Текст книги "Державы верные сыны"

Он долго сидел на корточках, изучая из укрытия ближний лес и выступы, ложбинки скалы. Всматривался в каждую ветку, в каждый валун. Вдруг ожил, зашевелился камень на самой макушке скалы – и уздень в дорогом черном чекмене встал во весь рост, держа в руке кавказское ружье.

Леонтий медлил, старательно целил в человека, спускающегося прямо к нему. Этот красивый и стройный горец, с курчавой бородкой, имел вид суровый и чрезвычайно утомленный. И, как ни был подозрителен, вряд ли догадывался, что в нескольких шагах сторожит его казачья винтовка.

Леонтий поднялся, когда их разделяли сажени три-четыре. Уголины глаз горца, увидевшего врага рядом, с направленным на него ружьем, показалось, укрупнились.

– Стоять! – крикнул Леонтий, держа палец на курке.

Но угроза не остановила храбреца. Он размашисто скакнул в одну сторону, в другую. И, ловко перехватив свое ружье за дуло, бросился вперед, замахиваясь им как дубиной. Леонтий выстрелил и – промахнулся. И лишь в последний миг увернулся от удара граненого ствола!

Отчаянная драка воскресила у обоих силы. Они били друг друга кулаками, схватывались, катались по земле. К счастью, Ремезову помогли возвратившиеся казаки. Рычащего от ненависти и исторгающего проклятия узденя, со связанными руками, повел к штабу полка, обосновавшемуся на кубанском берегу.

Пленника решил допросить Платов. Но горец не проронил ни слова. Не зная, что делать с ним до возвращения Бухвостова, Матвей Иванович распорядился накормить и отвести в холодок. Затем потребовал к себе Ремезова, который едва успел умыться и оттереть с суконного мундира кровь.

Командир полка сидел на армейской фуре с перевязанной головой. Позади открывалась кубанская долина, крутояры, заросшие вербами и вязами, скаты пологих гор. Искристо отливала напротив солнца речная бегущая вода. Только удушливый запах пороха напоминал о гремевшем здесь бое. Платов сонно щурился, слушая дальний крик кукушки.

– Явился, голубчик, – насмешливо встретил его полковник. – Молодцом янычар рубил! Твои казаки дело нонечное решили. Похвалы достоин!

Платов отрешенно помолчал, глядя на Кубань. Над ней неровно, точно падая и взмывая, пролетела чайка. Лицо командира приняло благодушное выражение.

– Хороша Маша, да не наша. Нет у этой мутной Кубани супротив Дона красы! Бешеная речка. То затопляет все окрест, когда дожди, то пересыхает. Воробец пеши перейдет… А вот воевать за нее приходится! – и вдруг нахмурился, раздул ноздри. – Сколько полегло здесь братушек наших! Геройски головы сложили!

По всему, командир раздумывал, еще колебался. Наконец, взглянул Ремезову в глаза.

– Самовольство твое и дурость, за какое разжаловал, ты искупил. Любо глядеть, как в бою дерешься. Издаю приказ о производстве тебя, Ремезов, в сотники повторно. За узденя поощряю…. А будешь устав нарушать и командирский чин, – ожесточусь, и пощады не жди! Ступай…

Присутствующий тут писарь принялся острить гусиное перо, найденное неподалеку, прямо на берегу.

Через день Ремезов был вызван в штаб Бухвостова. Приказ командира сводного деташемента[36]36
  Деташемент (устар.) – небольшое войско, отряд.


[Закрыть] был краток и чрезвычайно важен.

– Тебя, сотник, рекомендовал лично Матвей Иванович Платов. Да и видно, что ты молодец. Понимаешь ли ты по-татарски?

– Так точно. У нас в Черкасском гутарят на таком языке многие.

– Вот и замечательно. Посылаю тебя с депешей к командиру Моздокского полка Савельеву. Сведения эти для него очень ценны. Ты обязан выполнить поручение, во что бы то ни стало! Запомни на словах: крымский хан направил свое войско в Кабарду. С тобой я пошлю человека из тех мест, гребенского казака Коротина. Он доподлинно знает весь путь. Подбери еще смельчака из своего полка, и на ночь трогайтесь! Весьма надеюсь на вас!

– Господин подполковник, мой ординарец под арестом за отлучку. Казак геройский, пострадал по моей вине. Прикажите отпустить. Он десятерых стоит!

Бухвостов, потягивающий трубку, выпустил дым, ненадолго задумался и нацарапал на листке насколько слов, макая перо в медную походную чернильницу.

Вместе с запиской Леонтий принял из рук командира засургученный пакет, который велено было зашить в плотную холстину и спрятать в полу кафтана. Задание было, очевидно, столь серьезным, что подполковник даже перекрестил его…

3

…И на третий день Святой недели весь Черкасский городок шумел от уличного веселья, гульбищ и девичьих хороводов! Хмельные казаки и парни не упускали случая похристосоваться с казачками-красавицами, кои уже не затворничали по куреням, благодаря послаблениям при атамане Ефремове, а вполне открыто собирались в кружки на улицах, пели и вели разные беседы.

Три старшинских жены – Авдотья Гревцова, Василиса Иловайская и Матрена Аксаева, да урядничья супружница Ремезова Устинья праздновали Пасху в гревцовском палисаде, под цветущими яблонями. Не просто теплым, а по-летнему жарким выдался этот апрельский день. Хотелось богачкам похвастать нарядами, надеть дорогие кубелеки да расшитые кавраки, да собольи шапочки, с жемчужной вышивкой, да сверху на груди – перла, унизанные жемчугом. Куда и носить красоту этакую, как не на праздники! Ан нет. Лето наступило! Явилось нежданно-негаданно, высушило землю, поторопило с цветением сады, до срока подняло выгонки трав, взметнуло всходы «пашенички», посеянной бабами на окрестных полях. Так что пришлось старшинским женам довольствоваться мудреными рубахами: шелковыми поверху, рукава и оплечья – из парчи, а низ, от пояса до подола, из полотна, расшитого серебром.

Устинья надела-таки кубелек, он был украшен под мышками узорными ластавками и выглядел вполне прилично, а под испод – атласные шаровары, такие же, как и у других прочих. Различались они только цветом. У Авдотьи – синие, у Василисы – красные, у Матрены и у нее – бирюзовые. Сафьянные туфли казачки сняли, усевшись на большой персидский ковер, остались в мягких ичитках, простроченных у кого серебром, у кого мишурой. А на головах, точно короны, отливали парчовые повойники.

Станичницы, проводив мужей на атаманскую охоту к кургану «Двух братьев», бражничали. Авдотья, невысокая, кубастенькая, с улыбочкой, когда надо подольститься, и с высокомерной гримасой, когда требовалось себя возвеличить, не случайно собрала в этот день приятельниц. Приспичило ее двадцатилетнему дитятке Никите, оставленному, благодаря отцу, в призывном резерве, жениться. Что ни день изводил он требованием засылать сватов к Ремезовым, уговорить урядника отдать за него Марфушу. А как лезть в их курень, коли Илья Денисович отказ дал? С пустого поля урожай не снимешь. Надобно посеять что-то, позаботиться. Вот и подгадала Авдотья к светлому праздничку! И сама повеселится, и со сметливыми бабами побалакает, и Устинью, глядишь, задобрит, на свою сторону перетянет.

Ясырка, турчанка-пленница Джана, уже дважды бегала в питейную лавку за медом. Был он золотист, сладок и шибко хмелен. Но на свежем воздушке да за нескончаемыми разговорами хмель не замечался. Только на душе становилось веселей! Время от времени набожная Василиса затягивала духовные стихиры и ей, со строгими лицами, подтягивали остальные. А потом, наблюдая, как ясырка хлопочет за праздничным «столом», то и дело принося кушанья, опять пускали серебряную кружку с медом по кругу. А яств на ковре было не счесть: и круглики, славные пироги с рубленым мясом и перепелками, и студень, и лизни, свиные языки, приправленные солеными в кадушках огурцами, и лопатка дикой свиньи в разваре, и соленое мясо журавля, – всё на разных блюдах. После холодных закусок подала Джана им в расписных деревянных мисках похлебку из курицы, сваренной с сарацинским пшеном и изюмом. На что Василиса, длинная и худосочная, и та попросила добавки. А после этого угощенья – новое, особенно любимое самой хозяйкой: ягненок, зажаренный на костре. Начинен он был смесью разных каш, густо нашпигован чесноком, и за десять шагов, прежде чем слуга с соседским мальчишкой успели донести его до гостей, почувствовался такой изысканный и пряный аромат, что казачки ахнули!

– Рада я, бабоньки, радешенька, что встрелись нонеча и вместе причастились Светлому Христову Воскресенью! – решив, что гостьюшки запьянели, пошла Авдотья в наступление. – И денек хорош, и…

– И казак пригож! – окончила не к месту сказанную поговорку Василиса, отрывая от журавлиной лодыжки тяж мяса. – Казак у тебя, Микит, красивый парубок! За него кто хошь девку выдаст. Не выбрал ишо?

– Ох, и не спрашивай! – отмахнулась хозяйка ручкой, с дорогим браслетом на запястье, билезикой из бриллиантового фермуара. – Одни сами зазывают да намекают, а иные прочие… Кто их, девок, распознает. Рази ж могли мы по молодости с парнями на улицах пересмешничать. А теперича – им полная воля!

– Данилка Ефремов, атаман предбывший, разврату в Черкасск напустил! – сердито воскликнула Василиса. – Супостат! У нас в семье пятеро дочерей, а я им поблажки не даю! К дому приучаю. Вот старшую свою отдала за племянника Грекова, а теперича одни благодарности от сватов слухаю…

– Хороша у тебя и Елизаветка, – заметила урядничья жена, поняв, в чей огород бросают камни подруги. – Самая пара для Никитки!

Хозяйка мелко заморгала подведенными сурьмой глазками, скривила лицо, но удержалась, чтобы не сболтнуть лишнее.

– Вот и сватай за нее своего Леонтия! – подхватила Матрена, красивая грудастая молодайка, вышедшая после вдовства второй раз замуж за старого войскового старшину. – Детям кто счастье сыщет, как не мы сами. Степе моему тринадцатый год пошел, а он уже на войну с турками собирается. Дитё думает, там из деревянных ружей палят! Отца сразили турчины, а он мстить рвется, спасу нет.

– Мой Леонтьюшка какой месяц уже на войне, – с гордостью произнесла Устинья. – В сотниках служит! В отца весь…

– Давайте, милые, за детей наших приложимся, – прочувствованно проговорила хозяйка, подливая в кружку меда из высокой ендовы. – Ради них стараемся и корпим!

Авдотья отхлебнула и предложила кружку Василисе. Та, запьянев, долго в нее смотрела, хмуря длинное узкое лицо, – и всласть припала к серебряному сосуду! Затем, крякнув, передала Устинье, которая только подержала его в ладони и подала повеселевшей Матрене. Красавица улыбнулась и сделала всего глоточек, исподволь заметив, что по закоулку гуляючи шагает бравый черноволосый казак Нефёдов, в последний месяц приударяющий за ней. Вчера, перестрев у колодца, так похристосовался, греховодник, что губы заныли… Он, видимо, узнал у кого-то, где присуха, и с умыслом огинался поблизости. Потянуло Матрену к нему, но, боясь подозрений приятельниц, решила чуток повременить…

– Глядите, как моя чиберка[37]37
  Чиберка (донск.) – швея, рукодельница.


[Закрыть] ожерелок на рубахе выстрочила разводами, – хвалилась Авдотья, наклонившись и показывая узор гостьям. – Она из татарок, такой швеи в Черкасске больше нету!

– Пригож узор, чисто вышила, – согласилась Василиса, но, услышав громкий девичий смех на улице, опять помрачнела, в сердцах бросила на ковер свою ложку. – Вот вам девки! Небось, в кулючки играют. Прячутся попарно да ищут друг друга. Экая забава! Лучше бы в храм сходили, грехи отмолили, безбожницы. Али степенно поводили хороводы…

– Устя, я что сказать-то хотела, – многозначительно обратилась хозяйка, наклоняясь к соседке. – Дюже сынок по Марфушке сохнет. Прямо души в ней не чает! Вот оно, счастье дочкино… Поговори с ней, душа моя, нехай на игрищах не избегает Никитушки. Он, соколик, сам не насмелится. Посодействуй, милушка, на общую радость!

Над яблонями, в крупных цветках, безостановочно сновали пчелы. Их мерное гудение, медвяная свежесть, доносимая ветерком, солнечный блеск точно околдовывали, сладко путая мысли и слова. Устинья, посмотрев хозяйке в глаза, неопределенно кивнула.

Василиса предложила спеть протяжную страдательную песню. И, не дожидаясь согласия, тут же завела ее пьяным голоском, дрожащим от усердия. Матрена надела туфли и, поблагодарив Авдотью за щедрое застолье, легко засеменила по улочке. Но почему-то не в сторону дома, а к зарослям краснотала, к береговой глушине.

В этот момент прибежал Митька, отрок ремезовских соседей. Он держал в руке крашеное луковой шелухой, коричневое яйцо, а в другой – большой сколок искристого сахара. Глазенята мальчишки, ярко-синие, как троицкие незабудки, были возбуждены.

– Бабушка Устинья! К вам казак приехал с татаркой какой-то. Велел скореича разыскать. Дюже ему на войну надо!

Казачки переглянулись. Устинья, поддаваясь беспокойству Митьки, обулась и быстро зашагала к своему куреню. У ворот стояли две тощебокие, в мыле на крупах, чужие лошади. Тотчас, с удивлением она узнала Ивана Плёткина, с матерью которого была давно дружна. А рядом с ним высокую, стройную татарку, одетую в мешковатый халат красно-оранжевого оттенка, в шапочке, вышитой алой нитью. Сердце ее замерло! Мысли понеслись потоком: с чего это вдруг казак прибыл с войны не домой, а в курень командира? Со страшной вестью или добром? И кто с ним? Может, сын прислал пленницу в ясырки? Под туфлями Устиньи Филимоновны срывалась песочная пыль. Ноги одеревенели от страха и выпитого меда.

– Христос воскресе! Встречай гостей, Филимоновна! – шутливо приветствовал Иван, бородатый, немытый, в насквозь пропыленном мундире. – От Леонтия Ильича подарок привез!

– Воистину воскресе! – ответила казачка, с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать. Живой сыночек, живой!

– Подарок необнаковенный, а прямотко расчудесный, – продолжал Иван загадывать загадки. – И заодно посланьице! Нацарапал сынок ваш чтой-то, как курица лапой. Да кто прочтет?

Читать мать сотника, на самом деле, не умела. А дурашливые намеки казака начинали сердить. Все больше внимание ее привлекала эта молодая, красивая, светлоглазая на редкость, иноземка. И строго потребовала:

– Ты не ходи по вилюжкам-ковылюжкам, прямо гутаръ!

– Хотя бы воды, мамаша, предложила, – с укоризной бросил Иван.

– Да хоть весь Дон выпей! – отрезала Устинья Филимоновна. – С чем приехал?

Плёткин, поняв, что хозяйка вовсе не склонна шутить, обрел серьезность.

– Приказал Леонтий Ильич доставить вам, родителям его, невесту свою Мерджан. Об том и в послании прописал. Баба она хорошая и не совсем ногаянка, а с примесью иной породы… Так что поручение я сполнил! Принимайте… Мне перехватить бы чего, тетка Устинья, да в обратную дорогу. В родной курень на минутку всего забег, маманю проведал…

Плёткин говорил все медленней, щуря покрасневшие от ветра и бессонницы глаза. Неимоверная усталость ломала тело. Мерджан, точно окаменев, напряженно стояла у ворот, глядя за Дон, на сиреневое марево по горизонту. В ее глазах копились слезы…

– Вот оно как! – хозяйка решительно подошла к Мерджан и протянула руку. – Давай знакомиться, коли полюбилась Леонтьюшке… А мы думали, он с коня не слезает, воюет денно и нощно… – с усмешкой сказала Устинья Филимоновна, увлекая за собой гостью. – Пойдемте! Хлеб-соль завсегда найдутся.

Иван отвязал от седла купленные по дороге пожитки Мерджан. И вслед за женщинами с трудом поднялся по лестнице…

4

До Моздока гонцы добрались за неделю. Вёл товарищей-казаков седобородый Исай Коротин, из гребенских старожилов, оказавшийся в отряде канониром. На привалах его расспрашивали о службе и Плёткин, и односум Петро Шаганов, платовский писарь, но Исай молчал. А для Леонтия главным было, чтобы двигались кратчайшим путем да не попались в лапы башибузуков.

Посланцы Бухвостова сделали остановку в лагере русского корпуса, вставшего у горы Бештау. Его командующий, генерал-поручик Иоган де Медем отлучился по служебной надобности к коменданту Кизляра, полковнику Штендеру. Пришлось Леонтию доложить о своем поручении майору-немцу, оставшемуся в корпусе за старшего, и он разрешил казакам двигаться дальше.

Ожидаючи попутного обоза, задержались у Пятигорья на сутки. Коштовались из солдатского котла, по очереди пасли лошадей на подгорной траве, поднявшейся здесь уже по колено. Всё остальное время – спали, подстелив бурки. Ремезов сблизился с полковым писарем Шагановым, смуглым, толковым парнем, наполовину персом. Отличался Петро рассудительностью и веселым нравом, знал библию, разговаривал на нескольких языках. Бухвостов отбирал гонцов, способных при необходимости общаться с горцами. И Матвей Иванович, дороживший писарем, с неохотой командировал сметливого помощника на край земли российской.

Вдали, в приютной речной долине, среди деревьев, пестрел юртами аул салтанаульцев, недавно переселенных в эту местность. Чуть в стороне чернели полосы небольших огородиков. Плёткин предложил Коротину наведаться к ногайцам, разузнать, что к чему.

– Дюже возжелалось редисочки, – обратился он к сотнику. – Позвольте, ваше благородие, накоротке смотаться в аул!

– Туда и – назад! – предупредил Леонтий. Снова летели думки на Дон, к родному куреню, в котором теперь жила любимая. Леонтий до мелочей выпытал у ординарца, как встретили Мерджан его домашние. Мать приняла доброжелательно, сестра с радостью, а Илью Денисовича казак не дождался. Так и эдак прикидывал Леонтий, зная забурунный нрав батюшки, но в одно верил твердо, что из куреня иноверку не выгонит.

Вернулись любители редиски часа через два с разбитыми лицами. Притащились, хмурясь и повинно отводя взгляды. Синие форменные кафтаны, порванные в нескольких местах и в пятнах крови, имели вид крайне неприглядный. Ремезов вспыхнул:

– Не казаки, а ярыжки! Докладывайте, что случилось!

– Да оказия вышла, господин сотник, – с трудом шевеля распухшими губами, произнес ординарец. – Помахались с ногаями! Понравился мне у одного аульца черкесский пистолет. А он упёрся, не стал отдавать. Я его вдарил, он дрючком по мне… Тут и набежали аггелы!

Начали буздать друг друга… Я по дурости пострадал…

– По жадности! – сердито поправил Леонтий.

– Так точно. А Исай, стал-быть, за кумпанию со мной.

Ремезов заставил их немедля выбанить[38]38
  Выбанить (донск.) – вымыть, постирать.


[Закрыть] и починить мундиры. А наказание отсрочил до возвращения в полк.

Несравненная красота предгорья, – лесные урочища, бурные реки, разливы песчаных бурунов, в отдаленье громада Кавказского хребта, со снежными пиками вершин, – это невиданное прежде диво потрясло Леонтия до глубины души.

Вот где, оказывается, край России. А там, где синели горы, находились неведомые страны, жили чужие народы и племена. Очевидно, они ценили свободу и самостоятельность, как и донцы, и служивые солдаты, и гражданский люд из обоза. Зачем вторгаться в эти чужедальние пределы, сотник понимал не совсем ясно. Он воевал с однополчанами супротив турок, их сторонников татар и горцев, учинявших набеги на казачьи станицы. И следовало, по его разумению, разбить их воинство, учредить мир и возвести надежные кордоны. А сами земли чужие оставить их жителям. И без того простора от Дона до Терека – неоглядно, хватит земли всем: и казакам, и ногайцам, и калмыкам. А за Кубанью пусть черкесы хозяйничают, как в былое время…

Так думал Леонтий, сознавая при этом, что его мысли касаются только казаков. Ученые люди, по всему, думали иначе. Государыня Екатерина, как сказывал писарь, указы издала, чтобы осетинцев и ингушей, к нам подавшихся, оборонять от нападок владетелей Большой Кабарды, помогать им деньгами, зерном и землей. По всему, вознамерилась Екатерина привлечь горцев к державе своей, явить к ним доброту и дать просвещение. Да мало от этого проку было! Слышал Леонтий от офицеров, что не раз ездили кабардинцы и ногайцы в Петербург. Били челом, уверяли в дружбе, получали щедрые подарки и деньги, – даже военные чины! А вернувшись на Кавказ, отступались от клятв! Так и тянулась со стародавних времен эта канитель, – то мир и дружба, то кровопролитие и грабежи. Теперь же императрица, видимо, решила навеки наложить свою длань на кавказский край! Укоренился Моздок, крепли казачьи городки-станицы…

Где-то в глубине степи, в песках, произошла стычка с отрядом горцев. Они налетели с обнаженными саблями, стараясь отбить караван навьюченных лошадей, но драгуны встретили их ружейным залпом. На перехват бросилась дюжина верхоконных казаков, среди которых оказались и платовцы. После второго залпа солдат, понеся потери, нападающие ретировались. Командир обоза, статный капитан, с огромными завитыми усищами, вытирая голову носовым платком, высказал предположение, что эти головорезы из племени, живущего далеко в горах, которые по дикости и жестокости превосходят все известные кавказские народы.

Моздок, укрепленный высоким земляным валом и крутыми бревенчатыми стенами, редутами, – по всем правилам фортификации, – больше походил не на крепость, а на город. Платовцы с любопытством оглядывали дома и казармы, потолкались на базаре, где немало было армянских и греческих торговцев, пошли к вечере в деревянную церковь.

На другой день Леонтий явился в дом командира Моздокского полка, чтобы вручить пакет и немедля отправиться в обратную дорогу. Адъютант, горделивый и неразговорчивый унтер-офицер, дал знак, что можно входить, Сотник, чеканя шаг, прошел в высокие двери, простучал сапогами по дощатому полу и замер перед совершенно молодым, статным полковником. Смуглое лицо Савельева, украшенное завитыми усами, блестело от капелек пота. Стояла жара, несмотря на предвечерний час.

Ремезов с бравым видом доложил о своем прибытии, и подал пакет. Еще не успел полковник взять его в руки, как в кабинет стремительно вошел высокий, кудрявый секунд-майор, с шашкой на поясе. Не обращая внимания на казачьего сотника, этот воинственный щеголь подступил к Савельеву.

– Что случилось, Федор? – встревожился полковник, кладя пакет на стол. – Турки?

– Кабардинцы, господин полковник! Ране бежавший из крепости торговец Оганес Назаров с повинной приехал. Разрешите пригласить?

– Разумеется.

Леонтий, козырнув, сбив набок свою папаху, хотел удалиться, но Савельев остановил его.

С поклонами в кабинет ввалился рыхлый приземистый мужчина, темноволосый, с большим крючковатым носом. Наконец он поднял красное загорелое лицо и повинно увлажнил глаза.

– Прощения просить явился к вам, ваше сиятельство, ваше превосходительство… Шайтан попутал, не заплатил за товар…

– Довольно! – с раздражением прервал Савельев. – Что тебе известно о кабардинцах?

– Великое их количество сюда направляется. Должно, больше двух тысяч едут! Я в Кабарде был, товар возил. С ними на телеге ехал. Страшно стало! Сбежал ночью, на лошадке ускакал…

Савельев, сдерживая волнение, легким шагом прошелся по кабинету. Поправив взмокшие волосы, помолчал. Снова пересек комнату по диагонали.

– Когда это войско кабардинское, как ты считаешь, подойдет к крепости?

Торговец заморгал, думая.

– К ночи, ваша светлость…

Секунд-майор подтолкнул двурушника к выходу и собственноручно закрыл дверь. Савельев распечатал конверт и бегло прочел. Содержание его, по всему, не на шутку озадачило.

– Познакомьтесь. Мой товарищ майор Криднер. А это – сотник Ремезов, посланец Бухвостова.

Офицеры обменялись поклонами.

– Что думаете, Федор? – поинтересовался Савельев, склоняясь над столом, где лежала карта, составленная полковым писарем. – Где нас будут атаковать? Бухвостов в депеше предупреждает, что и крымцы направились в нашу сторону. Может, заговор? По всем приметам неприятель собирается штурмовать крепость с двух сторон.

– Необходимо проверить, господин полковник. Мало ли что бузнику[39]39
  Бузник (устар.) – производитель и торговец бузы, легкого спиртного напитка.


[Закрыть] могло померещиться!

– В таком случае возьмите гусар да казаков, и к вечеру выступайте. Держите курс на Малку. К заградительному карантину. Надо разгадать вражеский умысел, чтобы не захватил врасплох.

– Слушаюсь!

– А вам, сотник, придется задержаться. Обстановка вокруг крепости крайне опасная. Враг рядом! Со своими казаками вы поступаете под начало секунд-майора Криднера.

– Так точно.

Под покровом темноты отряд вышел из крепости и горной дорогой устремился к реке Малке, на рубеже которой возведен был редут, и несла дежурство полевая команда.

Ближе к полуночи сикурс Криднера прибыл к оборонительному укреплению. Гарнизон, находившийся здесь, был поднят в ружье. За рекой стояла, ожидая зари, кабардинская конница. Мешкать было опасно. Всё, что находилось в карантине, оружие, порох, ядра, маркитантские припасы, было перенесено и укрыто за валом редута, оснащенного четырьмя пушками. Криднер принял решение держать оборону.

Утром вражеские факельщики подожгли деревянный забор карантина. Однако весь день кабардинцы держались за рекой. И лишь ночью предприняли бешеный натиск. Пушкари встретили их картечью и ядрами. Это заставило штурмующих отойти. Ещё день стояло над Малкой затишье. В следующую ночь Криднер не изменил тактики, отражая атакующих со всех сторон врагов пушечными и ружейными залпами. Но на этот раз не обошлось без рукопашной. Среди погибших оказался гребенской казак Коротин. А Плёткин отделался сабельным ранением руки.

5

Леонтий поселился с майором Криднером в глинобитном доме, отведенном для офицеров. А товарищей его разместили в казарме, вместе с казачьей сотней при гарнизоне. Угроза нападения на Моздок требовала сосредоточения армейских сил, поэтому Савельев отвечал отказом на просьбы сотника Ремезова покинуть крепость.

Почти ежедневно Леонтий с майором объезжали редуты и карантины вблизи терского форпоста, проводили с солдатами и кавалеристами занятия. К тому же, по требованию полковника являлись на военный совет.

Вечерами к гостеприимному майору приходили приятели, капитан Реуцкий и ротмистр Нарышкин. Составлялась карточная компания. И поскольку ни гроша не было в кармане сотника, Криднер делал ставки за него. Суммы, впрочем, были невелики. Всякий раз, при раздаче карт, Криднер укоризненно пенял:

– Краснеть, сотник, пред армейскими товарищами не подобает. Отдашь долг, когда сможешь. Земля, как утверждают географы, круглая. Были бы мы целы, а бог еще сведет…

Когда гостей не случалось, майор писал письма. По нескольку подряд. Или читал потрепанные книги на французском и немецком языках, куря трубочку. А Леонтий страдал от одиночества, от неотвязной грусти по родным и Мерджан, по казакам полка. Зрела в нем крамольная затея: как только поправится Иван, самовольно уйти. Дождаться случая, когда из крепости отправится обоз. А на следующий день, догнав его, двигаться до Пятигорья. И так как они не реестровые, а доброхотные донские казаки, вернуть их в Моздок никто не имеет права…

Но однажды звездным вечером, перед праздником Вознесения, Леонтий, придя домой, застал майора крайне взволнованным. Бутылка красного вина, стоящая на столе, была наполовину пуста. На кровати валялся лист бархатистой бумаги и разорванный конверт.

– Ну, как твой ординарец? – полюбопытствовал Криднер, доставая с настенной полки еще одну чарку. – Молодцом?

– Так точно, господин майор. До крыльца провожал меня. Он – служилый, духом крепок. До Троицы, даст бог, в строй станет.

– Брось чиниться. Называй меня по имени. Нас двое, и никто не услышит. Выпей со мной! Есть повод.

– Я не охотник до этого. Разве чарочку…

– Ты застал здесь пленного крымчака, Шарин-Кая? – спросил приятель, разливая вино по чаркам.

– Да, я видел, как увозили его в Кизляр.

– Я могу рассказать о том, как он был пойман. Прелюбопытнейшая экспедиция! Мы вместе с тобой находились на редуте, отражая кабардинцев. Не скрою, мне тоже было невесело. Но та поездка на Баксан, клянусь честью, была во сто крат опасней…

Выпили вина, и Криднер снова налил кахетинского в походные серебряные чарочки. Спустя минуту подхватился с табурета и стал набивать трубочку. Длинные курчавые волосы упали на лоб и глаза, он движением головы отбросил их. Красивое породистое лицо майора подернулась испариной.

– В Петербурге… – быстро произнес он, раскуривая трубку, и сделал паузу. – В Петербурге довелось мне служить четыре года. Состоял адъютантом при Военной коллегии. Был приблизительно в твоих летах. Но в отличие от тебя, друг мой, не знал меры в кутежах, слыл бретером. И, разумеется, водил дружбу с преображенцами. Братьев Орловых почитал за родных. И не пропускал ни придворных праздников, ни приемов, ни увеселений. Отец мой, бригадир и дворянин, родом был из Саксонии и принял русское подданство еще при Петре Великом. Император его заметил на шведской войне и с тех пор не оставлял милостями. А мать – урожденная Апраксина, из знаменитого рода. Рос я в имении деревенском, хотя с трех лет числился в Преображенском полку. Отец смолоду готовил меня к службе, научил наездничать и стрелять, владеть клинком и шпагой. Словом, жаждал я баталий и викторий во славу Державы Российской. Жил в лихой офицерской среде вольготно, предерзко и бездумно! Связей с легкомысленными барышнями было немало, время с вакханками проводил чудесно, и ни о какой любви, поверь, не помышлял.

Криднер подошел к небольшому квадратному окну, выдавил его створку наружу. Свежий воздух опахнул терпким запахом цветущей бузины. Где-то в центре городка двигались телеги, и властный голос давал трудно разбираемые распоряжения.

– Кизлярский обоз обратно тронулся, – заметил майор, расстегивая пуговицы мундира. – А я так и не написал ответа… Так вот! Однажды, милостивый государь, на святочном балу у Растопчина моя буйная младость в один миг укрощена была. Среди весьма разборчивой светской публики я увидел женщину, от красоты которой застыл на месте. Пииты и писаки множество сравнений напридумывали. Но ни Тредьяковский, ни Ломоносов не смогли бы передать того неистового чувства, что овладело мною при появлении Нины. Ничего особенного в этом имени, кроме того, что коротко, как будто нет. Но с того вечера я повторял его, как стихир, как утреннюю молитву! Ты хоть единожды был влюблен? – с воодушевлением и блеском в повлажневших глазах спросил майор, почти подбежав к приятелю, сидевшему за столом.

– Я очень люблю девушку… И непременно на ней женюсь! – негромко ответил Леонтий. – Мне знакомо это состояние! От него и радостно и грустно, и душа покоя не знает…

– Так, мой младой друг. Любовь ослепляет, меняет тебя совершенно. Ты в присутствии возлюбленной теряешь над собой власть, готов ради нее горы сокрушить и перевернуть мир! А между тем княгиня Нина, фамилию я называть не стану, произвела на вечере фурор. Дамы знакомились с ней наперебой, восхищенные модным платьем, сшитым по версальскому образцу, и бриллиантовыми подвесками. Мужчины откровенно любовались ею, вызывая во мне бешеную ревность. А я неотрывно смотрел на ее стан, на завитые пшеничные волосы… А глаза… Их прелесть невозможно постичь, – они притягивали таинственной глубиной, теплым светом. При этом, черты лица ее были несколько крупны, хотя и правильны…

Криднер бросил трубку, давно погасшую, на стол. Выпил вина и повалился на кровать, взяв в руки письмо. Он прижал его к щеке и чему-то засмеялся. Леонтий с нетерпением ждал продолжения рассказа.