поцеловала в губы. Да и был я таков! Но по сей день, братцы, жалею, зачем не поднял ее в седло и не умчал к себе в форпост? Окрестил бы в нашу веру, обвенчались бы и зажили счастливо, видит Бог… С той поры и живу один. Пошел бы в монастырь, – закончил свой рассказ Федор шуткой, – да жаль холостых…

Впереди неожиданно послышались возбужденные крики:

– Эньба! Река Эньба!

– Чу, дошли, выходит, братцы! – встрепенулся Погорский и пустил коня вскачь догонять купцов и Кайсар-Батыра.

Караван поднялся на небольшой увал, и впереди, в трех верстах, открылась река, вся в зарослях краснотала, да редко где живописно поднимались раскидистые ветлы – диво для степных мест. А за рекой – большое стойбище кочевников: сотни юрт, табуны коней. Дальше к горизонту – тучами ходили стада овец. Все это под розовыми лучами заходящего солнца выглядело внушительно, красиво, но караванщикам хотелось скорее сойти с коней на землю, очутиться у прохладной колодезной воды и пить, пить досыта, а потом лечь у жаркого костра, вытянуть натруженные долгой ездой ноги и спать… Отоспаться наконец-то за минувшие бессонные и тревожные ночи.

В ставке Нурали-хана

Три восьмигранные юрты, как три большие копны сена, прилепились друг к другу – это Большая Юрта, походная ставка Нурали-хана. В одной хан спит, во второй принимает гостей, в третьей жены готовят хану и гостям пищу, кормятся сами, беспрестанно бранятся и здесь же досматривают детей.

Сзади Большой Юрты полукругом разместились со своими семьями ханские родственники, среди них на почетном месте мать нового хана – Пупай-ханша, умная и уважаемая на русской земле женщина. За юртами ближней и дальней ханской родни стояли потрепанные не одним кочевьем юрты «соседей». «Соседи» обслуживали большую ханскую семью, знатных баев и старшин. Это были табунщики, пастухи, доильщики кобылиц, водовозы…

Неподалеку от становища раскинулся просторный открытый загон, но в это теплое утро овцы были на выпасе в степи. Рядом с загоном на привязи стояли десятка три одногорбых верблюдов.

Прознав от Кайсар-Батыра об отъезде из ставки Нурали-хана, российские купцы в первое утро отсыпались вволю. Герасим, привыкший вставать рано, вылез из небольшой юрты, где ему временно дали место, оглаживал всклокоченную во сне рыжеватую бороду и, жмуря глаза от встречного солнца, смотрел, как ханские работники сноровисто ставили новую юрту неподалеку от реки Эмбы, рядом с сильно прореженными на топку зарослями краснотала.

Герасим понял, что в этих юртах будут жить прибывшие караванщики, не смог долго стоять без дела, подошел к работникам и сказал возможно приветливее:

– Бог в помощь, добрые люди. Возьмите и меня в швою артель.

Молодой сухощавый киргиз вытер влажный лоб рукавом старенького ватного халата, с недоумением вскинул на крепкого рослого уруса живые, продолговатые глаза, что-то сказал по-своему напарнику, старенькому и седоголовому.

– Ассалам алейкум, – приветливо поклонился старик и еще что-то проговорил, но из прочих слов Герасим только и уловил знакомое «мирза», то есть «господин».

– Галейкум, галейкум. – Он поспешил повторить чужое слово, пока оно звучало в ушах, и тоже, но не так ловко, поклонился рукой до земли, а не приложив ладони к груди, как это делают киргизы. Его поклон вызвал дружелюбные улыбки работников.

– Мой мирза там, – и Герасим указал на юрту, где еще спал Данила Рукавкин, подложил под щеку ладонь, закрыл глаза и захрапел так, что из соседней юрты выглянула испуганная пожилая женщина, повязанная белым платком.

Работники засмеялись, закивали, давая понять, что им это хорошо знакомо: мирза спит, а они уже работают.

– Кенжем?[15]15
  Кенжем – младший сын.


[Закрыть] – спросил старый работник у Герасима и ткнул черным пальцем ему в грудь. – Кенжем юрта?

Герасим не понял и в огорчении развел руками.

– Ни бельмеша не шмышлю, – вырвалось у него еще одно слово, которое он неоднократно слышал от Кононова.

Молодой работник огляделся вокруг, поднял с земли обломок шеста, ткнул пальцем сначала в Герасима, потом в обломок, положил его на согнутую левую руку и стал укачивать, прижимая к груди, будто малое дитя.

– Кенжем юрта? – негромко переспросил он и рукой махнул в сторону севера, откуда пришел их караван.

Теперь Герасим понял – киргизы спрашивают, есть ли у него детишки в его юрте там, на севере? Скорбно вздохнул, отрицательно покачал головой и поднял к небу указательный палец, поясняя тем самым, что одинок на белом свете как перст. Потом изобразил, как сидит на возу и плетью погоняет лошадь.

Киргизы заулыбались, закивали – и это им хорошо понятно! Герасим, радуясь как дитя, проговорил:

– Надо же, без языка, а понимаем друг друга. Вот так толмач! Пахому рашшкажу, помрет от завишти.

Младший киргиз ударил себя в грудь исцарапанной ладонью и назвался:

– Акберды[16]16
  Акберды – буквально: подаренный Богом.


[Закрыть].

– Герашим, – тут же представился Герасим, подхватил с земли тяжелую, полуторасаженную деревянную решетку, поднес к месту, где начали собирать очередную юрту. Старик заулыбался, глубокие морщины легли у рта, у черных продолговатых глаз на темном лице, высушенном постоянными горячими ветрами и нелегкой батрацкой жизнью.

– Корош, корош, Кара-Сим, – похвалил он добровольного помощника. Из соседней юрты вновь выглянула пожилая любопытная женщина – с кем это так непонятно беседует ее муж? Глаза ее округлились от удивления, и так, полувысунувшись, она следила из-под приподнятого полога за тем, как эти три чудака вместе собирали юрту.

Герасиму же хотелось знать, как называются вещи, к которым он притрагивался руками. Он снова хлопнул себя по груди, назвал свое имя и ткнул пальцем в решетку.

– О-о, – догадался старик. – Кереге, – и еще раз, чтобы урус Кара-Сим лучше запомнил, произнес по слогам: – Ке-ре-ге.

– Кереге, – повторил Герасим, радуясь, как обыденно и просто звучат из его уст чужие слова. Он подхватил разом две решетки, поднес их молодому киргизу и сказал:

– Акберды, на ке-ре-ге.

– Корош, корош, Кара-Сим, – похвалил снова старик и тут же назвал свое имя: – Мамыт, Мамыт, – и ткнул себя указательным пальцем в белую голову, потом с улыбкой погладил короткую курчавую бороду.

Пока ставили юрту, Герасим узнал, что длинные гнутые жерди называются уыки, что вверху под куполом они скрепляются кольцом – шанраком, что юрта укрывается кошмой, украшается внутри коврами или рисунками из цветного сукна.

Вышли из своих временных юрт заспанные казанские купцы, стоят, смотрят на рослого Герасима и двух киргизов, которые ему по плечи, что-то бурчат промеж себя. Потом показался Пахом, чешет голову, не может сообразить, что же делает его товарищ.

– Помогай! – крикнул ему Герасим. – Нам юрты штавят.

– Угорел, что ли? – обронил усатый Пахом, сладко зевнул в кулак, одернул просторную измятую рубаху, подпоясанную простеньким серым пояском, скрылся в зарослях над рекой и долго не показывался.

К полудню, изрядно и в охотку наработавшись, Герасим, чувствуя в теле приятную усталость, отошел в сторонку и полюбовался аккуратным рядом юрт вдоль берега. Для Данилы Рукавкина поставили двойную юрту, Чучалов поселился у Гуляева, прочим купцам, приказчикам и погонщикам поставили юрты одинарные, размером в четыре или пять решеток – кереге.

Самаряне обедали в одной просторной юрте вместе с казаками. Кормила их молчаливая пожилая женщина. Сначала им подали вареное мясо, за мясом поставили жент – творог, растертый со сливочным маслом и медом. Потом на широком подносе, как редкое здесь угощение, поднесли баурсаки – маленькие колобки из теста, обжаренные в масле. Запили сытный обед свежим кумысом, простились с поклоном, чем привели услужливую хозяйку юрты в большое смущение.

Казаки, бренча оружием, ушли вздремнуть в поставленную для них шестистенную просторную юрту, опустили полог, чтобы настырный ветер-пустынник не нанес на сонные лица степной пыли да чтобы любопытные смешливые киргизята не залезли поглазеть на страшных урусов, которыми столько лет их пугали всезнающие бабки. И вдруг – урусы в их стойбище, живые, а беды детям от этого нет никакой!

Вздремнули час-другой и Данила с Родионом, а когда вновь умылись в реке и вышли к становищу, Рукавкин вдруг дернул Родиона за кафтан и воскликнул с удивлением и радостью:

– Батюшки светы! Посмотри, Родион, кого нам Господь навстречу вывел! Купец Малыбай это, помнишь?

Родион вгляделся туда, куда указал Данила: из просторной юрты вышел низкорослый киргиз в остроконечной атласной шапке. Реденькая с серебристо-белыми прядями бородка задорно топорщилась вперед, будто со спины дул неистовый ветер и приподнял ее своим порывом. Родион невольно улыбнулся: так торчал у них в избе пучок сена, который старый дед привязывал к сломанной прялке для молоденьких ягнят.

– О-о, знаком мирза Даниил! – в свою очередь обрадовался купец, вскинул руки к бороде, огладил ее и степенно поклонился: – Салям алейкум, дорогие гости. Сегодня приехал свой юрта, узнавал ваш караван, радовался. Теперь хотел ходить ваш юрта, искать тебя, дорогой мирза Даниил.

Малыбай обернулся к своей юрте, протяжно крикнул:

– Хаты-ын![17]17
  Хатын – жена.


[Закрыть]

На его властный покрик выбежала молодая киргизка в нарядном ярко-красном халате, в белой шелковой головной повязке. В тугих черных и длинных косах звякнули шолпы – серебряные украшения. Из-под белой повязки виднелись розовые мочки ушей, и блестящие золотые серьги искрились на солнце. Киргизка была на диво красивой, особенно продолговатые глаза, которые с любопытством глянули на статного Данилу, а потом с затаенным страхом остановились на огромном плечистом Родионе.

– Малыбай, сколь красива у тебя дочь! – восхитился Данила.

Купец что-то сказал киргизке, и она проворно скрылась в опрятной новенькой юрте.

– То моя третий, младший жена, – скромно пояснил Малыбай.

Данила в смущении крякнул, озорно подмигнул Родиону: дескать, учти, брат, – не дочь!

– Зайди, почтенный Даниил, в мой юрта, гостем будь, – снова поклонился Малыбай. – Имя как тебе, почтенный друг? – обратился он к Родиону. Тот назвался, но от угощения стали отказываться, объясняя, что совсем недавно встали из-за стола. Купец настойчиво продолжал приглашать:

– Мирза Даниил, мирза Родион, не обижайте отказом. Посетить мой юрта и покушать скудный обед. Когда в юрта хозяин варит сыр, единый котел занят, хозяин говорит – негде мясо варить гостям. Гость ушел голодный, мясо остался у жадный хозяин. Да не скажут так про Малыбая. В мой юрта есть второй котел, хатын Олтинбика резал мясо, жарил кавардак.

– Ну что ты с ним поделаешь, – воскликнул Данила и покачал головой. – Придется войти. Хоть этот почтенный купец не христианин, но сердце у него, видит бог, доброе. – Данила с улыбкой поклонился Малыбаю, принял приглашение. – Пострадаем животами ради нашей дружбы.

Вошли в юрту. Купец бережно принял от гостей кафтаны и шапки и положил в передний угол, где было невысокое ложе, укрытое цветным красно-желтым ковром. Коврами были увешаны стены, а Даниле на мгновение вдруг показалось, будто он снова очутился на одной из чудесных полянок за самарской дубравой, где летом вот такие же сполохи цветущих красно-бело-желто-сине-коричневых цветов.

На низеньком столике посреди юрты, тоже на ковре светло-зеленой расцветки, стоял медный котел, из-под приподнятой крышки в ноздри бил запах жареного мяса.

Молодая хозяйка принесла таз с теплой водой, подошла к гостям. Помыли руки, вытерли о свежее полотенце. Родион не утерпел и взглядом проводил киргизку до перегородки, за которой она бесшумно скрылась. Малыбай чуть приметно улыбнулся в седые усы, сделал вид, что не заметил пристального взгляда молодого приказчика.

По привычке поискали глазами в углах иконостас, не нашли, конечно, перекрестились, глядя на котел с мясом. Хозяин понимающе улыбнулся и развел руками, словно извиняясь, что не держит у себя изображения чужих богов, потом провел ладонями по лицу и проговорил на своем языке:

– Яразикул гибади, – и тут же повторил сказанное по-русски, чтобы гости поняли и не обиделись: – Хвалю насыщающего нас.

– Годится такое напутствие перед трапезой, – негромко проговорил Данила, оправил короткополый камзол из синего сукна, чтобы ненароком не испачкать жиром.

Молодая хозяйка вышла из-за перегородки и подала мужу медные тарелки и ушла, побренькивая украшениями в косах. Малыбай достал большой ложкой мелко нарезанное жареное мясо, раздал гостям, начиная с Рукавкина.

– И мой конь будет идти в Хива рядом с конь почтенный мирза Даниил, – неожиданно проговорил Малыбай и на удивленные взгляды самарян добавил: – Такой мой решений. Торговал Оренбург, купил хороший сукно, с барыш продавал будем Хива. Там чего-чего покупай, снова выгодно продавал русский купцам и людям Оренбург. Тем и богат каждый купца, тем и живи, гостя корми, молодой жена наряжай.

Данила высказал свою радость по поводу решения купца: куда как веселее будет в чужом городе со знакомым человеком.

– Что еще подать? – то и дело спрашивал хозяин. После жареного мяса Олтинбика поставила на стол жирный плов, потом пиалы с соком изюма, традиционный в степи жент – творог с маслом и медом. Все это запили свежайшим, бьющим в ноздри кумысом.

– Кушать надам еще, – угощал Малыбай. – Если хозяин юрта жадный, совсем мало кормил гостя, говорят, что гость свой язык изжевал.

Данила, не в силах чего-то еще глотнуть, взмолился:

– Помилосердствуй, о хлебосольный Малыбай! Предовольны, вместиться в нас ничто уже не может, на том и благодарствуем. Пусть воцарятся в доме твоем мир и любовь, а дети будут здоровы и веселы, не знают печали военных набегов и не увидят горящих становищ.

Малыбай поблагодарил за добрые пожелания, а потом сокрушенно, упавшим голосом пожаловался молодой жене, которая принесла дымящиеся чашки с чаем:

– Горе мне, хатын, совсем мало-мало кушал гость.

Олтинбика не поняла его русских слов, улыбнулась гостям и снова исчезла на второй половине юрты, да так проворно, что качнулись веселые огоньки четырех свечей, которые горели по углам стола на высоких серебряных подсвечниках, привезенных в последнюю поездку из Оренбурга.

– Мудрый царь Соломон говорил так: «Лучше блюдо зелени и при нем любовь, нежели откормленный бык и при нем ненависть», – неожиданно вспомнил изречение из Библии молчаливый Родион. Данила рассмеялся, хлопнул товарища рукой по широкому колену:

– О тебе, братец Родион, такого не скажешь. Не единым блюдом зелени напитался нынче, но и быком откормленным, если не двумя. Ткни-ка попробуй свое тугое чрево, продавливается ли?

Малыбай замахал руками – ну какой там бык! И маленького барашка не съели почтенные гости, а потом высказал мысль, которую давно хотел сказать, но ждал конца обеда: поговаривают люди стойбища, как бы купить у русских купцов нужные им товары, да не решаются подойти, знают, что караван идет в Хиву, где цены можно взять гораздо больше.

Данила и Родион подумал каждый про себя, потом переглянулись, видя, что отказать гостеприимным хозяевам не смогут ни тот, ни другой.

– Объяви, почтенный Малыбай, на завтра малый торг. Что можно будет – продадим. И цены возьмем умеренные, мало что больше оренбургских, вашим людям не в обиду.

Купец обрадовался, сказал, что жители стойбища будут весьма довольны. И спросил, не подать ли еще чего?

– Однако хватит с нас для первого раза, – поблагодарил Данила. – Грешно чревоугодию предаваться столь неумеренно, как мы нынче с тобой, Родион. Вставай.

Они поднялись, поклонились хозяину и хозяйке, поблагодарили за угощение.

Вышли на свежий воздух. Первый день в ставке Нурали-хана клонился уже к закату, и длинные тени от юрт своими верхами тянулись к бескрайнему окоему на восток.

Данила долго сидел у входа в свою юрту, слушал беспокойное кряхтение объевшегося Родиона, ждал, когда погаснут последние сполохи вечерней зари, думал о завтрашнем и непредвиденном торге.

«Сукно надо достать какое подешевле да цветом попроще, – прикидывал он. – И украшения сгодятся, купят киргизцы своим девкам да женам – хатынам», – вспомнил чужое слово, и перед ним, будто во сне, возникла гибкая, как ковыль на ветру, молодая киргизка с огненными черными глазами. Подумал: «Моя Дарьюшка куда справней фигурою, и плавности больше. Дарьюшка как белая лебедушка против юркой трясогузки».

Улыбнулся невольному сравнению, вздохнул, представил, как теперь под вечер, одевшись в белую теплую шубу, Дарья возвращается из церкви после вечерни.

«Уже не первый снежок, гляди, припорошил Самару, в воздухе морозцем пахнет, а здесь тепло…»

Стемнело быстро. Над юртами, будто широкий ломоть спелой тыквы, повис немолодой уже месяц. Рядом с ним грудились в кучки и подрагивали озябшие мерцающие звезды. Опустели «улицы» киргизского стойбища, угомонились и задремали чуткие степные собаки. Данила встал, посмотрел на юрты, где сложены товары, – там прохаживался в карауле младший из братьев Опоркиных – Тарас.

– Все спокойно, старшина. Спи.

Данила забрался под рядно. Знал, что ночью на землю от реки придет свежесть и будет зябко, а потому сверху прикрыл спящего Родиона, а потом и себя еще стегаными ватными кафтанами.

И уснул, будто нырнул в бездонную глубину Волги.

* * *

Минула неделя, как караван закончил первую половину своего пути в неведомую Хорезмскую землю – вышел к берегам реки Эмбы. Хан Нурали все не возвращался из поездки по своим улусам. Купцы отоспались, отдохнули, провели малый торг с людьми ханского стойбища и начали исподволь готовиться к самому трудному переходу через пустыню, к владениям хивинского хана Каипа.

Первые дни самаряне с интересом знакомились с окрестными местами, но скоро это занятие им наскучило: все то же обветренное однообразие степи, пустые заросли тальника над невысокими берегами Эмбы и скудность живого мира. Птицы уже покидали здешние места, их стаи тихим перекликом оглашали серое небо. И только редкая ящерица, припоздавшая впасть в зимнюю спячку, порой мелькнет серо-желтой спиной около ног да скроется в сухой траве, а то и в норку на склоне песчаного оврага. Иногда над речной поймой, заросшей низким кустарником и колючкой, прочертит хмурое небо темным крылом коршун, сделает круг-другой и, голодный, полетит дальше, в степи, где есть еще надежда хоть на какую-нибудь добычу.

В одно такое скучное пасмурное утро Данила Рукавкин столкнулся с Петром Чучаловым около юрты Малыбая и, маясь он безделия, полюбопытствовал, скоро ли возвратится хан и долго ли каравану еще стоять в этом стойбище.

– Может, что слышал, Петр, от ханской родни? У меня уже не единожды левая бровь чесалась! А по народной примете это к большой дороге!

Чучалов улыбнулся, потрогал пальцем подживающую рану на скуле и не упустил случая выказать перед караванным старшиной важность порученного ему от губернатора дела. Доверительно, полушепотом сообщил:

– Завтра извещусь об этом от самой Пупай-ханши.

Но и без уведомления Пупай-ханши прослышали караванщики, что для установления мира между соседними народами хивинский хан Каип пожелал взять в жены среднюю дочь Нурали. А это значило, что, пока сватовство не состоится, караван не сдвинется с берегов Эмбы ни на версту.

Прознав об этом, Кононов в сердцах возмутился:

– Отопреют казачьи бока, прежде кончатся эти пересылки сватов! Дело ли казачье – на кошме валяться! – и неожиданно решил: – Едем, Данила, в степь. Погоняем за ветром, если никакой дичи по пути не подвернется!

Позвали Погорского и Родиона Михайлова, но Родион отказался ехать: малость нездоровилось, чтобы на коне по степи носиться, а самое главное – хотелось прикинуть, не прогадал ли он в торге со здешними киргизами? Есть ли прибыток купцу? А то, быть может, и нет резона ехать дальше? Взять да и расторговаться здесь!

Данила понял состояние товарища: чужая короста на теле куда хуже своей! – не стал настаивать. В степь, вниз по течению Эмбы, поехали втроем.

– Кхм. Сказывали мне здешние киргизы, что там заросли гораздо гуще, а днями пастухи у озера будто пернатую дичь видели, – пояснил Кононов выбор пути. Сидя в седле, он старался держаться статно, молодецки и не горбить спину, согнутую годами нелегкой жизни на чужбине. – Даст бог, на стадо джейранов наскочим. А нет, так хотя бы проветримся, а то кумысом провоняли до исподнего.

– И себя показать хорошим людям не грех, – подбоченился Федор. Они как раз проезжали мимо юрты, у которой толпились шумливые молодые киргизки. Погорский лихо заломил баранью шапку так, чтобы прикрыть отрезанное ухо, выставил черные вьющиеся кудри. Не стерпел и подмигнул крайней девушке, которая стыдливо прикрыла широкоскулое смуглое лицо рукавом, однако не отвела восхищенных глаз, засмотрелась на плечистого батыра-уруса.

Заслышав конский топот, из юрты выглянула пожилая киргизка, опытным взглядом поняла в чем дело и тут же с бранью напустилась на девушек, неистово размахивая руками и ударяя себя по лицу. Девушки пытались было возразить ей, но еще больше растревожили гнев бдительной аже[18]18
  Аже – бабушка.


[Закрыть]. Федор засмеялся, повернулся вполуоборот к юрте и громко, дразня старуху, прокричал девушке:

– Бата[19]19
  Бата – доброе напутствие.


[Закрыть], карагоз![20]20
  Карагоз – черноглазая.


[Закрыть]

– Бата, агатай![21]21
  Агатай – ласковое обращение к старшему брату.


[Закрыть] – радостно откликнулась девушка, но старуха схватила ее за руку и силой втолкнула в юрту. Встала перед опущенным пологом, уперла руки в бока с таким видом, будто готова была здесь же и смерть принять.

– Ох, Федя, ох, кречет ненасытный, остерегись, право, в чужих землях от бабьего соблазна! – пытался урезонить Кононов лихого молодца. – Не отсекли бы тебе и второго уха, до Хивы не доедешь в человеческом облике.

– Не беда, – беспечно, показывая белые зубы, отозвался Федор, оглядываясь на девушек. – Без ушей куда как способнее голову всюду совать, не цепляются.

– Григорий прав, Федор, – строго сказал Рукавкин, – в гостях мы, и есть должны то, что хозяева накроют на стол, а не шарить впотьмах по чужим чуланам, выискивая кусок полакомее!

Погорский смущенно крякнул, согнал с лица молодецкую беззаботность, ответил караванному старшине:

– Про таких, как я, говорят: с казака окаянного не будет и старика покаянного. Оно и правда, молодо – зелено, погулять велено. Я понимаю, караванный старшина, что гулять молодцу надобно в родимой горнице.

Отъехали верст пять от стойбища. Степь стала еще ровнее. К югу забелели пятна солончаков, слева от них на небольшом взлобке отара овец пылила тысячами копыт – перегоняли на новое пастбище. Серые, на сером фоне степи, овцы были почти невидимы, зато верховые пастухи на черных и гнедых конях заметны издали превосходно.

Впереди, к югу от речной поймы, открылось заросшее осокой и камышами озеро. Федор взял ружье на изготовку.

– Может, утка поднимется.

Объехали вокруг озера. Берег, истолченный глубокими частыми овечьими следами, напоминал перевернутую шляпку огромного обмолоченного подсолнуха. Куда реже попадались широкие вмятины от лошадиных копыт. Отыскали место водопоя, но пернатая дичь снялась уже недавно и отсюда: попадались свежие и чистые, не захлестанные еще осенними дождями утиные перья.

Оставили это озеро, круглое, саженей двести от края и до края, и поехали дальше полынной пахучей степью. Кони похрапывали, все норовили сорваться в бег, но всадники сдерживали их – прогулка еще только началась.

Переехали неглубокую сухую балку, по берегам которой изредка торчали уцелевшие кусты краснотала, вырубленного во многих местах, когда здесь надолго располагалось кочевое стойбище и ставили сотни юрт.

Миновали балку и снова ехали с версту полынной ровной степью. Наткнулись на второе озерцо, длинное и узкое, поросшее все тем же камышом. На чуть приметном береговом возвышении вокруг озера, среди высоких лопухов-репейников, густо переплелся полевой вьюнок, давно отцветший шершавыми коробочками. Когда Данила склонился из седла и сорвал одну из них, коробочка лопнула и на ладонь посыпались темно-серые бугорчатые семена. Здесь же, на берегу, уцелело от беспощадных копыт несколько десятков кустов желтой кашки, которую неохотно щиплют даже овцы.

– Не убить нам здесь бобра и не сыскать добра, – проговорил Федор, оглядывая пустую степь вокруг озера. – Хоть свищи вслед ветру, даже это не отзовется. Вот какие места есть на земле!

– Свисти, – откликнулся Григорий. – Свист деньгу наживает.

Вдоль узкого озера извилистой змеей с юга на север шло сухое русло, заросшее травой и заваленное круглыми шарами перекати-поля, которые здесь нашли наконец-то себе укрытие и покой от неугомонных степных ветров. Глубиной русло было аршина два или чуток больше, видны были следы когда-то скопленной дождевой воды.

Кононов направил коня по дну русла, в сторону реки Эмбы, до которой отсюда верст пять. Данила и Федор молча последовали за ним: не все ли равно, куда ехать.

За полверсты до Эмбы суходол раздвоился вокруг небольшого холма, на вершине которого среди серых высоких зарослей чертополоха торчала каменная глыба, издали похожая на старую женщину, которая присела отдохнуть над водной прохладой и от усталости сгорбила натруженную работой спину.

На худом лице Кононова задергались мышцы, словно казак вот-вот рассмеется либо расплачется беспричинно.

– Ты что, дядя Гриша, а? – удивился Федор и прищурил глаза, наблюдая за Кононовым.

– Искал дед маму, да завалился в яму, – ни к селу ни к городу, казалось бы, пробормотал Григорий, а сам от волнения вдруг взмок, как банная ветошь, и принялся поочередно вытирать ладонями седые жесткие волосы на висках.

Руки казака заметно тряслись. Он тяжело слез с коня и повел его за повод на холм, к странному изваянию из песчаника.

– Дядя Григорий, да что такое? – снова спросил Федор, удивляясь все больше и больше. – И мало ли нам в степях попадались такие же каменные бабы, невесть когда и кем оставленные на земле? – Он тоже соскочил с коня и быстро пошел следом за Кононовым, как будто тому угрожала неотвратимая опасность.

– Данила, разрази меня гром! – обернулся Григорий к Рукавкину, который вынужден был вслед за казаками подняться на холм. – Здесь мы с князем Черкасским переходили через Эмбу. Вон вдоль того откоса спустились к реке, с севера, перешли через Эмбу вброд и вышли к этому холму. А у этой каменной бабы, как прозвал ее наш князь, сделали ночевку в суходоле. За холмом укрывались от восточного ветра, чтоб пылью глаза не забивало.

За время пути от Оренбурга Данила столько раз слышал это имя, что ему стало казаться, будто погибший князь незримо пребывает в их караване. К добру ли только это?