Текст книги "Я жил во времена Советов. Дневники"

«На чьей стороне воевал отец в Гражданской войне, Бушин не знает». Ну, это уж написано просто в состоянии помутнения ума временного или хронического. Совершенно непонятно, как это могло вам взбрести в голову. С чего вы взяли? У вас кто-нибудь из родственников был на войне? И вы не знаете, на чьей стороне он воевал?

«Его отец вскоре даже вступил в партию». Почему опять «даже»? В партию вступали миллионы лучших людей страны. Что, у вас из родственников никто в партии не был? Или папа и мама вступали, но их вскоре выставили? Помню, однажды покойный писатель Иосиф Прут беседовал на ТВ с Евг. Киселевым и упомянул, что во время Гражданской служил в Красной Армии. Так этот теледуб ляпнул: «Как это вас угораздило!»

Он живет в уверенности, что в Красной Армии никого, кроме Сталина и Буденного, не было.

«Журналистское сообщество» относилось к авторам «Дня» и «Завтра» как к унтерменшам?» Не замечал. И что это за «сообщество» – ваши друзья? Ведь ненавидеть, оболгать, оскорбить это не значит считать унтерменшем. Надо показать, что противник таков. Но за все время в свой адрес я не получал никаких существенных опровержений, никаких попыток доказать мое «унтерменшство», а только вопли и брань. О конкретных ошибках, конечно, были порой замечания (например, о счете между футболистами киевского «Динамо» и командой Люфтваффе в игре 22 июня 1942 года). Такие ошибки могут быть у всех, и о них дружески писали мне мои единомышленники. А для вас «сообщество» это радзинский-радзиховский?

И нет конца вашему пристрастию к халтурке и верхоглядству. «Бушину позвонил завотделом металлургии ЦК». Да никогда не было такого отдела. А в дотошном перечислении портретов в моей комнате вы пропустили Святослава Рихтера. Однажды, будучи уже не у дел и слегка не в своей тарелке, с предложением за комиссионные проценты продвинуть в печать любое мое сочинение («Мои ученики во всех газетах и журналах!») ко мне явился живший через дорогу Виталий Сырокомский, бывший заместитель главного редактора «Литературной газеты» и отчим Ленида Млечина по совместительству. Ну, ничего он, конечно, не напечатал, но запомнился своим изумлением при виде у меня портрета принцессы Дианы. «Как! У Бушина – Диана?!» Ожидал увидеть Пугачева, Дзержинского – и вдруг! Должно быть, и вы так же изумились при виде Рихтера и, подобно Сарнову, сочли это за маскировку.

Изготовление евреев и антисемитов

«Не знаю почему, но советский патриот, как правило, всегда отчасти антисемит – вот и Бушин, говоря о Бакланове, всегда оговаривается, что его фамилия Фридман». Что вы врете-то? Во-первых, если кто назвал человека по его настоящей фамилии, к которой привык со студенческой поры, уж такой ли это антисемитизм, чтобы о нем в рельсу бить? Во-вторых, что значит «всегда» – в разговоре с вами, что ли? Этого не было. И зачем я буду, как идиот, долдонить это всегда? Кому интересно, знают и без меня. А я касался этого вопроса, только когда Бакланов уверял, что его заставили взять псевдоним да вычеркнули его посвящение повести погибшим братьям. Наши шахматные гроссмейстеры, поди, процентов на 80 евреи, но только один из них, Вайнштейн, взял псевдоним Каспаров. Мама ему сказала, что иначе он ничего не добьется. А Ботвинник, Таль, Бронштейн, Корчной, Болеславский, Бондаревский, Авербах, Геллер, Штейн и множество других? Все – известнейшие гроссмейстеры. И одни даже доходили до финальных матчей на звание чемпиона мира, а другие и были им.

Так что осторожней на скользких местах, сударь. Могу посоветовать мою статью «Изготовление евреев» в газете «Дуэль» № 17 за 2010 год. Она есть и в моей книге «Живые и мертвые классики». Мне кажется, там для вас много интересного.

И как поворачивается язык у иных сограждан говорить об антисемитизме в стране, где в контрреволюции и ограблении народа евреи сыграли такую выдающуюся роль, где едва ли не подряд четыре премьера и шесть вице-премьеров – евреи или, как выражается критик Сарнов, «с большой прожидью», где телевидение – почти сплошь такое же, что проявилось хотя бы в недавних трехчасовых и дважды показанных (второй раз – 3 мая) по первой программе передачах, посвященных 70-летию… кого?.. Ильи Резника. Есть поэты, которые просто пишут стихи, и некоторые из них кладут на музыку: Исаковский, Фатьянов, Матусовский… А есть текстовики, они делают тексты специально для песен. Таков Резник, тороватый текстовик. Вы, русский человек, всего этого не видите?

Бакланов у вас говорит: «В редакции мне сказали: «Что такое Фридман? Может, нам его из Америки заслали? Так я стал Баклановым». В какой редакции сказали? Это вранье, расчет на идиотов: словно он был в стране единственным среди писателей с такой фамилией. А почему остались при своих именах Эренбург, Пастернак, Шкловский, Фраерман, оба Гроссмана, даже Радзинский и т. д. Вот еще Михаил Шатров. Его фамилия Маршак. И он уверял, что знаменитый однофамилец Самуил Яковлевич сказал ему: «Для нашей литературы хватит одного Маршака, придумайте псевдоним». Поверить в это трудно. Образованный С.Я.Маршак знал, что в русской литературе три Толстых, из которых два Алексея и два Николаевича, но никто их никогда не путал. Мало того, у нас три «Кавказских пленника», и тоже – никакой драмы.

Еще Бакланов уверял, не называя ее, что в редакции «Знамени», где позже он был главным редактором, у него потребовали снять посвящение повести своим братьям, имевшим еврейские фамилии. Опять вранье. Во-первых, как пофамильно показал в своих воспоминаниях С.Куняев, в редакции этого журнала, как и во многих других, преобладали как раз евреи. И кто же из них обидел Гришу? Во-вторых, у меня, например, есть стихотворение, посвященное памяти одноклассников, погибших на войне, и среди них – евреи. Я печатал это стихотворение неоднократно, и никто никогда нигде не требовал у меня убрать еврейские фамилии.

А что касается псевдонима, который Бакланов взял из фадеевского «Разгрома», то при его появлении в «Литгазете» еще в институтскую пору мы, однокурсники, сказали ему: «Гриша, уж если из «Разгрома», то лучше бы взять имя не второстепенного героя Бакланова, а главного – Левинсона». Осерчал…

Да, Олег, порой я слышу в свой адрес вопли таких, как Беня Сарнов: «Антисемит!» Но не реже раздаются в мой адрес и визги таких, как Байгушев; «Еврей!» Я об этом и статью написал – «Еврей и антисемит в одном фургоне» («Завтра» и «Своими именами» № 14’11). Ведь стоит задеть еврея – и тотчас вопль: антисемит! А что делать, если они на самых высоких колокольнях и громче всех поносят мое время. Мих. Шатров и Гр. Явлинский собирались подавать на меня в суд (правда, без обвинений в антисемитизме), но собирался и русский Степашин, а Владимир Карпов и подал. Представьте: Герой, член ЦК, депутат, лауреат, первый секретарь СП… Только и спасся я встречным иском.

Бакланов у вас говорит: «Когда началась война, я пошел на фронт добровольцем». Когда началась война, т. е. в июне 41-го, Гриша, как сам писал, подался из Воронежа, который немцы захватили только спустя год, в предгорья Урала, а в армию и на фронт попал, когда шел ему 19-й. Какой же доброволец, если брали восемнадцатилетних? Не вы ли сделали его добровольцем?

«До «Знамени» Бакланов никаких должностей не занимал. Просто писатель». Вы просто сотрясатель атмосферы. Он был и членом Правления СП СССР, и секретарем правления, даже сопредседателем…

«Бакланов получал анонимки с угрозами (не факт, что настоящими) от общества «Память». На самом деле «факт» состоит в том, и вы должны бы знать, что это была провокация не «Памяти», а некоего Аркадия Норинского из Ленинграда, и Бакланову было известно, что это провокация. Но все-таки он напечатал его письмо, приняв неизмеримо более существенное участие в провокации. У него была склонность к таким вещам. Многие не забыли, что в «Знамени» он напечатал статью генерал Д.Волкогонова и писателя В.Карпова, которые уверяли, что маршал Жуков в 30-е годы написал донос на маршала Егорова, в результате чего тот был репрессирован. И ведь некую бумажку предъявляли! Оказалась фальшивка. Пришлось извиняться.

Я потом спросил Карпова: «Как же ты мог?» И что он ответил? «Да ведь Волкогонов-то был генерал-полковником и дважды доктором наук!» И такой человек возглавлял Союз писателей… А за Норинского не помню, извинялся ли Бакланов.

Его финансировал Сорос

«Бакланов назвал Бушина фашистом. Собрали партгруппу. Бакланов извинился. Дело замяли». Где вы научились такой легкости в мыслях – у Сванидзе? Во-первых, на партгруппе он вовсе не извинился, а продолжал катить бочку: «Бушин не советский человек!» Он, вымаливавший подачки Сороса, советский человек, а я – не советский. А извинился по требованию партгруппы только через несколько дней, прикатив ко мне в Измайлово. Во-вторых, ничего не замяли: разговором на партгруппе, его извинением все за полной ясностью и кончилось. А лет через сорок он стал врать, что его за это из партии исключили и вообще чуть не погубили всю карьеру.

Бакланов и это у вас сказал: «Выпивши я тогда был. Бушин мне никогда не нравился». За долгие годы неоднократно вспоминая тот эпизод, он впервые вдруг признался, что был пьяным. Но дело не в этом. Главное, «не нравится» – этого ему достаточно, чтобы многих называть фашистами. Например, об известном критике Ю.Барабаше, тогда заместителе главного в «Литгазете», писал: «Я мысленно надел на него эсэсовскую фуражку и ахнул!..» А здесь у него фашисты уже «Хасбулатов и компания». И не соображал, что ведь и его мысленно может кто угодно обрядить в любую форму, в какую угодно одежду, например, в одежду палача и сунуть в руки топор.

Бакланов – вам: «Бушин вообще очень фальшивый тип».

Фальшивый – это лжец, лицемер, приспособленец, переметчик. Так? И если бы я, например, попал на фронт в 18–19 лет, а потом изображал из себя добровольца; если бы врал, что нашу армию и еще одну во время тяжелых боев совершенно не кормили; если бы я извинился перед человеком, которого оскорбил, и дело было исчерпано, а через сорок лет стал изображать свое хамство как смелый благородный поступок, который грозил мне гражданской смертью; если бы я встречался и беседовал с Эренбургом, а потом с целью опорочить Симонова вложил в уста Эренбурга вздорный вымысел о нем; если бы я поносил Симонова («Он служил Сталину!»), а потом принял премию его имени; если бы я лет пятьдесят состоял в партии, а потом плюнул на нее и стал высмеивать; если бы я съездил в США и написал о ней неприязненную книгу, а потом якшался бы с американским президентом; если бы я на страницах «Русской жизни» объявил генералов Крейзера и Драгунского русскими[1]1
  Г. Бакланов в «Еврейской газете» объявил евреями генерала Льва Доватора – белоруса, маршала бронетанковых войск Михаила Катукова – русского и Маршала Советского Союза Романа Малиновского – украинца, по поводу чего имел тяжелое объяснение с некоторыми родственниками названных Героев Советского Союза.


[Закрыть], – если бы все это было на моей совести, то, конечно, меня следовало бы назвать очень фальшивым человеком. Но ничего этого за мной не числится. А Гриша как раз все это или подобное и проделал. Так кто же фальшивый?

Хоть бы слово правды, хоть бы крупица ума!

«До перестройки делом всей жизни Бушин мог считать Энгельса (так в тексте), которому он посвятил добрый десяток биографических книг». Нет, вы действительно того… Какое дело всей жизни? Какой десяток? Это была одна книга, которая переиздавалась с некоторыми дополнениями. Кажется, было 4–5 изданий. А контрреволюция моего отношения к Энгельсу, как и ко многому другому, в целом не изменила. Я готов и сейчас переиздать книгу о нем с некоторыми уточнениями.

«Самая известна из книг Бушина о Энгельсе – «Эоловы арфы» – выдержала множество изданий (см. выше) и считалась эталонной биографией». Что такое эталонная биография? Кем моя книга таковой считалась? «Проведите меня к нему! Я хочу видеть этого человека!»

«Энгельс всегда был в тени Маркса, и Бушину казалось это неправильным». Ни в какой тени он не был, и мне ничего не казалось. Разъяснять долго и скучно. А если вам кажется, перекреститесь.

«Энгельсом Бушин занялся не от хорошей жизни. Просто возникла необходимость заработка». Ведь ничего другого, кроме заработка, вы и помыслить не в состоянии. Фигура Энгельса увлекла меня после прочтения известной книги Меринга о Марксе. Ну, а гонорарные соображения в той или иной степени в литературной работе, как и во всякой другой, конечно, есть всегда.

ВСе знает и ничего не понимает

«Главредом «Нашего современника» стал Куняев. Разумеется(!), отношения с ним у Бушина испортились сразу(!)>>, поскольку-де он сам хотел стать главредом. Все-то вы знаете, милейший, но ничего не понимаете. В людях, которые вам не нравятся, вы непременно видите негодяев. Да, с Куняевым отношения испортились, но вовсе не сразу, а только после того, как он вслед за Бурлацким в «Литгазете» смахнул с обложки НС портрет Горького, целый год печатал Солженицына, объявил горбачевско-ельцинскую контрреволюцию Божьей благодатью, ввел в редколлегию махрового антисоветчика Шафаревича, его устами со страниц журнала призвал вместо Антифашистского комитета в помощь Ельцину создать Антикоммунистический и судить 250 тысяч коммунистов, оклеветал Беломоро-Балтийский канал и т. п. То есть «отношения испортились» только после того, как ворох антисоветчины в журнале стал уже невыносим. А пока «процесс шел» и набирал силу, он меня печатал. Да и ныне, в глубине души, видимо, все-таки сознавая тяжкий грех своих деяний в те решавшие судьбу родины годы, Куняев ищет оправдания, примирения, забвения. У Твардовского хорошо сказано:

 
Немалые старанья о забвенье
Немалого и требуют труда.
 

И вот на открытие номера, посвященного 65-летию Победы, Куняев даже дал хорошую подборку моих стихов. Правда, потом в приступе величия прислал письмо, в котором эти стихи, без моей просьбы по доброй воле им напечатанные, назвал «публицистикой в рифму». Даже если так, а что такое хотя бы «Клеветникам России» Пушкина, «Смерть поэта» Лермонтова или «Не Богу ты служил и не России» Тютчева? Чистая «публицистика в рифму».

Видимо, в вас, Олег, неистребима жажда писать понаслышке, и вы шпарите: «Баруздина, Ананьева, Залыгина трудно считать прорабами перестройки. А вот редактор гораздо более скромного «Знамени»…» Баруздин умер в 91-м году, в журнале его заменил безвестный А.Руденко. А тираж «Знамени» доходил до миллиона. Какая же тут «скромность»?. Залыгин же, главный публикатор Солженицына в «Новом мире», вдруг стал американским академиком. За скромность? Ведь писатель-то весьма средний. Хотя я и похвалил в свое время его повесть «На Иртыше».

«Цензуру не устраивало в записках Ржевской о маршале Жукове то, что она писала, будто однажды Жуков назначил ей встречу, а у нее была путевка в санаторий». Недавно какой-то Цукерман заявил по ТВ, что в советское время была запрещена йога. Ему завидуете?

Чушь и второе замечание о цензуре в связи с Ржевской. Ее лживые записки были напечатаны со всем этим вздором. (См. мою ст. об этих записках – «Кто дублировал Бабетту?» в кн. «За родину! За Сталина!»)

В полном восторге от вашей статьи моя Аноська, упомянутая в ней. Она задирает теперь и нос и хвост: «Обо мне, наконец, заговорила столичная пресса…» Оценить литературные и нравственные достоинства вашей публикации моя собачка, к сожалению, не может. Впрочем, вскоре она, увы, околела. Не от вашего ли упоминания ее честного имени в вашем бездарном журнале? Говорят, что и он околел? Если так, то уж это точно – от таких публикаций, как эта ваша.

Хороши фотографии. Я могу их купить.

Всего!

4 мая 2008, Красновидово».

Коля Глазков да Тряпкин Коля

По коридорам института бродили стихи Николая Глазкова такого рода:

 
Пусть говорят, что окна ТАСС
Моих стихов полезнее —
Полезен также унитаз,
Но это не поэзия.
 

Или вот еще:

 
Я на мир взираю из-под столика.
Век двадцатый, век необычайный —
Чем эпохи интересней для историка,
Тем для современника печальней.
 

С Колей, уже не помню как, сложились очень добрые отношения. Никто не дарил мне столько своих книг, как Винокуров и он. Женя издавался много, у него выходило и по две-три книги в год, и мне он подарил десятка полтора. Колю печатали меньше, но с десяток своих книг подарил и он. А его бесчисленные письма, красочные открытки, а то и стихи на фантиках, что присылал он из поездок по всей стране. Где он только не был! И письма всегда были забавные, с выдумкой, с шутками, со стихами и о себе, и в честь адресата. 31 августа 1976 года писал:

«Дорогой Володя Бушин!

 
На поезде «Россия»
По лучшей из дорог
(Не видывал красивей!)
Я еду на Восток!
 

Совершаю 14-е путешествие в сторону Уральского хребта! Из Владивостока предполагаю махнуть на Сахалин и, возможно, на Курилы.

С дружеским приветом!

Твой верный поэт и великий путешественник».

И кажется, везде побывал, кроме Курил. Во всяком случае, поздравляя с Днем Победы, прислал в подарок акростих:

 
Бушуют яростные волны
У магаданских берегов,
Шумят и пляшут своевольно
И достают до облаков!..
Не волны эти так проворны —
Упали облака на волны!
 

А раньше, еще в октябре 1973 года, когда он жил на Арбате, Коля пристал на цветной бумажке акростих еще более полного характера: «ВОЛОДЕБУШИНУ»

 
Волга серая и синяя
Ощутила стужу льдов.
Лучезарность снега, инея
Оживляет дни уныния,
Дни, бегущие по линии
Ежегодных холодов
 

и т. д.

В 1975 году Глазков жил уже на Аминьевском шоссе и оттуда однажды прислал мне вот что:

 
Писал я много на веку,
Но все, народ, сожги,
Коль хоть одну мою строку
Вдруг запоют враги!
 

Игорь Кобзев. «Закон»

 
Хотя врага, который сер
И бел, почетно бить,
Но самый белый офицер
Мог Пушкина любить.
И меньшевик или эсер
Не мог его забыть.
Пока под солнцем и луной
Вращается Земля,
Враг волен выбирать любой
Себе репертуар.
 
 
Не все то брак,
Что любит враг,
Не все то суррогат.
Когда поэта враг поет,
Попавший в сложный переплет,
Поэт не виноват!
 

Я, кажется, на это не ответил. Но вскоре он прислал на эту же тему еще одно стихотворение. И тогда я ответил.

Николаю Глазкову, приславшему мне переведенное им с якутского языка стихотворение М.Дорофеева «Флоксы».

 
Неужто Мишка Дорофеев
Попал в когорту корифеев,
Поскольку ныне сам Глазков
Его вознес до облаков?
 
 
Но вот что пишет сей эстет:
«Я вроде как бы маков цвет.
За то, что чтут меня враги,
Корить поэта не моги.
 
 
Мы разве вправе хаить флоксы
За то, что Гитлер их любил?»
– Нет! – я сказал. – Но это ж фокусы
С цветком, что сорван средь могил.
 
 
Известен фокус нам таковский.
Но я поэтов чту иных:
Рылеев, Лорка, Маяковский —
Враги уничтожали их.
 
 
Врагов у нас немало в мире.
Коль приглянусь им хоть на миг,
Готов, как лермонтовский мцыри,
Я вырвать грешный мой язык.
 
 
По мне, Глазков, твой Дорофеев —
Гляжу без розовых очков —
Иль из породы фарисеев,
Иль из блаженных дурачков.
 
 
Его ты не переводи,
А лучше выпить заходи.
 

Коля отозвался очень живо:

 
Мыслю я: во время ужина
Можно выпить не зазря —
И спешу поздравить Бушина
С наступленьем пьянваря.
 

Потом прислал два стихотворения, одно из них – «Бюрократическое творчество»:

 
Бывал я в древних городах,
Смотрел на памятники зодчества.
И удручал меня размах
Бюрократического творчества.
В названьях улиц, площадей
По непонятному велению
Присутствовал абстрактный день
Вне времени и протяжения:
Вне памятников старины,
Вне живописной этой местности,
Вне города и вне страны,
Вне исторической конкретности.
Лассали, Либкнехты и Бебели
Ни разу в жизни здесь и не были,
С врагами не боролись тут,
Заводов, фабрик, школ не строили.
Хотя их справедливо чтут,
Они стоят здесь вне истории.
Как гражданин и как поэт
По званию и по призванию
В горисполком и в райсовет
Хочу пойти и дать совет:
Верните старые названия!
 

8 декабря 1975 года я писал ему:

«Дорогой Коля!

Спасибо за два прекрасных стихотворения. «Бюрократическое творчество» ты прислал, надо думать, не просто так, а помня мою статью «Кому мешал Теплый переулок?», что была напечатана в «Литгазете» еще в 1965 году, и желая поддержать и продолжить ее идею борьбы против безобразия у нас со всякими переименованиями.

Я тогда ставил вопрос о возвращении исконных названий Нижнему Новгороду, Вятке, Самаре, Твери… Потом, в январе 1966-го, об этом же и о других подобных вопросах была передача Ленинградского телевидения, которая транслировалась на всю страну, а участие в ней, кроме меня, принимали Д.С.Лихачев (тогда он был членкором и вел передачу), Владимир Солоухин, Олег Волков, Николай Успенский, В.Иванов, будущий академик, кто-то еще. Передача вызвало бурю вплоть докладной записку А.Яковлева в Политбюро и объявления ее идеологической диверсией и снятие с работы нескольких работников Ленинградского телевидения во главе с директором Фирсовым.

Удачно, Коля, и второе стихотворение о том, что мы страдаем не только от бюрократизма, но и от его недостаточно умного развития. Об этом в свое время говорил Ленин.

К Николину дню шлю тебе в подарок стихотворение на близкую твоим стихам тему, о том, что надо действовать разумно и в соответствии с обстановкой.

ЖУРАВЛИ

 
Когда ты видишь в небе журавлей,
Наш север покидающих печальный,
Об участи их, право, не жалей,
Хотя и трудно им в дороге дальней.
 
 
Их ожидают холод, и гроза,
И голод, и тревожные ночлеги,
И молнии сверкание в глаза,
И хищников внезапные набеги…
 
 
Но несмотря на множество преград,
Сумеют они все-таки не сбиться
И в нужный день до цели долетят,
А ведь они не более чем птицы.
 
 
Все дело в том, что тягостных оков
Слепого почитания не зная,
Всегда в свой срок меняет вожаков
Летящая к заветной цели стая.
 

А прежнюю нашу тему считаю исчерпанной моими строками:

 
– Мы разве вправе хаить флоксы
За то, что Гитлер их любил?
– Нет! – я сказал. – А можно ль фокусы
Показывать среди могил?
 

Да, подчеркивание какой-то общности между нами и убийцей миллионов Гитлером есть фокус, и только. Зачем это? Мало ли можно найти точек сходства. У меня два уха и у него, у меня пять пальцев на руке и у него. Что дальше? А ты пристал к этому, как слепой к тесту.

Конечно, тому или иному фашисту могло нравиться то или иное произведение искусства даже русского, в частности. Но как историческое явление фашизм презирал и отвергал русское искусство и русский народ, уничтожал их. Так зачем же мне, русскому литератору совать под нос некие точки общности с Гитлером?

Будь здоров и не наводи тень на ясный день.

Обнимаю и приветствую по случаю Николина дня и спешащего за ним Нового года!»

Позднее Глазков прислал открытку с фотоснимком на ней перламутрового украшения ХVIII века из Алмазного фонда:

 
Ты, Володя Бушин, мудр.
Мысль твоя – как перламутр…
 

и т. д.

Вскоре после того, как я въехал в кооперативную квартиру на Красноармейской улице, Глазков нагрянул ко мне. На шестой этаж шел почему-то пешком и голосил на весь подъезд: «Какие вы тут все счастливцы – вы живете в одном доме с Бушиным! В одном доме! Под одной крышей!..» Радостно орущим на лестнице он и остался в моей памяти.

И Николай Тряпкин… Малеевка. Кажется, февраль. Мы стоим на тропке, что вела от основного корпуса к конторе, и он читает мне. Вернее, напевает: «Летела гагара…» Их было два Коли-Николая – Глазков и Тряпкин. Как бы деревенские дурачки не от мира сего, блаженные. И какие стихи написал Тряпкин незадолго до смерти!

 
Не жалею, друзья, что пора умирать,
А жалею, друзья, что не в силах карать,
Что в дому у меня столько разных свиней,
А в руках у меня ни дубья, ни камней…
Дорогая отчизна! Бесценная мать!
Не боюсь умирать. Мне пора умирать.
Только пусть не убьет стариковская ржа,
А дозволь умереть от свинца иль ножа.
 

Ему было восемьдесят, когда он умер, но все-таки – не от стариковской ржи, а от ножа демократии. А перед смертью успел вознести страстную молитву:

 
За великий Советский Союз!
За святейшее братство людское!
О Господь! Всеблагой Иисус!
Воскреси наше счастье земное.
О Господь! Наклонись надо мной.
Задичали мы в прорве кромешной.
Окропи Ты нас вербной водой,
Осени голосистой скворешней.
Не держи Ты всевышнего зла
За срамные мои вавилоны, —
Что срывал я Твои купола,
Что кромсал я святые иконы!
Огради! Упаси! Защити!
Подними из кровавых узилищ!
Что за гной в моей старой кости,
Что за смрад от бесовских блудилищ!
О Господь! Всеблагой Иисус!
Воскреси мое счастье земное,
Подними ты мой Красный Союз
До Креста своего аналоя.