Текст книги "Терская клятва (сборник)"

Лука Фомич почему-то перестал жалеть чихиря. И немец, чем больше пьянел, тем становился мягче и откровенней. Дойдя до определенной кондиции, расстегивал карман френча и вытаскивал портсигар, в котором хранил не сигареты, а фотографии. Он подносил их к лицам стариков и называл имена своей жены и детей. И Ефросинья догадалась, что фрау зовут Одри, а детей Мартин и Эмили. Потом начинал стучать по столу ложкой и в такт заводил одну и ту же развеселую песенку «Розамунде», которая, очевидно, имела какое-то отношение к его семье.

 
Rosamunde, schenk mir dein Herz und sag ja!
Rosamunde frag doch nicht erst die Mama[18]18
  Розамунде, подари мне сердце и скажи «да»!
  Розамунде, только не спрашивай сначала маму. (неи.)


[Закрыть], –
 

горланил он, размахивая руками и призывая, чтобы ему подтягивали. Профессор мычал, а Лука Фомич, точно цыган, похлопывал одной рукой по колену, а другой подливал немцу в глиняный стакан. Изрядно нагрузившегося Михаэля вели под руки в дом, укладывали спать.

Ежевечерние выпивки вывели Ефросинью из терпения, и она стала выговаривать свекру, когда остались наедине в саду.

– Вы что это, батя, немца возлюбили? Вино рекой льете. Песню на пару тянете. Может, скоро целоваться начнете?

Старый казак вспыхнул, затряс бородой.

– Ты что это, Фроська, в пузырь лезешь?! Ишо голос повышает, холера… На то есть причина! Ударит колокол – узнаешь.

– Колокол не сорока. Прямо стыдно за вас! Когда Боря воюет, с лютым врагом братаетесь…

Лука Фомич схватил ее за руку, потащил к плетню, оглядываясь. Она нехотя шла, смотрела с недоумением. Гневно раздувая ноздри, свекор зашептал скороговоркой:

– На то, повторяю, имею секрет… Задание нашего офицера. Горстка бойцов прячется в скиту. Наткнулись на них, когда свинью на пару шукали. Потому и плаваем туда-сюда. А чушку давно за милую душу красноармейцы съели…

Лука Фомич перевел дух и заговорил спокойней:

– У фрица нашего, как наклюкается, недержание слов. Мелет почем зря. Вот и выпытывает у него Анисимович. Всё записывает на бумажке, а мы со Спиридоном отвозим тому командиру.

– То-то я подозревала. И долго будет амбар открыт? Нам с детьми зиму пережить надо!

Лука Фомич досадливо отмахнулся и засеменил к омшанику. Вот, оказывается, в чем дело. Ефросинья встревожилась: а если стариков выследит староста? Беды не оберешься… Но и красноармейцев не бросишь. Каждый день в оккупации приносит неприятности. И сколько терпеть – неведомо. Убрав за фрицем постель, она устроилась за надворным столом, в тени кизила, и принялась штопать выстиранные рубашки мальчишек.

Профессор после долгих попыток поймать на лугу редкую бабочку вернулся во двор, помахивая, как теннисной ракеткой, самодельным сачком. Питерец стеснялся просить людей, давших ему кров. Ждал покорно, пока пригласят за стол. Ефросинья попыталась по его лицу угадать: действительно ли занимался своей причудой или наблюдал за немцами? Но морщинистое чело ученого оставалось задумчивым и одухотворенным. Она выставила на стол тарелку с оладьями и крынку молока. Профессор благодарно принял ее приглашение.

– Позвольте, богиня Терека, вкушать вблизи вас, – изрек он с улыбкой, снимая помятую панаму и вешая ее на спинку стула. – А где мои оруженосцы?

– Пошли за шиповником.

– Похвально. Еще в начале века никто не знал, как избавиться от цинги или скорбута. Но венгр Сент-Дьерди открыл вещество, способное лечить эту болезнь. И назвал его аскорбиновой кислотой. И представление о фармакологии значительно расширилось. Я не говорю о сульфидине и пенициллине, совершивших в медицине революцию! Однако мы – дети природы. Поэтому она незримо и постоянно заботится о нас. Ягоды шиповника, милейшая Ефросинья, богаты аскорбинкой. Доказано, что она придает организму энергию, помогает быстрей выздоравливать…

Профессор остановился и беспокойно посмотрел на хозяйку.

– Увлекся, виноват, – и взял в руки нож и вилку.

Валентина Акименко мимоходом завернула к Грудневым и, как всегда куда-то торопясь, вызвала подругу к калитке. Неунывающая прежде казачка, у которой жили три фрица, заметно подурнела, под глазами от усталости темнели круги.

– Слыхала новость? Штаб немецкий вчера на ночь уехал, и рота охранная снимается. Мне это Наташка рассказала. У ее сестры Нинки командир квартирует, гад и насильник еще тот. Приказал собрать на солдатские проводы в клубе молодых баб. Ему полицай списочек составил. Ты на первом месте…

– Откуда тебе известно? – неприятно удивилась Ефросинья.

– Нинка видела! И говорит, еще пригрозил, кто не явится, под арестом приведут.

– Пойдешь?

– Боюсь без памяти! А ты?

– Ни за что!

– На удар собака только злей кидается… Ох, Фрося, меня замучили аггелы! Хоть бы на самом деле убрались отсюда! То жарь, то вари, то блины пеки, то подштанники вонючие фрицам стирай. Да когда ж они, проклятущие, нажрутся?! Всех кур порезала, дочки недоедают и я с ними… Повезло вам, что всего один живет.

– А приемыши? Еще и ленинградский ученый. Закрома на исходе, – пожаловалась Ефросинья. – Коммуной живем… Спасибо, что предупредила. Значит, созывают на гулянье… Надо что-то придумать. Давай укроемся куда-нибудь! Или пойдем в Галюгаевскую, к тетке Бориной, – предложила Ефросинья. – Надо покинуть хутор!

– Ага, попробуй… Много тебе лысина помогла? Они не на голову смотрят, а на… – грубо сказала Валентина и всплакнула. – Помнишь, как сидели мы, три дурочки, и рассуждали про жизнь? А всё обернулось хуже некуда…

5

Дети принесли полмешка оранжевых и плотных, как пули, ягод шиповника. Пока Ефросинья обрабатывала зеленкой их исцарапанные ладони, рассказали, что в балке видели коня под седлом. Владелец его за три часа так и не объявился. Вероятно, вороной жеребец с прозвездью на лбу бродячий. Пробовали к нему приблизиться, но не подпустил. У Луки Фомича, терского казака, затомилась душа. Он насыпал в наволочку овса, отломил полпышки, захватил морковину и велел мальчишкам вести его, показывать, где скакун.

Моросило. С начала октября наступила непогода. Ночами ложился туман, путался с гривастыми деревьями, до зари зависал на них клочьями. И теперь ветер овевал пряной сыростью. Стлался под ногами мокрый бурьян. Уже в разлёте балки, издали заметили они этого рослого жеребца, понуро стоящего с поднятой головой.

– Кось, кось! – закричал и зачмокал губами Лука Фомич, убыстряя шаг и приплясывая от нетерпения. – Ко мне, чубарый! Тебе одному в степи делать нечего, пошли домой… Вижу, тоскуешь. Али пить хочешь… Я тебя и покормлю, и напою, и в стойло поставлю, друг сердечный…

Мальчишки хмыкали, им было смешно наблюдать за стариком: как разговаривает с конем за полкилометра (будто тот понимает), козлит по склону, протягивая руку с куском пышки. Меж тем вороной, прядая ушами, прислушался. Лука Фомич на ходу приказал:

– Дальше не идите! Я сам…

Иван скептически глянул на Алика. Тот пожал плечами, дескать, напрасно только тащились. И достал из кармана хозяйской фуфайки, обвисшей на плечах, яблоко, раскусил его и половинку протянул приятелю. Тугая мякоть захрустела на зубах, как морозный снег.

Старик скользил по траве, бормоча что-то. Мальчишки догадались, что он как бы привораживает к себе коня. Не прошло и пяти минут, как вороной, заржав, переступил передними ногами и двинулся казаку навстречу. Опытный лошадник первым делом побаловал вороного пышкой, потом – морковиной. И лишь после этого подхватил свисающий повод. Погладил по шее, осмотрел, как затянута подпруга и укреплены стремена. Запустил руку в переметную суму, пошарил в ней, но ничего не нашел. Вороной косил глазом, надеясь на новое лакомство. Но Лука Фомич, опершись левой ногой на стремя, ловко вскочил в седло. Жеребец взял с места, шарахнулся, взбрыкнул, но, почуяв властную руку, пошел тише. Лука Фомич, проезжая мимо мальчишек, напомнил:

– Кто алалакал[19]19
  Алалакать (тер. каз.) – нести вздор. Чепуху.


[Закрыть], – не подпустит? Обращенью с лошадью меня с пеленок учили. Конь нутром понимает терца!

– А покататься дадите? – с надеждой спросил Иван.

– На коне не катаются, – он тебе не ишак! На нем сидят, скачут и воюют! – сурово поправил Лука Фомич. – Погляжу на ваше поведенье. И на то, как будете за ним ухаживать…

Неожиданно он оборвал речь. С высоты лошади стали видны под горой, в овраге лежащие мертвые женщины. Вероятно, их наспех сбросили с борта грузовика. Старик насчитал пятерых и, меняясь в лице, ругнулся.

– Мать честна! Как с бабами расправились… Нехристи треклятые! Ну, оприходовали, а зачем убивать?!

Он подъехал, тревожась: может, хуторянки? Но нет, скорей всего, это были связистки или медички из захваченной в плен части. На них осталась рвань гимнастерок и юбок. Тлен тронул лица с оскаленными зубами и обнаженные ноги в синюшных кровоподтеках. Над землей копился тяжелый запах разложения. Он сдернул фуражку и от острой жалости к этим безвестно погибшим, истерзанным молодушкам, чьим-то дочерям и женам, заплакал. Сколько же боли снесли они от извергов, сколько страшных мук! И о чем думали и молили бога, когда поняли, что уходят из жизни…

Лука Фомич на рысях догнал мальчишек. Он решил завтра же со стариками предать мучениц земле, как прежде зарыли они погибших на берегу красноармейцев. Пришлось воевать ему на Первой мировой с турками, затем – с дашнаками, гонял остатки банд из Дикой дивизии в рядах ЧОНа. Многое повидал, смолоду не выносил расправ с женщинами и детьми, а с годами стал еще жальче и строже чтить божьи заповеди…

Казачьей удали с детства набрался Лука от деда Панкрата Гавриловича, отличившегося в Кавказской войне. Этот отчаянный красавец ни в чем не уступал ни кабардинцам, ни чеченцам. На полном скаку мог вскинуться в седле и встать в полный рост, завалиться набок, удерживаясь одной ногой в стремени. Стрелял с двух рук одинаково метко, а шашкой однажды на спор, будучи в подпитии, срубил на лету бабочку. По старости лет бородач даже не помнил точно, сколько раз был ранен в сражениях и стычках. Рассказывал про былое от случая к случаю. Со слов деда узнал Лука и о своей бабке, и о том, как Грудневы оказались в Пьяном кургане.

Бабука Амина была дочерью кабардинского узденя. Увидев ее в ауле, Панкрат потерял рассудок, подкупил одного из охранников и учинил похищение. Неласковую красавицу увез и спрятал дома, в станице Стодеревской. Таких примеров было тогда множество, – горцы брали в жены казачек, терцы – горянок. Но родители, староверы, отказались пускать иноверку в православное жилище. И первое время жила невольница в сарае. Старший брат деда служил в станице Старогладковской. Рассказал он своему приятелю о незадаче с женитьбой браташа[20]20
  Браташ (южн. каз.) – младший брат.


[Закрыть]. А тот, конокрад, пьяница и охотник, по имени Епишка, поведал об этом молодому барину, у которого прислуживал. Чудная фамилия была у гамсела[21]21
  Гамсел (тер.) – неказак, русский.


[Закрыть], – Толстой, а еще смешней имя – Лев. Этот вольноопределяющийся, удивленный поступком влюбленного терца, великодушно пожаловал ему двести целковых для обзаведения собственным домом.

Станичный атаман не препятствовал казаку отделиться от отца и съехать на хутор, где продавалась хата. Но строго-настрого потребовал, чтобы кабардинка покрестилась и была с ним обвенчана. Вначале в хуторе к новоселам присматривались, досужие соседи чурались Амины. Через год родился Фома, за ним Матрена и Елена. А гордая дочь узденя по-прежнему отказалась отречься от магометанства.

Хуторские старейшины взбунтовались. Они пришли к Панкрату и поставили ультиматум: либо иноверка, с которой он состоял в блудном грехе, примет православие, либо должна покинуть станицу. Панкрат, у которого до срока серебрились виски, выслушал спокойно. Ответ пообещал дать на следующий день. А утром попросил соседку Глафиру присмотреть за детьми, пока отлучится в Кабарду с женой, согласившейся креститься, если получит разрешение отца и муллы.

Домой они больше не вернулись. Пытался атаман разузнать о судьбе казака Груднева через штаб пехотного полка, стоявшего в станице, и через Терское войсковое управление, но бесполезно. Что случилось с Панкратом, так никто и не знал. Дети пропавшего казака пошли по рукам. Малолетним сестрам приемные родители дали свои фамилии. А тетка Глафира, оставившая у себя Фому, была вдовой и, как позже призналась, полюбовницей Панкрата. Зачем же менять фамилию любимого человека?

Фома уродился в отца, рос гамазой[22]22
  Гамаза (тер.) – непоседа, озорник.


[Закрыть] и лошадником, только был еще красивей, выше ростом и хитрей. Атаман станичного правления, которому подчинялись казаки Пьяного кургана, сразу приметил сына своего дружка, сгинувшего безвестно. Он назначил Фому казачком и оруженосцем, обязанным присутствовать на советах и кругах, положил ему жалованье. И не ошибся, парень оказался исполнительным и смелым. Приглашался Фома и в особняк хорунжего, где коротал часы с Дуней, атаманской носатой дочерью. Она громко смеялась, румянилась и быстро-быстро, как белка, щелкала тыквенные семечки. При появлении Фомы жеманно поводила плечами и томно вздыхала. А мать белобрысой Дуняши прикармливала гостечка ухой из осетрины, грибным пирогом и мятными пряниками. Хоть и нищеброд, зато виден собой и сообразителен. Можно брать в зятья. А там – обтешется…

Фома делал вид, что не замечает готовящуюся западню. Усердствовал в казачьей службе, постигал словесность, историю и арифметику у доброго учителя церковно-приходской школы. И довольно успешно освоил грамоту! Атаман загорелся идеей направить его в офицерскую школу. Но началась балканская война с турками, и Фома отправился с терским полком в Болгарию. В бою под Плевеном за храбрость был пожалован первым Георгиевским крестом, получил звание вахмистра. Еще через месяц – за пленение взводом Груднева турецкого паши – генерал Скобелев наградил его вторым Георгиевским крестом. Уже стал близок офицерский чин, но осколок турецкого снаряда оторвал ему левую руку…

Двадцатитрехлетним инвалидом вернулся Фома домой и… встретился с отцом. Они долго стояли, обнявшись, молча, не сдерживая слез. И одного, и другого дразнила жизнь славой и богатством, оба прослыли удальцами и справедливыми людьми, не способными на предательство. И оба глотка не отхлебнули достойного их, долгожданного счастья…

Оказалось, Амину и похитителя ее упорно искали родственники. И приезд их в аул был столь неожидан, что братья при появлении Панкрата не решились убить его сразу же, как требует закон кровной мести. Злоумышленника, говорившего на языке жены, только разоружили. Хмурый уздень, услышав, с какой целью приехала дочь, смягчился сердцем. Она не предала свою веру, не нарушила вековых народных традиций, почитая отца и мать. В том, что увезли силой, никакой ее вины не было. Суровое наказание за это тогда понесли охранники.

– Решай сама, – в раздумье произнес отец. – Ты стала матерью. И, как позволяет обычай, имеешь на это право.

– Я хочу остаться в ауле. А детей забрать, – заявила Амина, взволнованная встречей с родными. – Больше не могу жить на чужбине.

Панкрат от признания жены растерялся. Только усилием воли сдержал гнев и попытался посмотреть изменнице в глаза, но Амина отвела их в сторону.

– Я приехал вдвоем, а уеду один. И детей не отдам! – сурово объявил Панкрат. – Они крещены. На том разговор и покончим!

– Нет, погоди! – воскликнул князь и, свирепея, швырнул под ноги агатовые четки. – Ты нарушил закон гор. Прежде чем воровать невесту, джигит обязан заплатить калым.

– От меня ты ничего не дождешься! – усмехнулся ему в лицо Панкрат.

К необузданному терцу, выхватив кинжалы, кинулись братья Амины, но уздень остановил их движением руки.

– Я у тебя, казак, и не собирался просить! Калым ты мне отработаешь. Будешь пасти овец, пока не станет голова белее снега! А дочь мою видишь в последний раз… И запомни – ты мой кровник. И не вздумай убегать… – угрожающе заключил хозяин.

Без малого двадцать лет, заточенный на обрывистом высокогорье, таскал Панкрат тяжелую колоду. В погожие осенние дни он подолгу вглядывался в недосягаемые родные дали. Шло время. Погиб уздень, умерла Амина, а его всё держали на пастбище. Помог, вняв его слезной просьбе немец-ученый, исследовавший с экспедицией кавказскую природу. Он выкупил седовласого раба за безделушку – перочинный ножик.

Дед Панкрат дожил до революции и, как ярый сторонник царского режима, был расстрелян большевиками в девяносто два года. Выступил против расказачивания и отец, вскоре умерший от сердечного приступа. А молодой Лука понял жизнь по-иному. Поддержал суливших люду счастье, досужих на речи большевиков, воевал за них и утверждал в округе советскую власть. Она, думалось ему, откована на века…

6

Под вечер к Грудневым заскочил полицай и приказал, чтобы завтра Ефросинья пришла на посиделки в школу, на которые её и других молодаек приглашает немецкий офицер. А следом за ним заявился совершенно пьяный Михаэль и, позабыв приличие, стал приставать к молодой хозяйке. На увещевания профессора лишь вызывающе грубил. Лука Фомич поспешил налить ему стакан чихиря, подмешав самогону. Немчура выцедил всё без остатка, еще сильней закачался и грянул «Розамунде». Песня угомонила и… убаюкала его. Старики довели фрица до кровати, и тот моментально затрубил носом.

Заосеняло до времени, не кончались угрюмые октябрьские дожди. Ефросинья ночевала с детьми в доме тетки Василисы, в котором протапливали. И теперь пора было на ночлег, – она отвела детей и вернулась. Профессор, оседлав нос очками, строчил карандашом по обрывку тетрадного листа. Возбужденный свекор передал Ефросинье главное: охранники перепились в стельку. И дрыхнут в школе, не выставив постовых ни возле казармы, ни у коновязи.

Луке Фомичу загорелось сообщить командиру. Тот не раз повторял, что ожидает момента, чтобы врасплох атаковать немцев. Дорога была каждая минута. Взяв у «Анисимыча» донесение, свекор собрался, сверху надел плащ и заспешил за лодкой к соседу. Ефросинья вызвалась ему помочь.

В ночном дворе встретили их сырой холод и наскоки ветра. Дождинки кучно постегивали по лицу. На копаном огороде на подошвы сапог налипала грязь.

– Батя, я поплыву с вами, – решительно сказала Ефросинья. – Оставаться в хуторе мне нельзя.

– Лодка еле живая. Одно дело если я, старик, утопну, а другое – если ты, молодая. Вон сколько на мне тяжести! Только перевернись… Сплаваю сам, передам капитану всё, как есть. А коль он нападать откажется, то переправишься тогда одна.

Ефросинья помогла свекру донести лодку до берега. Светлеющей полоской отделялась от края земли бегущая с переплеском стремнина. Крепко пахло промокшей травой и глиной, холодил щеки туман. Тревожило смутно проступившее перед глазами водное пространство, как будто не имеющее границ. Свекор с кряхтеньем ступил в каюк, сел на лавку и жердиной оттолкнулся от твердого дна. Лодка разгонисто ушла в темноту, и вскоре послышалось, как захлюпали работающие весла.

Ефросинья неторопливо поплелась домой. Сменив фуфайку на шушун, сапоги – на валенки, она оставила только нижний платок и прилегла на топчан в нахолонувшей летней кухне. Отрывисто чеканил секунды будильник. Просевной дождь не унимался. Точно стая птиц постукивала клювами по оконному стеклу. Шумел во дворе своей металлической листвой старый кизил. Ефросинья прикинула, где сейчас свекор, добрался ли до скита или бредет по лесу. Вот до чего дожили, – нет покоя ни дома, ни на улице, ни на реке. Как всё поменялось! Муж на фронте, сынишка – в Пятигорске, и тоже неизвестно, как он там. Тоска по ребенку доводила до слез. А ненависть к чужеземцам, к их презрительно окаменелым лицам – к проклятым захватчикам – с каждым днем тяжелела в ее душе!

Она была внучкой терского казака Уварова, служившего в конвое Его Императорского величества. На фотографии в резной рамке, висевшей справа от божницы, была запечатлена группа терцев с Николаем II, позади которой стоит статный красавец Митрофан. И всякий раз, когда дед молился, заодно и покойному государю отвешивал поклон.

Гражданскую войну и своего погибшего отца Ефросинья почти не помнила. Мать, бабушка Матрена и дед-белогвардеец, отсидевший в грозненской тюрьме два года, растили и воспитывали ее втроем. Да еще приезжал из Георгиевска в гости дядя Петро с сыном Лешкой, драчуном и сорвиголовой. Властный дед относился к младшему сыну, воевавшему за большевиков, неприветливо, а внука, если обижал Фросю, порол ремнем. Митрофан Антонович, служивший в Санкт-Петербурге, нахватавшийся там мудреных словечек, знал себе цену и держался несколько высокомерно, с грубоватой прямотой. Однажды из-за этого чуть не попал второй раз в тюрьму, вступив в пререкания с милиционером, требовавшим снять казачью фуражку. Тот случай образумил его и заставил остерегаться, но никак не изменил отношения к комиссарам. Бывший терский урядник свирепел при упоминании о них, сломавших и его судьбу, и всего казачества. Пчелы да лошадь стали ему теперь в жизни и заботой, и утешением. Бабушка и мама, обе работящие и общительные, упрямцу редко возражали, но при необходимости поступали по-своему. Единственной слабостью старика была внучка. Маленькой он катал ее на шее, баловал конфетами и леденцами; когда пошла в школу, стал учить верховой езде и обращению с лошадью. В старших классах оберегал любимицу от домашних хлопот, – «нехай науки постигает» – и девочка радовала его отличными оценками. Между ними установились отношения полного доверия, – видимо, сказалась казачья кровь. Ефросинья любила дедушку не меньше, чем он ее, свою единственную внучку. Её желание учиться в педучилище воспринял одобрительно, потому что уважал культурных людей. Однако норов казачьего урядника с годами не ослабевал. И когда Борис заговорил с ней о свадьбе, очень боялась, что жених может деду не понравиться. И действительно, при знакомстве рассматривал он Бориса долго и пытливо, задавал всевозможные вопросы, стараясь понять, сколько в нем настоящего казачьего и что за человек. Из-за стола встал и ушел, ничего не сказав. И во второй раз Митрофан Антонович воздержался от ответа. И лишь накануне сватанья, проговорил рассудительно, хотя в голосе чувствовалась грусть:

– Борька – казак истовый. Только зачем тебя, образованную, увозит в волчий край? Здесь бы корни пускали, жили суместно[23]23
  Суместно (тер.) – вместе.


[Закрыть]. А работы в Пятигорске на всех хватает! Другой жизни я для тебя, внученька, хотел. Сказать по культурному – светской, то есть богатой, городской и при электрическом свете. Так у царских особ было принято…

На свадьбе вел он себя мирно, не командовал, как обычно, и не раскалывал на потеху гостям зычным басом стаканы, а только поддерживал тосты, задумчиво молчал и вытирал время от времени влажные глаза красным носовым платком. С того дня относился он к Ефросинье сдержанно, с непонятным сочувствием, вероятно, тая в сердце грусть стариковской несбывшейся мечты…

Ефросинье стало холодно, и она вскинулась с топчана. Чиркнула спичкой – часы показывали начало второго ночи. Она торопливо собралась и вышла. Ветер стал еще холодней. Небо расчищалось, – над Тереком появились угольки звезд. Не зная, куда идти, Ефросинья постояла во дворе и повернула к реке. Неожиданно расслышала голоса на базу, где под навесом стоял пойманный конь. Она, скрываясь за омшаником, подошла ближе. Свекор перед кем-то не иначе оправдывался!

– Откуда я мог знать? Бегает вороной, ржет без памяти! Жалко стало, вот и забрал.

– А я гадаю: куда делся? Из одного котелка, бывало, кашу ели. Приучил к пулям и взрывам…

Ефросинья вышла к навесу, разглядела в темноте фигуры.

– Не спишь? – удивился Лука Фомич. – Тут родич твой объявился. А ну, угадай, кто?

– Здорово, сеструха! – с присущей ему развязностью приветствовал Алексей, и Ефросинья, узнав двоюродного брата, ахнула – ведь несколько минут назад вспоминала о нем.

– Здравствуй, Леша! Как ты меня нашел?

– По нюху. Подуло ветром – ага, тут Фроська живет. А если серьезно… Я из партизанского отряда. Был на острове, у бойцов. Их посыльной добрался до Кизляра. Вот и направили меня. А с Фомичом в скиту встретились. Разговорились, оказалось, – Тимку моего своровал. Вот, забираю!

– Ну, седлай, а я бойцов встрену, – оборвал Лука Фомич. – Должно, все переправились.

Ефросинья успела переброситься с братом всего несколькими фразами. Он спешно готовил коня, и в это время на улице показался малочисленный отряд, к которому присоединился свекор. Вскоре Алексей вывел жеребца со двора и пустился следом.

У закрытых ворот она задержалась, вся обратившись в слух. Край платка отдувал ветер, мешая слушать. Шумели кругом, не умолкая, деревья. А за домами, где находилась школа, превращенная немцами в казарму, по-прежнему стыла тишина.

Ее раскололи треск выстрелов и заполошная скороговорка автоматных очередей. Трижды, с небольшими паузами взорвались гранаты. И поняв, что начался бой, она обмерла. Немцы сопротивлялись и, вероятно, не были такими хмельными, как расписал болтливый Михаэль… Вне себя от волнения Ефросинья заметалась по двору, ругая свекра за то, что торчит там, точно на погибель.

В ту минуту, когда терпение Ефросиньи было уже на исходе, наконец послышались торопливые шаги. Разглядев у ворот фигуру снохи, Лука Фомич возбужденно сообщил:

– Упокоили немцев! Коней захватили бойцы и ждут Лешку за хутором, а он зараз прискачет, поднимет нашего фрица.

– И чего вы там делали, спрашивается? Что с ногой?

– Да бёг на радости, осклизнулся.

Послышался перестук копыт. Алексей и рослый красноармеец осадили коней у плетня, спешились. Лука Фомич принял у них поводья. Брат, достав пистолет, поторопил Ефросинью:

– Веди. Покажешь, в какой комнате фриц…

Вошли в дом. Из горницы потянуло теплом и древесной золой. Профессор, спавший в передней комнате, оторопело сел на кровати. Луч фонарика пробежав по его лицу, по стенам, нашарил вход в спальню. Боец с автоматом остался у двери. А Лешка криком поднял немца на ноги, вытолкнул в комнату. Тот шел как деревянный с поднятыми руками, спьяну трудно соображая и что-то тараторя. В нижней рубашке и подштанниках, босоногим, его повели к реке…

Час спустя втроем сидели в горнице, у потрескивающей жаркими дровами печи. Ее решил на радостях растопить хозяин. Профессор держал правую ладонь на груди, стараясь унять сердечный приступ. Лука Фомич потягивал из эмалированной кружки чихирь. Ефросинья сушила платки, повесив их на выдвинутую вьюшку. Комнату тускло освещал огонек жирника, – фитиля, смоченного постным маслом.

– Лошадей добрячих у немцев добыли, – рассуждал взбодрившийся свекор. – Доскачут хлопцы до партизан вихрем. Я сразу понял: капитан Ивенский – смельчак. Подобающий офицер! Когда со Спиридоном завели с ними дружбу, я со всеми познакомился. Фершал у них – баба, злая, но умная. Старший лейтенант тоже храбрый. А один, гляжу, в немилости. Жердяй, до потолка достанет. Рыжий и ехидный, по фамилии Калатушин. Заговорил как-то с ним, а он нос воротит. Расспросил у ребят. Сбежал он с поля боя и случайно набрел на свою же часть. Да. Потом не стало его видно на острове. И сегодня узнал, что хотел удрать, немцам сдаться. Украл пистолет, до Терека добежал и поплыл уже. А его постовой с карабина снял. Если пакостный человек, то никогда не изменится, – с неприязнью сказал Лука Фомич и наклонился к профессору. – Мил-человек, выпей нашего терского чихиря. Он человеку с рожденья до тризны – первый друг и утешитель. Главное – знать меру. Так и в науке доказано. Я в газетке читал про пользу вина. Плеснуть?

– Мне налейте, – неожиданно попросила Ефросинья. – На самом деле, душа в золу спеклась…

7

Командир 4-го гвардейского Кубанского казачьего кавалерийского корпуса Кириченко в штабе фронта имел неоднозначную репутацию. Никто не сомневался в его полководческом опыте и требовательности к подчиненным. Помнили отвагу его казаков в сражении под Кущевской, героическое стояние корпуса на Хадыженских перевалах. Однако далеко не всем были приемлемы его бесцеремонная прямота в отношениях с командованием, своеволие и готовность трактовать вышестоящие директивы на свой собственный лад.

Под стать комкору были и командиры дивизий. Генерал Миллеров родился на донской земле, и уже в пятнадцать лет сражался дружинником на баррикадах. Повоевал он с деникинцами, гонял на Украине бандитов Махно, а в Туркестане – басмачей. Потом поступил в милицию, раскрывал шайки уголовников в Грозном и Ставрополе. С конца тридцатых призван был в армию, и за шесть лет круто рванул по чинам вверх – от старшего лейтенанта до генерала.

Как-то сошлись они по-человечески – комдив и командир группы партизанских отрядов Александр Николаевич Попов. Заполучив упряжных лошадей, Миллеров обратился к «батьке» с просьбой, чтобы партизаны, хорошо знающие местность, вели войсковую разведку. Отряды Восточной группы находились в подчинении краевого штаба и крайкома партии, имели конкретные тактические задачи, но… поддались напору генерала. Нахождение вблизи регулярных частей создавало для народных мстителей немало проблем: где брать провизию, фураж, боеприпасы? Фактически они скитались по бурунам, ни в чем не имея стабильного снабжения, порой сами отбирали зерно и продукты у колхозников. Миллеров предложил влиться отрядам в свое соединение, чтобы усилить совместные действия. Для партизан это было недопустимо, – постановлением ЦК партии им предписывалось налетами, засадами, диверсиями держать немцев в страхе и отвлекать их силы с фронта, но не участвовать в крупных армейских операциях. Генерал-майор, в свою очередь, пошел на авантюру, зная указание Военсовета 44-й армии: «Включать отряды в состав регулярных войск категорически воспретить».

Собрались Миллеров и Попов, хорошенько обдумали положение и – решили поступить вопреки запретам. И был без проволочки объявлен приказ командира 10-й гвардейской кавалерийской дивизии о реорганизации партизанских отрядов Восточной группы в 4-й сводный партизанский полк. В один день Попов стал полковником, командиры отрядов превратились в командиров взводов, а партизаны – в гвардии красноармейцев.

И начались боевые будни новоявленных казаков! Передвигаясь под покровом ночей, дивизия Миллерова на пятые сутки достигла берега Кумы. Замысел командования корпуса состоял в том, чтобы внезапным ударом захватить села Урожайное и Правокумское, одновременно атакуя другими силами танковую группировку в ауле Камыш-Бурун.

Ночью казачьи полки форсировали реку и штурмом взяли Владимировку. Но развить успех не удалось ввиду неудачной атаки соседней дивизии, не сумевшей взять Урожайное. Миллеров приказал регулярным подразделениям отходить, а в прикрытии оставил… сводный партизанский полк, не имевший опыта отражения танковых атак. И ставропольцы не дрогнули, сражались отважно и находчиво, заставив врага попятиться.

В следующие два дня дивизией было освобождено Урожайное и уничтожен в нем гарнизон. При налете на аул Андрей-Курган казакам впервые пришлось сражаться с батальоном особого штаба «Ф», только что занявшего боевые позиции.