Текст книги "Эпоха становления русской живописи"

Лавр Кузьмич Плахов
1810–1881

Плахов был сыном обедневшего инженера-полковника. Он окончил уездное училище в Феодосии, а потом переехал в Петербург. Служил подмастерьем у литографа К. П. Беггрова, к которому его определил отец на шесть лет по договору. А. Г. Венецианов, случайно встретив Плахова, взял его к себе в ученики и добился расторжения договора. По заказу императрицы Александры Федоровны Плахов написал картину «Кабинет императора Александра I», она (после доработки А. Г. Венецианова) была подарена императору Николаю I. Художнику за исполнение этой картины Венецианов выхлопотал тысячу рублей.

Венецианов восхищался талантом своего ученика. Сам Плахов считал себя гениальным художником. Он был наивным, пылко-восторженным и очень впечатлительным человеком.

Плахов занимался в Академии художеств под руководством профессоров М. Н. Воробьева и А. И. Зауервейда. За свои работы он получал серебряные и золотые медали и был выпущен из Академии со званием классного художника 1-й степени.

Один из почитателей Плахова взялся оплатить его заграничную командировку. Плахов уехал в Берлин, а потом в Дюссельдорф, где начал обучаться у известного немецкого художника А. Шредтера. Но вскоре почитатель отказался оплачивать пребывание Плахова за границей, он преувеличил свои возможности покровительствовать будущему гению и обратился в Общество поощрения художников, чтобы оно поддержало художника. Но Общество поощрения художников денег не дало. Плахов залез в долги и не мог вернуться в Россию. Он писал друзьям письма с просьбами о помощи, проклинал всех немцев – по его мнению, в Германию человека можно только ссылать за тяжелое преступление, а ведь он никаких преступлений не совершал. Выручил Плахова В. А. Жуковский. Поэт помог ему выпутаться из долгов, за что признательный художник не хотел покидать своего благодетеля, и тот с большим трудом избавился от него, выпроводив в Россию.

Вернувшись домой, Плахов уехал к Венецианову и некоторое время жил в его тверском поместье. Венецианов поддержал своего любимого ученика, но сетовал, что «фантастики-немцы» испортили его, что в конце концов привело к ссоре ученика и учителя.

После смерти Венецианова Плахов скитался по России, жил в Харькове, в Вильно, в Минске, начал заниматься новомодной тогда фотографией и умер в нищете в Петербурге, так и не достигнув страстно желанной им гениальности.

Л. К. Плахов. Крестьянский мальчик

Л. К. Плахов. Кучерская в Академии художеств

Л. К. Плахов. В бондарной мастерской

Л. К. Плахов. Крестьянские дети

Л. К. Плахов. Мастеровой за работой

Л. К. Плахов. Кузнецы

Л. К. Плахов. В столярной мастерской

Л. К. Плахов. Отдых на сенокосе

Л. К. Плахов. В столярной мастерской

Л. К. Плахов. Пирушка водовозов

Л. К. Плахов. Портрет старухи

Л. К. Плахов. Портрет А. С. Стромилова с семьей

Иван Фомич Хруцкий
1810–1885

Хруцкий родился в местечке Улла Лепельского уезда Витебской области в семье униатского (греко-католического) священника Фомы Ивановича Хруцкого. Он окончил в Полоцком лицее факультет «свободных искусств» и уехал в Петербург, где как вольнослушатель обучался в Академии художеств под руководством профессора А. Г. Варнека и брал частные уроки у знаменитого английского портретиста Д. Доу, создателя портретной галереи героев Отечественной войны в Зимнем дворце. Хруцкому покровительствовал и его земляк, академик И. И. Олешкевич, который когда-то окончил Виленский университет и стажировался в Париже у знаменитого Давида.

Хруцкий работал в жанре натюрморта. Он получал за свои картины серебряные и золотые медали Академии художеств. Император Николай I наградил его часами с золотой цепью.

В 1839 году Хруцкий за портреты и натюрморты получил звание академика живописи. В это время два родных брата Хруцкого поступили в Академию художеств и позже тоже стали художниками.

Хруцкий вернулся в родные края, купил недалеко от Полоцка имение Захарничи у озера Щалопок, построил дом с парком и садом и женился на Анне Ксаверьевне Бембовской, своей соседке. Ее отец был капитаном в войсках повстанцев во время польского бунта под руководством Т. Костюшко, подавленного А. В. Суворовым. За конфликты с религиозными властями его заключили в монастырь. Хруцкий обратился за помощью к виленскому архиепископу И. Семашко и митрополиту И. Булгаку. Отца освободили, но Хруцкому пришлось за весьма умеренную плату – тысячу рублей серебром – написать иконы для иконостаса Александро-Невского собора в Ковно и тридцать два портрета духовных деятелей для архиерейского дома в Вильно. Последние сорок лет жизни Хруцкий провел в своем имении, где он и похоронен.

И. Ф. Хруцкий. Автопортрет

И. Ф. Хруцкий. Митрополит И. Семашко в своем кабинете слушает доклад секретаря

И. Ф. Хруцкий. Портрет молодой женщины с корзиной

И. Ф. Хруцкий. Мясо и овощи

И. Ф. Хруцкий. Натюрморт со свечой

И. Ф. Хруцкий. Вид на Елагином острове в Петербурге

И. Ф. Хруцкий. Дети перед мольбертом

И. Ф. Хруцкий. Семейный портрет

И. Ф. Хруцкий. Портрет девочки

И. Ф. Хруцкий. Портрет неизвестной в белом

И. Ф. Хруцкий. Портрет неизвестной

И. Ф. Хруцкий. Портрет неизвестной с корзиной

И. Ф. Хруцкий. Дичь, овощи и рыба

И. Ф. Хруцкий. Портрет мальчика

И. Ф. Хруцкий. Фрукты

И. Ф. Хруцкий. Портрет неизвестной с цветами

И. Ф. Хруцкий. Натюрморт

И. Ф. Хруцкий. Портрет неизвестной с корзиной в руках. Фрагмент

И. Ф. Хруцкий. Портрет детей

И. Ф. Хруцкий. Девочка с фруктами

И. Ф. Хруцкий. Портрет мальчика

И. Ф. Хруцкий. Портрет Булгакова

И. Ф. Хруцкий. Портрет неизвестной

И. Ф. Хруцкий. В комнатах усадьбы художника Захарничи Полоцкой губернии

И. Ф. Хруцкий. Старуха, вяжущая чулок

И. Ф. Хруцкий. Натюрморт

И. Ф. Хруцкий. Натюрморт. Яблоки и виноград

И. Ф. Хруцкий. Фрукты. Натюрморт

И. Ф. Хруцкий. Плоды и птица

Евграф Федорович Крендовский
1810–1870

Крендовский происходил из «обер-офицерских детей», служил в канцелярии городской полиции в Арзамасе, учился в Арзамасской художественной школе А. В. Ступина. В 1830 году приехал в Петербург и начал посещать классы Академии художеств как вольноприходящий, а потом стал учеником А. Г. Венецианова.

В 1839 году Крендовский, получив звание свободного художника, уехал в Полтавскую губернию, в село Мануйловку Кременчугского уезда, где обучал живописи детей помещицы В. М. Остроградской. Позже он купил себе дом, но в конце жизни переехал к брату – Х. Ф. Крендовскому, в его имение около села Измайлово Арзамасского уезда Нижегородской губернии, где и прожил до конца своих дней.

Е. Ф. Крендовский. Сборы художников на охоту

Е. Ф. Крендовский. Портрет неизвестной

Е. Ф. Крендовский. Девушка

Е. Ф. Крендовский. Портрет семейства сенатора А. А. Башилова и детей графа де Бальмен

Е. Ф. Крендовский. Портрет А. С. Лошкарева с детьми

Е. Ф. Крендовский. Виды залов Зимнего дворца. Фрагмент

Евгений Петрович Житнев
1809–1860

Житнев – ученик А. Г. Венецианова. Был крепостным, но получил вольную, учился вольноприходящим в Петербургской Императорской академии художеств. В 1835 году получил звание свободного художника, в 1856 году стал академиком живописи.

Е. П. Житнев. Автопортрет

Аполлон Николаевич Мокрицкий
1810–1870

Мокрицкий родился на Украине. Он учился в Нежинском лицее князя И. А. Безбородко, потом уехал в Петербург и посещал классы Петербургской Императорской академии художеств как вольноприходящий и стал учеником А. Г. Венецианова. Мокрицкий служил канцеляристом в департаменте горных и соляных дел. В 1835 году он был принят в число пенсионеров Академии художеств. Позже стал учеником Карла Брюллова и его верным почитателем и спутником. Мокрицкий окончил Академию художеств со званием свободного художника.

В 1849 году за портрет митрополита Никанора Новгородского получил звание академика и стал преподавателем в Московском училище живописи и ваяния. Мокрицкий оставил после себя интереснейший дневник, опубликованный после его смерти.

А. Н. Мокрицкий. Женский портрет

А. Н. Мокрицкий. Девушка на карнавале (Мария Джиолли)

А. Н. Мокрицкий. Женский портрет

Михаил Иванович Лебедев
1811–1837

Лебедев родился в Дерпте (бывший Юрьев, потом Дерпт, потом Тарту в современной Эстонии) Лифляндской губернии в семье крепостного. В 1816 году в прибалтийских губерниях крепостное право отменили, отец Лебедева был записан в мещанское сословие. Лебедев учился в гимназии имени императора Александра I при Дерптском университете. При посредственных успехах в науках юноша обратил на себя внимание талантом живописца. Об этом стало известно графу П. А. Палену. По его ходатайству граф А. Х. Бенкендорф доложил императору Николаю I, и тот распорядился отправить Лебедева в Петербург для определения в Академию художеств.

Учился Лебедев у выдающегося пейзажиста М. Н. Воробьева. За картину «Вид в окрестностях Ладожского озера» он получил большую золотую медаль, дававшую право на пенсионерскую поездку в Италию. Картина понравилась императору Николаю I, и он подарил своему протеже бриллиантовый перстень. Перед отправлением в Италию Лебедев съездил в Дерпт, продал бриллиантовый перстень и на вырученные деньги одел и обшил всех своих родных.

В Италии Лебедев жил в одно время с Карлом Брюлловым, с братом которого – рано умершим Иваном – он сдружился еще в Академии.

Лебедев написал в Италии несколько пейзажей. Карл Брюллов считал, что со временем он станет первым пейзажистом Европы. Но начавшаяся эпидемия холеры унесла жизнь молодого художника.

Один из современников, гравер, впоследствии ректор Академии художеств, написал о Лебедеве: «Он по простоте своей был сердцем совершенный младенец, по художеству же, как ландшафтный живописец, это был великан».

М. И. Лебедев. Автопортрет

М. И. Лебедев. Пейзаж

М. И. Лебедев. Альбано

М. И. Лебедев. Васильково. Фрагмент

М. И. Лебедев. Альбано. Белая стена

М. И. Лебедев. Аричча близ Рима

М. И. Лебедев. Альбано

М. И. Лебедев. Альбано близ Рима

М. И. Лебедев. В парке Киджи

М. И. Лебедев. Пейзаж с коровами

М. И. Лебедев. В ветренную погоду

М. И. Лебедев. Парк Альбано

М. И. Лебедев. В парке

Александр Алексеевич Златов
1810–1832

Златов был крепостным человеком помещицы Н. М. Змеевой из Кашинского уезда. В 1826 году Златов стал учеником А. Г. Венецианова, который помог ему получить вольную. Златов жил на квартире у Венецианова в Петербурге вместе с другими учениками художника.

А. А. Златов. Старик пастух

Александр Гаврилович Денисов
1811–1834

Денисов был сыном петербургского мещанина. Став учеником А. Г. Венецианова, он получил серебряную и золотую медали Академии художеств. Картину Денисова «Матросы в сапожной мастерской» приобрел наследник престола. Император Николай I хотел отправить Денисова в Берлин для обучения у известного немецкого художника Ф. Крюгера, но молодой художник неожиданно умер.

А. Г. Денисов. Матросы в сапожной мастерской

Александр Алексеевич Александров
1811–1878

Александров был мальчиком-подмастерьем у художника-иконописца Н. С. Крылова, который стал учеником А. Г. Венецианова. Александров родился в деревне Лубеньки Кашинского уезда в семье крепостных дворовых помещицы О. Н. Куминовой. Венецианов добился освобождения Александрова из крепостной зависимости и взял его к себе учеником.

А. А. Александров. Парадный спектакль

Алексей Александрович Васильев
1811–?

Васильев происходил из дворян, учился в университете, как вольноприходящий посещал классы Петербургской Императорской академии художеств, потом стал учеником А. Г. Венецианова. В 1845 году за портрет художника А. Е. Егорова Васильев получил звание академика живописи. Позже он стал преподавателем в школе Общества поощрения художников.

А. А. Александров. Портрет старика

А. А. Александров. Портрет Н. А. Васильева

А. А. Александров. Портрет Е. А. Аникеевой, сестры художника, в молодости

А. А. Александров. Портрет неизвестной

Григорий Карпович Михайлов
1814–1867

Михайлов родился в Можайске. Он происходил из семьи крепостного, жил в Твери, где окончил гимназию. Приехав в Петербург с целью поступить в Медико-хирургическую академию, Михайлов случайно познакомился с художником А. В. Тырановым, а позже стал учеником его учителя – А. Г. Венецианова, который помог ему освободиться от крепостной зависимости, собрав две тысячи рублей среди художников для его выкупа.

Настоящая фамилия Михайлова – Ковальков. Новую фамилию он получил в результате анекдотического случая. Однажды он под руководством Венецианова писал вид интерьера одного из залов Эрмитажа. К художникам подошла императрица и спросила у Венецианова фамилию его ученика. Венецианов забыл фамилию новичка и назвал первую пришедшую ему на ум – Михайлов. После этого Ковальков и стал Михайловым.

Михайлов посещал классы Академии художеств как вольноприходящий ученик. За картину «Кухарка» он получил серебряную медаль. Позже Михайлов обучался в мастерской Карла Брюллова и стал одним из лучших его учеников. За картину «Лаокоон с детьми» он получил золотую медаль, некоторое время жил в Италии, и в 1855 году стал академиком живописи, а потом был удостоен звания профессора исторической живописи. Он стал самостоятельным человеком, купил себе небольшое поместье в Эстляндии, где и умер.

Г. К. Михайлов. Кухарка

Г. К. Михайлов. Девушка, ставящая свечу перед образом. По свидетельству современников, в создании этой картины участвовал Карл Брюллов, помогая своему ученику

Петр Михайлович Боклевский
1816–1897

Боклевский родился в семье отставного подпоручика, участника штурма Измаила Михаила Федоровича Боклевского, в небольшом имении Елшино в Пронском уезде Рязанской губернии. Мать его, Мария Даниловна, урожденная Сазонова, дочь небогатого помещика (ей и принадлежало сельцо Елшино) увлекалась акварельной живописью. Успешно закончив Рязанскую губернскую гимназию, Боклевский поступил на юридический факультет Московского университета, вольнослушателем обучался в Петербургской Императорской Академии художеств в мастерской Карла Брюллова, а после конфликта с ним работал в мастерской скульптора П. К. Клодта, создававшего в то время знаменитые группы коней для Аничкова моста.

За один из созданных им портретов Боклевский получил звание художника портретной и акварельной живописи и право на двухлетнюю заграничную командировку. Боклевский прославился карикатурами на англичан времен Крымской войны и замечательными иллюстрациями к произведениям русских писателей. Высшим его достижением считаются портреты героев поэмы Н. В. Гоголя «Мертвые души» и цикл иллюстраций к пьесе Н. В. Гоголя «Ревизор», а также иллюстрации к произведениям А. Н. Островского, И. С. Тургенева, Ф. М. Достоевского.

В 1849 году Боклевский женился на сироте, воспитаннице предводителя дворянства Пронского уезда М. Ф. Лихарева – Варваре Павловне Мальцевой. По достижении совершеннолетия Мальцева стала владелицей своего наследственного имения Питомша Скопинского уезда, где и поселились молодые. В 1869 году в имении произошел пожар. В огне погибли многие работы художника, в том числе цикл рисунков к «Запискам охотника» А. С. Тургенева. Семья художника оказалась почти без средств к существованию. Чтобы дать детям возможность получить образование, Боклевскому пришлось уехать в Москву и заняться адвокатской практикой. После смерти жены Боклевский жил в имении своей овдовевшей дочери. Благодаря помощи детей художник в последние годы поселился в Москве и продолжил работу над иллюстрациями к «Мертвым душам».

Умер в Москве, похоронен на родине, в Рязанской губернии в Скопинском уезде в ограде Свято-Духова монастыря.

П. М. Боклевский. Автопортрет

П. М. Боклевский. Сцена из комедии Н. В. Гоголя «Ревизор»

П. М. Боклевский. Игуменья Манефа (П. И. Мельников-Печерский «В лесах»)

П. М. Боклевский. Иван Петрович (Н. В. Гоголь «Мертвые души»)

П. М. Боклевский. Потап Максимыч Чапурин (П. И. Мельников-Печерский «В лесах»)

П. М. Боклевский. Кукшина (И. С. Тургенев «Отцы и дети»)

П. М. Боклевский. Стуколов (П. И. Мельников-Печерский «В лесах»)

П. М. Боклевский. Макар Тихоныч Масляников (П. И. Мельников-Печерский «В лесах»)

П. М. Боклевский. Манилов (Н. В. Гоголь «Мертвые души»)

П. М. Боклевский. Параша Чапурина (П. И. Мельников-Печерский «В лесах»)

П. М. Боклевский. Коробочка (Н. В. Гоголь «Мертвые души»)

П. М. Боклевский. Сцена из комедии Н. В. Гоголя «Ревизор»

П. М. Боклевский. Петр Петрович Петух (Н. В. Гоголь «Мертвые души»)

П. М. Боклевский. Жена городничего с дочкой (Н. В. Гоголь «Ревизор»)

П. М. Боклевский. Герасим (И. С. Тургенев «Муму»)

Александр Алексеевич Агин
1817–1875

Агин был незаконнорожденным сыном дворовой крестьянки и богатого псковского помещика, происходившего из древнего рода Елагиных. Ротмистр привилегированного кавалергардского полка Алексей Петрович Елагин был участником Отечественной войны 1812 года, владел наследственным имением Петровское в Новоржевском уезде Псковской губернии. Рожденный от крестьянки сын получил по обычаю того времени только часть фамилии Елагин – Агин, и вольную. Отец поощрял занятия сына рисованием. Будущий художник имел возможность обучаться у выпускника Петербургской Императорской академии художеств С. Полякова, крепостного Елагиных. Но отец рано умер, и Агин остался без средств к существованию. Тем не менее некоторое время Агин учился в псковской гимназии. В семнадцать лет он попал в Петербургскую Императорскую академию художеств как стипендиат Общества поощрения художников. Учился в классе исторической и портретной живописи у Карла Брюллова. Академию окончил всего лишь со званием преподавателя рисования.

Как художник Агин прославился созданием рисунков к «Ветхому завету» (за эту работу он даже получил награду – бриллиантовый перстень от императора Николая I) и более всего – иллюстрациями к поэме Н. В. Гоголя «Мертвые души», которые потом гравировал его близкий друг Е. Е. Бернардский. По заказу знаменитого скульптора П. К. Клодта Агин выполнил эскизы к барельефам памятника И. А. Крылова в Летнем саду.

Всю жизнь Агин нуждался. Жил на материальную помощь Общества поощрения художников, обучал рисованию детей в семьях богатых купцов, где ему часто приходилось терпеть унижения, и он со скандалом бросал преподавание. Однажды его забрали в рекруты, и друзьям пришлось спасать художника – вскладчину они купили для него квитанцию, освобождавшую от воинской повинности. После отказа Н. В. Гоголя дать ему право издавать «Мертвые души» пытался выпустить альбом со 100 рисунками к поэме, но как издатель не преуспел. Агину приходилось материально поддерживать своего любимого родного брата Василия, погибшего впоследствии во время Крымской войны.

Умер Агин в Черниговской губернии, в имении Каченовка, принадлежавшем миллионеру и известному коллекционеру живописи Тарновскому.

А. А. Агин. Автопортрет

А. А. Агин. Непонятый талант

А. А. Агин. Голова демона

А. А. Агин. Смерть Ивана Калиты

А. А. Агин. Автопортрет

А. А. Агин. Суд в подземелье

Иван Константинович Айвазовский
1817–1900

Айвазовский родился в семье армянского мелкого торговца Геворга Айвазяна, которая из Польши перебралась в Феодосию. Отец будущего художника стал старостой феодосийского базара, мать – ее звали Репсиме – занималась домашним хозяйством и была искусной вышивальщицей.

Айвазовский с детских лет увлекался рисованием. Он нигде не учился. Геворг Айвазян подрабатывал составлением судебных прошений – и маленький Ованес (впоследствии Иван) рисовал на обороте использованных листов бумаги все, что видел. Однажды он нарисовал на стене дома солдата в полном обмундировании. Этот рисунок случайно увидел градоначальник Феодосии А. И. Казначеев. Он решил, что у мальчика есть талант к живописи и подарил ему краски и кисти. В 1829 году Казначеева назначали Таврическим губернатором. Он уехал в Симферополь и с согласия родителей взял с собой Ованеса и определил его на учебу в гимназию. Знакомая губернатора графиня Наталья Федоровна Нарышкина, увидев рисунки гимназиста Айвазоского, отослала их в Петербургскую Императорскую академию художеств. В результате Айвазовского приняли в академию на казенный счет.

Сначала Айвазовский учился в классе знаменитого тогда пейзажиста, профессора М. Воробьева. В 1835 году его определили помощником к французскому маринисту Филиппу Таннеру, которого император Николай I выписал из Парижа для того, чтобы он написал виды всех российских морских портов (чем Таннер и занимался на протяжении двадцати лет). Оказавшись в роли подмастерья у знаменитого иностранца, Айвазовский быстро овладел приемами письма Таннера и в его манере написал картину «Этюд воздуха над морем». Картина была выставлена на академической выставке и получила золотую медаль. Таннер, узнав об этом, очень рассердился и пожаловался императору Николаю I на своевольного помощника. Николай I приказал убрать картину Айвазовского с выставки.

Но поэт В. А. Жуковский, воспитатель царских детей, и баснописец И. А. Крылов, к которому Николай I относился с большим уважением, показали императору работы молодого художника, и царь сменил гнев на милость. Айвазовского прикомандировали к морскому штабу Балтийского флота в качестве художника.

В 1837 году Айвазовский закончил Академию с золотой медалью, что давало ему право на пенсионерскую поездку в Италию. За границу он уехал только в 1840 году, после участия в морских операциях в ходе русско-турецкой войны.

В Италии Айвазовский посетил своего старшего брата – Гавриила. Гавриил жил в Венеции, где он получил образование и стал монахом монастыря Святого Лазаря и известным историком.

Картины Айвазовского пользовались успехом за границей. Картину «Хаос» приобрел для Ватикана сам папа Римский Григорий XVI и наградил художника золотой медалью. В Париже Айвазовский тоже был удостоен золотой медали Парижской Академии. (Позже, в 1897 году после персональной выставки в Париже французское правительство наградило его орденом Почетного легиона).

В 1844 году Айвазовский вернулся в Россию и получил звание академика живописи. Его причислили к Главному морскому штабу, и он принимал участие в Крымской войне. В осажденном Севастополе Айвазовский устроил свою персональную выставку, на которой представил публике одну из своих самых знаменитых картин «Синопский бой». Позже Айвазовский участвовал и в Русско-турецкой войне 1877–1878 годов.

Айвазовский за свою долгую творческую жизнь устроил 120 персональных выставок. Его картины продавались по очень высоким ценам. Большую часть денег он тратил на благотворительные нужды – открыл в Феодосии художественную школу, построил археологический музей (Айвазовский был действительным членом Русского географического общества), открыл при своем доме в Феодосии картинную галерею.

В 1887 году Айвазовского избрали почетным членом Петербургской Императорской академии художеств. Он был также почетным членом нескольких зарубежных художественных академий – Римской, Амстердамской, Штутгардской и Флорентийской. Во Флоренции, в галерее Уфицци помещен его автопортрет – он стал вторым русским художником после О. Кипренского, удостоенным этой чести.

Первая жена Айвазовского – Юлия Яковлевна Гревс, англичанка, дочь петербургского врача, вместе с дочерьми оставила его, и после развода он женился второй раз на Анне Бурназян, вдове феодосийского торговца.

В 1887 году вся Россия отмечала 50-летний юбилей творческой деятельности Айвазовского. По этому случаю художник подарил Академии художеств картину «Пушкин на берегу моря», написанную вместе с И. Е. Репиным.

Айвазовский написал несколько сотен картин с изображением моря, которые всеми признаны шедеврами. Его кисти принадлежит и более пяти тысяч картин, написанных художником в первую очередь для продажи.

В наше время все картины Айвазовского ценятся у коллекционеров и продаются на аукционах за очень большие деньги (по миру ходит и множество подделок под Айвазовского).

Но современники неоднозначно относились к работам великого мариниста. Вот что писал о нем в своей «Истории русской живописи» А. Н. Бенуа, сам выдающийся живописец и, кроме того, искусствовед, строгий и взыскательный:

«Айвазовский, хотя и значился учеником М. Воробьева, но стоял в стороне от развития русской пейзажной школы. Общее имел, впрочем, Айвазовский с этой школой то, что и он разменял все свое большое дарование и свою истинно художественную душу на продажный вздор. Он перешел даже в этом размене, подобно Клеверу, через все границы приличия и сделался прямо типом „рыночного“ художника, имеющим уже, скорее, что-то общее с малярами и живописцами вывесок, нежели с истинными художниками.

Одно имя Айвазовского сейчас же вызывает воспоминание о какой-то безобразной массе совсем тождественных между собой, точно по трафарету писаных, большущих, больших, средних и крошечных картин. Все волны, волны и волны, зеленые, серые и синие, прозрачные как стекло, с вечно теми же на них жилками пены и покачнувшимися или гибнущими кораблями, с вечно теми же над ними пасмурными или грозовыми облаками. Если б была возможность собрать эту подавляющую коллекцию в одну кучу и устроить из нее гигантское аутодафе, то, наверное, тем самым была бы оказана великая услуга имени покойного художника и искусству, так как только после такой очистки можно было бы оценить в Айвазовском то, что было в нем действительно хорошего.

А в нем было хорошее. Айвазовский действительно любил море и даже любил как-то сладострастно, неизменно, и нужно сознаться, что, несмотря на всю эту рутину, любовь эта нашла себе выражение в лучших вещах его, в которых проглянуло его понимание мощного движения вод или дивной прелести штиля – гладкой зеркальной сонной стихии. В Айвазовском рядом с негоциантскими, всесильными в нем инстинктами, бесспорно, жил истинно художественный темперамент, и только чрезвычайно жаль, что русское общество и русская художественная критика не сумели поддержать этот темперамент, но дали, наоборот, волю развернуться недостойным инстинктам этого художника.

Заслуга Айвазовского в истории русского общества (а тем более во всеобщей) невелика. Он ничего нового в нее не внес. То, что он делал (или, вернее, только желал делать), то есть эпическое изображение стихийной жизни, было найдено Тернером, а затем популяризовано Мартином и другими англичанами, а также Изабе и Гюденом. Айвазовский получил это наследие Тернера из третьих и четвертых рук (через заезжего французского художника Таннера). Однако и за это ему спасибо, что он, единственный среди русских, сумел увлечься этим, хоть и сильно поразбавленным, но все же бесконечно драгоценным в художественном отношении, наследием. Никто из художников в России не находился на такой высоте, чтоб заинтересоваться трагедией мироздания, мощностью и красотой стихийных явлений. Лишь один Айвазовский, идя по пятам Тернера и Мартина, зажигался на время их вдохновенным восторгом от великолепия космоса, являвшегося для них живым, органическим и даже разумным и страстным существом. Разумеется, смешно читать такие места в биографии Айвазовского, где говорится, что чем сложнее и глубже были темы, за которые он брался, тем быстрее он с ними справлялся. Это смешно и не говорит в пользу серьезности его отношения к делу, но уже то важно, что он брался за эти сложные и глубокие задачи. Нужно, впрочем, отдать справедливость Айвазовскому, что иногда, несмотря на ужасные рисунок и часто „подносную“ живопись, ему все же удавалось вкладывать в них что-то такое, отдаленно похожее на грандиозность и поэзию».

Екатерине Раевской А. С. Пушкин посвятил стихотворение «Редеет облаков летучая гряда…», написанное в период путешествия по Крыму.

А. С. Пушкин

 
Редеет облаков летучая гряда.
Звезда печальная, вечерняя звезда!
Твой луч осеребрил увядшие равнины,
И дремлющий залив, и черных скал вершины.
Люблю твой слабый свет в небесной вышине;
Он думы разбудил, уснувшие во мне:
Я помню твой восход, знакомое светило,
Над мирною страной, где все для сердца мило,
Где стройны тополы в долинах вознеслись,
Где дремлет нежный мирт и темный кипарис,
И сладостно шумят полуденные волны.
Там некогда в горах, сердечной думы полный,
Над морем я влачил задумчивую лень,
Когда на хижины сходила ночи тень —
И дева юная во мгле тебя искала
И именем своим подругам называла.
 

И. К. Айвазовский. Черное море ночью

П. Г. Гнедич

На границе первой и второй половины XIX века стоит фантастический художник-гигант – Айвазовский, написавший несколько тысяч очень посредственных, почти лубочных картин и наряду с этим создавший несколько десятков поразительных по необычайному лиризму полотен, вровень с которыми может стать только Тернер со своей стихийной мощью.

Айвазовский Иван Константинович (1817–1900) был по рождению армянин. Ребенком он играл на берегу своей родной Феодосии, и с детства в его душу запала изумрудная игра черноморского прибоя. Впоследствии, сколько бы он ни писал каких морей, все у него получалась прозрачная зеленая вода с лиловатыми кружевами пены, свойственная его родному Евксинскому Понту. Шестнадцатилетним юношей его свезли в Академию. Там его принялся обучать перспективе Воробьев, но, вероятно, уроки не пошли на пользу. Айвазовский до конца своих дней не имел никакого представления о перспективе и нередко в одной картине проводил три или четыре горизонта. Француз Таннер познакомил его с тернеровской манерой работы, – в 1837 году молодой художник уже получает золотую медаль за «Этюд воздуха над морем». Это было его первым успехом. Он написал в течение 80-ти лет множество картин, из которых, как сказано выше, многие превосходны. Недаром Ге назвал его создателем пейзажа.

Но, не зная линейной перспективы, он с необычайною правдою передавал перспективу воздушную. Кроме него едва ли найдется художник, который умел бы так передавать воздух между стенами гор и зрителем, который так бы писал прозрачные утренние туманы и штили. Легкие воздушные кучевые облака он писал так, что, несмотря на их клубящуюся массу, не чувствовалось тех мазков, которые дают характер гипсовых куч на картинах других, весьма талантливых, художников. Рисунок волны, быть может, у него слишком однообразен, но в иных случаях зыбь передавалась бесподобно. Почти все картины написаны им неровно. Превосходно схвачен тон мокрого, наглаженного приливами песка, а рядом – вместо травы – какая-то зеленая стриженая шерсть. Суда его, помимо перспективы, нередко страдают оснасткой: моряки не раз говорили о неправильном ходе его парусных судов и о невозможности так лавировать против ветра, как лавируют его суда. Лучшими его мотивами, по-моему, следует назвать серые влажные деньки над едва колышущимся северным морем. В южных красках он часто пересаливал, и солнце у него все-таки, несмотря на чисто тернеровскую смелость, было условным и заспанным. Затем, как я сказал уже, очаровательны его итальянские туманы и ближе к натуре, чем попытки всех других художников. Очаровательно передано то ощущение розово-молочного воздуха, сквозь густую пелену которого светит утреннее золотисто-алое солнце, давая от предметов бледно-голубые, длинные тени. Предметы уходят в молочную дымку, теряют контуры, и кажется, что через каких-нибудь сто сажень – конец мира, какое-то космическое пространство без границ и пределов. Но в верхних слоях туман реже, и присмотревшийся глаз вдруг определяет в его розовом пухе, где-то наверху, слабый, как призрак, контур огромной горы, вознесшейся над заливом: это Везувий. Раз поймав его очертания, вы уже заставляете его проступать перед вами, теряя его только на несколько мгновений. У Айвазовского в его лучших картинах то же: линии гор то пропадают, то чувствуются, – до того неуловимо-нежны краски этого тумана. К сожалению, я не помню из нескольких тысяч виденных мною картин Айвазовского восхода солнца на Босфоре и на Эльбрусе, а между тем это – лучшие по красоте восходы в Европе.

Ночи на картинах Айвазовского фосфоричны. В его отблесках на воде чувствуется отблеск света Иванова червячка, что-то таинственное, спокойное, манящее. Особенно хороши бывают некоторые переливы света, когда он изображает лунный восход, когда чувствуется в облаках розоватость, позолоченная по краям соседством луны.

Но зато как плохи его хаты, дороги, сады, строения! Это – нередко ребяческие картинки без техники, без знания, без наблюдательности. С натуры он писал мало, больше по памяти. Его быстрота была анекдотична. Еще карикатурист Новахович изображал его летящим на паровозе мимо бесконечного полотна и рисующим по дороге свои марины. Деятельность его была исключительная. К пятидесяти годам он написал две тысячи больших картин, а в последнюю четверть века – еще три тысячи. Всех же писанных маслом холстов и досок, по его собственному счету, должно быть не менее двадцати тысяч. Когда он праздновал в 1887 году пятидесятилетие своей деятельности, тем лицам, которые поздравляли его и сочувствовали его деятельности, он написал в подарок сто сорок маленьких марин, из которых многие были превосходны. Работа эта была исполнена им в две недели, в хмурую петербургскую погоду, в те немногие часы, когда окна его номера давали свет в небольшую комнату, обращенную в мастерскую.

Однажды он хотел показать ученикам-пейзажистам, как он работает. Ему приготовили двухаршинный холст, даже, кажется, несколько шире. Выдавив на палитру несколько красок и проведя линейкой черту горизонта, он начал писать с левого угла вниз, сразу накладывая нужные тона и сливая их большой кистью. Он изображал зыби после бури. На небе – серые тучи. Вдали – накренившйся набок корабль, ближе – лодка с экипажем. Волны зелено-серые, прозрачные, холодные. Картина была кончена в течение часа сорока пяти минут. Тут не было «фокуса»: большинство картин именно так писалось художником. Его «Хаос», что в музее Александра III, изготовлен в одно утро. Картину, написанную в классе, Айвазовский подарил ученикам, в пользу их кассы, и через несколько дней ее продали за две тысячи, если не за две с половиной.

Он имел слабость – оживлять пейзаж фигурами. Это не скверный каламбур, но фигуры у него выходили действительно слабыми. Он по торопливости, или по привычке все писать «от себя», изображал грубых игрушечных людей, неестественных лошадей, странных волов и овец. Он любил мифологические сюжеты и его Нептуны, Зевсы и сирены способны возмутить самого невзыскательного зрителя.

Одно время – именно в шестидесятых годах – Айвазовский вынес немало гонений от критики. Над ним издевались, говорили, что он пишет подносы, смеялись над его фигурами, над его ошибками. Как на грех, он выставлял нелепо феерические картины вроде «Взрыва парохода „Аркадион“», которого он, конечно, не видел, или аллегорические холсты на тему нашей войны с турками. Его необдуманная поспешность в этих аллегориях вела к курьезным ошибкам: например, луна получала свет не от солнца, а с другой стороны – противоположной. Но потом все это перемололось, и к юбилею его все-таки все сошлись на несомненной истине: что он всю жизнь был поэтом в лучшем значении слова и искал в натуре эту поэзию.

В. П. Волк-Карачевский. «Кинжал мести»

«Грейг был родом шотландец. На флот попал в детские годы, волонтером участвовал во многих войнах, сражениях и дальних плаваньях. В русскую службу поступил с чином капитана первого ранга и командовал разными эскадрами. Он считался главным советником Орлова во время экспедиции в Архипелаг.

Именно Грейг организовал ночную атаку брандерами турецкого флота в Чесменской бухте. Он доверил ее подготовку главному бомбардиру флотилии, чернокожему поручику по фамилии Ганнибал – фамилию эту его отцу, выходцу из далекой Африки, нарек некогда сам царь Петр I.

Недоброжелатели Алексея Орлова Чесменскую победу в Чесменском сражении приписывали двум англичанинам – капитан-командору Грейгу и контр-адмиралу Джону Эльфинстону. Граф Орлов же путешествовал при них пассажиром. А когда началось сражение и взорвался и взлетел на воздух корабль „Святой Евстафий“, на котором находился его родной брат Федор, граф воскликнул: „Ах, брат!“ – и как чувствительная девица упал в глубокий обморок.

А оба англичанина и чернокожий Ганнибал воспользовались тем, что им никто не мешает глупыми сухопутными распоряжениями, и успели поджечь турецкий флот. И, когда граф Орлов пришел в себя, дело уже было сделано.

Завистники желали умалить славу графа Орлова-Чесменского. Описывая события, они упускали из вида, что корабль „Святой Евстафий“ взорвался за три дня до Чесменского сражения.

Это произошло у острова Хиоса, известного самым лучшим вином во времена великого песнопевца Гомера. Шестидесятишестипушечный „Святой Евстафий“ вступил в бой с флагманом турецкого флота, девяностопушечным „Реал-Мустафой“. Командовал нашим кораблем капитан Александр Иванович фон Круз, коренной москвич, смелый и удачливый моряк, позже вышедший в адмиралы.

На „Святом Евстафии“ действительно находился родной брат Алехана Федор Орлов, а также адмирал эскадры Спиридов. Спиридов приказал идти на абардаж. Чтобы подбодрить моряков, он велел поставить на юте музыкантов, а им приказал сразу же играть самую бодрящую музыку.

Но когда корабли сцепились, или, как говорят моряки, „свалились“, на „Реал-Мустафе“ начался пожар. Горящая грот-мачта турецкого корабля упала на „Святой Евстафий“ и он тоже загорелся. Согласно морскому уставу, при таком положении дел адмирал обязан перенести свой флаг на другой корабль.

Поэтому адмирал Спиридов вместе с графом Федором Орловым на шлюпке отплыли от „Святого Евстафия“ и перебрались на пакетбот „Почтальон“. Огонь, охвативший „Святого Евстафия“, наконец добрался до крюйт-камеры и корабль взорвался – следом за ним взорвался и „Реал-Мустафа“. От взрыва огромной силы оба корабля взлетели на воздух. Почти полтысячи человек команды „Святого Евстафия“ погибли – вместе, разумеется, с музыкантами, числившимися по военному ведомству.

В живых остался только капитан „Святого Евстафия“ Александр Иванович Круз. Его так высоко подбросило в воздух, что он вылетел за пределы испепеляющей ударной волны, а падая в море, ухитрился нырнуть и не разбиться о поверхность воды. Будучи прекрасным пловцом, Александр Иванович проплавал в море несколько часов, пока его не подобрали наши матросы.

Спасся и находившийся на „Святом Евстафии“ в момент взрыва чернокожий поручик Ганнибал, но ему, скорее всего, помогла нечистая сила, с ней он, как полагали многие, явно имел какие-то связи.

Что касается Алехана, то он, увидев, как взорвался „Святой Евстафий“, конечно же решил, что его брат Федор погиб. Но даже если бы Алехан и упал в обморок от внезапно нахлынувших на него чувств – известно, что братья Орловы очень дружны и всегда переживали друг за друга – то обморок этот не мог продолжаться три дня. Именно столько времени прошло после сражения при острове Хиосе до того, как наши эскадры догнали турецкие корабли, пытавшиеся скрыться в Чесменской бухте.

А графа Федора Орлова вскоре отыскали на пакетботе „Почтальон“. Он, держа на всякий случай в руке обнаженную шпагу, наскоро перекусывал приготовленной для него яичницей, так как перед началом Хиоского сражения не успел позавтракать.

Злоязыкие недоброжелатели Орлова-Чесменского не присутствовали на месте событий и не брали в расчет несоответствие по времени, вкравшееся в их описание последовательности эпизодов Хиоского и Чесменского сражений.

Но даже если бы кто-нибудь подсказал им, что между этими морскими битвами прошло три дня, они или утверждали бы, что обморок Алехана мог быть весьма продолжительным – тем более что такие случаи известны медицинской науке, или просто игнорировали бы такое разъяснение, как это делают, полагаясь на собственное мнение и свой вкус, многие мемуаристы и историки, что тоже нередко случается.

И мне ли упрекать недоброжелателей графа, людей обычно несколько раздраженных и пристрастных в таких, с их точки зрения, незначительных погрешностях во времени. Я ведь и сам, несмотря на свою совершенную беспристрастность, часто увлекаюсь впечатляющими мое живое воображение деталями и допускаю разного рода анахронизмы, нарушая в своих описаниях очередность событий, особенно когда дело доходит до проявления чувствительных подробностей, они ведь иногда и автору да и читателю кажутся важнее скрупулезному следованию строгому течению дней, сурово отмечаемых неумолимыми календарями и хронологическими таблицами, в них, впрочем, тоже иногда отыскиваются ошибки и неточности.

Тем более что даже поэты – к ним я себя никак не причисляю, но глубоко чту их и всегда восхищаюсь ими – разделены во мнении относительно точности времяисчисления. Одни из них, в пылу божественного вдохновения, совсем не обращают внимания на календари, другие пытаются следовать им и рассчитывают с их помощью нумерацию глав своих бессмертных произведений, что, несомненно, делает их стройнее и изящнее, хотя не способствует пространности, о чем иной раз и пожалеешь.

Однако вернемся к уничтожению турецкого флота. Сожжением его в Чесменской бухте действительно руководил капитан Грейг. Он приказал поручику Ганнибалу, выделявшемуся среди других моряков как цветом лица, так и знанием дела и исполнительностью, приготовить брандеры из четырех старых фелюг, доставленных тремя греческими священниками с острова Хиос, братьями Дмитрием, Афанасием и Степаном Гунаропуло.

Тихой лунной ночью несколько наших кораблей вошли в Чесменскую бухту, в центре которой в беспорядке сгрудились турецкие суда. После удачного выстрела с фрегата „Гром“ загорелся один из турецких кораблей. Началась паника. Четверо добровольцев повели брандеры.

Первый из них сел на мель, второй отбили опомнившиеся от страха турки, подплыв к нему на галере, третий столкнулся с уже горевшим кораблем. И только четвертый брандер – его вел лейтенант Ильин – сцепился с восьмидесятичетырехпушечным турецким кораблем.

Ильин поджег брандер и успел отплыть на шлюпке. Огонь с брандера перебросился на огромный корабль. Охваченный пламенем, он взорвался, его горящие обломки упали на другие корабли, ветер подхватил огонь и вскоре весь турецкий флот пылал единым костром.

Было уничтожено больше полусотни судов, из них пятнадцать линейных, цвет и гордость флота султана. Десять тысяч турецких матросов погибли в море огня и в море воды.

Маленькая Чесменская бухта к утру превратилась в месиво пепла, грязи, крови, человеческого обгорелого мяса и головешек – это все, что осталось от турецкого флота, обошедшегося в немалую копеечку французской казне – в ней тогда еще водились ливры, миллионы ливров, позднее исчезнувшие, как точно выяснилось, неизвестно куда и безвозвратно.

В копеечку встала экспедиция в Архипелаг и императрице Екатерине II Алексеевне, о чем она нисколько не жалела. Она щедро наградила чинами и деньгами всех оставшихся в живых участников Чесменского сражения, а потом даже велела взять из не пустой, а ежегодно пополняемой казны пять тысяч рублей и раздать женам и детям, ожидавшим возвращения моряков из славного похода.

А кроме того, императрица в память о том, что произошло с турецким флотом, приказала выбить медаль с красноречивой надписью „Был“, превзойдя тем самым в лаконизме самих спартанцев, обитателей древней Лаконии, прославившихся в веках как воинским мужеством, так и краткостью и содержательностью своих речей».

А. С. Пушкин. К морю

 
Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой.
 
 
Как друга ропот заунывный,
Как зов его в прощальный час,
Твой грустный шум, твой шум призывный
Услышал я в последний раз.
 
 
Моей души предел желанный!
Как часто по брегам твоим
Бродил я тихий и туманный,
Заветным умыслом томим!
 
 
Как я любил твои отзывы,
Глухие звуки, бездны глас
И тишину в вечерний час,
И своенравные порывы!
 
 
Смиренный парус рыбарей,
Твоею прихотью хранимый,
Скользит отважно средь зыбей:
Но ты взыграл, неодолимый,
И стая тонет кораблей.
 
 
Не удалось навек оставить
Мне скучный, неподвижный брег,
Тебя восторгами поздравить
И по хребтам твоим направить
Мой поэтической побег.
 
 
Ты ждал, ты звал… я был окован;
Вотще рвалась душа моя:
Могучей страстью очарован,
У берегов остался я.
 
 
О чем жалеть? Куда бы ныне
Я путь беспечный устремил?
Один предмет в твоей пустыне
Мою бы душу поразил.
 
 
Одна скала, гробница славы…
Там погружались в хладный сон
Воспоминанья величавы:
Там угасал Наполеон.
 
 
Там он почил среди мучений.
И вслед за ним, как бури шум,
Другой от нас умчался гений,
Другой властитель наших дум.
 
 
Исчез, оплаканный свободой,
Оставя миру свой венец.
Шуми, взволнуйся непогодой:
Он был, о море, твой певец.
 
 
Твой образ был на нем означен,
Он духом создан был твоим:
Как ты, могущ, глубок и мрачен,
Как ты, ничем неукротим.
 
 
Мир опустел… Теперь куда же
Меня б ты вынес, океан?
Судьба людей повсюду та же:
Где капля блага, там на страже
Уж просвещенье иль тиран.
 
 
Прощай же, море! Не забуду
Твоей торжественной красы
И долго, долго слышать буду
Твой гул в вечерние часы.
 
 
В леса, в пустыни молчаливы
Перенесу, тобою полн,
Твои скалы, твои заливы,
И блеск, и тень, и говор волн.
 

И. К. Айвазовский. Гибель корабля (Крушение купеческого судна в открытом море)