Текст книги "Я, или Человек без тела (сборник)"

Не знаю, что это? Откуда у меня эта уверенность?

Может быть, гены сыграли роль? Может, я получил такой набор хромосом от своего отца, прошедшего путь от простого токаря до директора завода? Папа сделал карьеру, потому что всегда поступал правильно. Он всегда знал, что делать, никогда ни с кем не заигрывал и ни с кем не советовался. Поэтому никто не знал, как он поступит в той или иной ситуации. Он был предсказуем лишь в одном: итогом любого дела, за которое он брался, была победа.

А может, это приобретённое? Я формировал свой характер на основании прочитанных мною книг. А книгами этими были «Зверобой», «Следопыт» и «Кожаный чулок», Фенимора Купера, главный герой которых, суровый и немногословный, никогда не выставляющий своих чувств напоказ Нат Бумпо, был моим идеалом. Вторым таким идеалом был для меня не конкретный литературный персонаж, а некий собирательный образ, слепленный моим воображением из героев произведений Джека Лондона. Что-то было в нём от Смока Беллью, что-то от Элама Харниша, что-то от капитана Ларсена. А третьим моим идеалом был человек вполне реальный, не книжный и не придуманный – мой тренер по каратэ Андрей Ильич Кумарин, который помимо стоек, блоков, ударов, ката и прочих японских премудростей, учил меня и моих приятелей по секции в спортивном клубе имени Гагарина тому, как, по его мнению, должен вести себя настоящий, уверенный в своих силах мужчина. И не только словами учил Кумарин. Мне нравилась его гордая осанка, его неторопливость в движениях и словах, его почти лишённое мимики лицо и редкие, но резкие выбросы энергии тогда, когда это требовалось, и в направлении того объекта, который он должен был поразить молниеносным и сокрушительным ударом. Я обожал своего тренера и всегда старался быть на него похожим.

Вообще-то официально Федерация каратэ была основана Алексеем Штурминым только в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году. Это так, но неофициальные секции существовали в СССР уже с начала семидесятых. Во всяком случае, у нас в Полынограде такая секция была, и я начал заниматься в ней, когда учился ещё в седьмом классе. Правда, называлась она не школой каратэ, а «школой мужества» и в ней, кроме каратэ, занимались боксом и вольной борьбой, и эти два вида спорта были основными. Где Кумарин обучился искусству японской борьбы, и как он заработал второй дан каратэ Шокотан, я не знал, да мне это было и неважно. В секцию каратэ я ходил не для того, чтобы стать великим спортсменом. Не ради кубков, медалей и почётных грамот. И не ради того, чтобы, хорошенько отработав приёмы и поставив удар, набить кому-нибудь при случае физиономию. Этих целей добивались мои приятели. А я просто хотел быть таким, как Кумарин – сильным, мужественным и умеющим за себя постоять. Я хотел быть бойцом, но не в буквальном, кулачно-пяточном смысле, а в более широком – я хотел быть бойцом по жизни.

Теперь, когда мне уже почти сорок пять, я удивляюсь самому себе. Себе, шестнадцатилетнему. Я мыслил иными категориями, нежели мои сверстники. Может быть, поэтому я – состоявшийся бизнесмен и небедный человек, а многие из них влачат жалкое существование, считают копейки, экономят на еде и одежде и живут в хрущёвках и в коммуналках. А некоторые уже и вовсе не живут. Те, что, научившись у Кумарина ломать челюсти и вышибать ударом пятки воздух из лёгких своих противников, ушли в бандиты, а у бандита, как известно, век недолог.

Как я справедливо рассудил, впервые увидев Машу, она и правда никуда не делась. Буквально через несколько минут, прошедших с начала первого урока, я почувствовал на себе её взгляд. Машин взгляд не опалил мою щёку огнём, как пишут в романах, он погладил по ней очень нежно и ласково. Маша продолжала смотреть на меня (её посадили в первый от двери ряд за соседний с моим стол, за партами мы уже давно не помещались), а я делал вид, что ничего не замечаю.

– Абарова! – вдруг строго сказала Елена Аркадьевна Маше от доски. – Якушев, конечно, очень симпатичный юноша, но если ты забыла, я напомню: идёт урок математики, и я объясняю всему классу и тебе новую тему.

Я повернул голову и увидел, что Маша сидит красная от смущения, с опущенными глазами. Потом она подняла их и украдкой взглянула на меня, проверить, не смотрю ли я на неё. Наши взгляды встретились, я улыбнулся и подмигнул. Не обидно. Маша улыбнулась в ответ и снова опустила взгляд в столешницу.

– Через сорок минут перемена, – продолжала математичка. – Тогда и налюбуетесь друг другом.

– Хорошо, Елена Аркадьевна, – громко сказал я, и класс заржал, как небольшой табунчик лошадей.

– Успокоились! – строго сказала Елена Аркадьевна. – Продолжим урок. Итак…

Я слушал вполуха и кожей правой щеки изредка ощущал Машины взгляды. На перемене я первым подошёл к ней и сказал:

– Меня зовут Николай.

– Маша.

– Хочешь, я договорюсь с Зинкой Перепеченовой, которая сидит рядом с тобой, и мы с ней поменяемся местами.

– Хочу, – просто сказала Маша. – А она не обидится на меня?

– За что? Я же сказал: договорюсь. Любой договор формулирует условия, удовлетворяющие обе стороны.

Маша восхищённо посмотрела на меня снизу вверх и сказала:

– Какой ты умный!

Я рассмеялся. Эту фразу я не сам придумал, я часто слышал её от отца. Как и подобает порядочному человеку, каким я себя тогда считал, я честно признался:

– Так мой отец говорит.

– А кто твой отец? – спросила Маша.

Она просто так спросила, без всякого умысла, я был в этом уверен.

– Мой отец – главный инженер на ПЭМЗе, – хвастливо ответил я. – Но скоро будет директором. Приказ, подписанный министром, скоро должен прийти. ПЭМЗ – это Полыноградский энергомеханический завод.

– Я знаю. Моя мама тоже работает на ПЭМЗе, в заводской библиотеке. Она недавно туда устроилась.

– Здорово! – сказал я. – Ну ладно, пойду с Зинкой договариваться.

С Зинкой Перепеченовой я договорился легко. У нас с ней ничего не было, с Зинкой. Ничего амурного. У Зинки был друг, его звали Никифор. Мы с ним вместе ходили в секцию Кумарина и даже немного дружили. Никифор учился в другой школе в десятом классе. А ко мне Перепеченова относилась неплохо, даже хорошо, считала меня парнем что надо.

Хитро улыбнувшись, Зинка сказала:

– Смотри Якушев, только успеваемость не понизь. – Зинка Перепеченова была нашей старостой.

– Не переживай, – успокоил я её. – Наоборот, я успеваемость повышать собрался. Через два года в институт поступать.

Следующим уроком должна была быть история, но пришла Елена Аркадьевна и сказала, что будет ещё одна математика.

– Надежда Николаевна ещё не вернулась из Сочи. Задержали самолёт.

– У-у-у! – завыли мы. Математику мало кто любил.

– А я смотрю, у вас некая рокировка произошла! – Елена Аркадьевна посмотрела на нас с Машей. – Я не против, но если вы будете отвлекаться и мешать мне вести урок…

– Мы не будем вам мешать, – заверил я Елену Аркадьевну, отвечая за себя и за Машу одновременно. – И отвлекаться не будем. Мы с Абаровой решили поступать в технический ВУЗ. Так что математика нам необходима. Как воздух.

– Ну, ну, – с сомнением в голосе сказала Елена Аркадьевна, и начала урок, а Маша посмотрела на меня недоумённо, пожала плечиками и стала внимательно слушать то, что рассказывала математичка. Позже я понял причину Машиного недоумения.

После уроков я проводил её до дома. Мы разговаривали о пустяках и о серьёзных вещах, таких, например, как наше будущее. Я узнал, что Маша не хочет поступать в технический ВУЗ. Что она любит литературу и историю, и что она ещё не решила, куда идти после школы – на филфак, или на исторический. Скорей всего, всё-таки на филфак. Маша призналась, что она сама пишет стихи, что у неё уже целая общая тетрадка. Я попросил её почитать что-нибудь, но она застеснялась, пообещала сделать это в другой раз.

Другой раз был на следующий день. Стихи в принципе я не любил, но одно дело брать в руки учебник или книгу со стихами и читать самому, а совсем другое, когда стихи читает другой человек, да к тому же – человек, который тебе нравится, да к тому же стихи собственного сочинения.

Я обалдевал, но всё же больше от Маши, чем от её стихов.

То, что я влюблён в Машу по уши, я понял сразу, с самого первого дня – когда проводил её и вернулся домой. Я не стал обедать, улёгся на тахту, и, заложив руки за голову, стал мечтать о том, что завтра приду в школу и снова увижу ЕЁ. Думаю, что Маша мечтала о том же.

Каждый день после уроков я провожал её домой, и это провожание длилось часа четыре, или больше. Иногда мы с Машей ходили в кино, иногда просто гуляли и разговаривали. На выходных мы пропадали вместе на весь день. Нам было очень хорошо вдвоём, нам никто не был нужен, никакая компания, даже о друзьях своих я забыл, а Маша забыла о подругах.

Да, это была любовь!

Однажды, когда мы гуляли с Машей в городском парке, к нам привязались трое парней. Они были выпившими и явно искали приключений.

– Дай закурить, – грубо сказал один из них, который был выше своих товарищей на целую голову, и даже на пару сантиметров выше меня.

– Не курю, – ответил я, и как-то сразу понял: драки не избежать.

– Спортсмен? – усмехнулся тот, что заходил справа.

– А девка у него ничего! – похабно осклабился третий и шагнул к Маше.

Маша испуганно вздрогнула и прижалась к моему плечу. Я сделал шаг вперёд, укрыв её спиной.

– Шли бы вы… своей дорогой, мужики, – с вызовом сказал я, сжимая кулаки. Хорошо, что руки у меня были свободными, портфели мы уже закинули по домам.

– Грубишь, – заметил высокий, и полез в карман чёрной болоньевой куртки.

Я не стал интересоваться тем, что он собирался достать из кармана и наотмашь ударил его кулаком в лицо. Наверное, он не ожидал от меня решительных действий и потому не успел уклониться. Удар получился не очень сильным, но высокий откинул голову, и, потеряв равновесие, сел на задницу прямо на мокрый асфальт.

– Сука… – как-то удивлённо произнёс он и удивился ещё больше, когда, потрогав свой нос и взглянув на ладонь, увидел кровь.

Двое его компаньонов бросились на меня одновременно. Один перехватил мою занесённую для второго удара правую руку, а второй пнул меня между ног. Я успел подставить бедро, так что мои гениталии не пострадали, но пнул он больно. Я крутанул рукой, и, освободившись, отпрыгнул назад, чуть не сбив спиной Машу. Поверженный враг уже поднялся и вытащил из кармана оружие. Это был кастет – литой свинцовый.

– Отойди в сторону! – крикнул я Маше, и, уклонившись от кулака с зажатым в нём кастетом, врезал высокому от всей души в солнечное сплетение. Развернулся на каблуке и ударил одного из нападавших подошвой ботинка в рожу. Высокий, сломавшись пополам, сдавленно кашлял и судорожно хватал ртом воздух. Кастет он выронил. Тот, кому я влепил маваши с разворотом, улетел в кусты облетевшей сирени. Третий стоял и растерянно смотрел на своего кашляющего предводителя, нападать на меня он явно не собирался. Тем не менее, я его ударил. Ударил так, как учил Кумарин, по всем правилам японского боевого искусства – на выдохе, мысленно согнав в казанки кулака всю энергию. Хорошо, что ударил в плечо (собственно говоря, туда и метил), а то мог бы убить. Парень полетел вдоль аллеи, и, запутавшись в собственных ногах, упал. Плечо я наверняка ему выбил, или даже ключицу сломал.

– Кто-нибудь ещё желает… закурить? – тяжело дыша, спросил я.

Желающих не нашлось.

Мы с Машей ушли из парка, а нам в спину раздавались проклятья и обещания разобраться.

– А вдруг они нас подкараулят, и их будет больше? – испуганно спросила Маша.

– Пусть подкарауливают. Я и десяток таких хлипаков уделаю, – похвастался я. – Да и не будут они разбираться, они всё поняли.

– Давай не будем больше ходить в этот парк, – предложила Маша.

Я остановился, прижал её к себе и поцеловал в губы. Это был наш первый поцелуй. Маша сначала пыталась освободиться, но через несколько мгновений затихла и ответила мне, неумело и осторожно.

Потом мы целовались в подъезде её дома.

– Как ты их бил! – восхищённо сказала Маша в коротком перерыве между поцелуями. – А того, которого ты ударил последним. Ты его как колуном ударил.

– Колуном? – усмехнулся я довольно.

– Я придумала, – засмеялась моя любимая. – Я буду звать тебя – Колун. Коля-Колун!

– Хорошо, – разрешил я. – Зови меня Колуном.

Я снова прижал её к себе, и вдруг меня затрясло.

– Что с тобой? – спросила Маша. – Ты заболел?

– Я совершенно здоров. Я даже здоровей, чем ты можешь себе представить, – ответил я.

Я понял, что хочу Машу, хочу, как женщину.

К тому моменту, когда мы с Машей встретились, я уже знал, что такое женщина. И узнал благодаря настойчивости старшей сестры того самого Никифора, она практически силой затащила меня в постель, когда я зашёл за приятелем, чтобы вместе с ним идти на тренировку, а его не оказалось дома. Жанне (её звали Жанной) было тогда лет двадцать или двадцать с хвостиком, и она уже успела один раз побывать замужем. Жанна с интересом поглядывала на меня – высокого тёмноволосого шестнадцатилетнего паренька – уже давно. Сначала я этих взглядов не понимал, а когда понял, ничуть не испугался. Пусть смотрит, коли есть желание. Это Жаннино желание всё возрастало и возрастало, а когда достигло наивысшего накала и ситуация сложилась, как надо – как надо было Жанне, – то…

Она молча скинула с себя лёгкий ситцевый халатик, под которым не было абсолютно ничего, кроме гладкого молочно-белого тела, ещё достаточно молодого и вполне соблазнительного. Я впервые увидел воочию голую женщину, и, естественно, у меня отвисла челюсть. Прежде я видел обнажённое женское тело только на репродукциях полотен Васнецова и других художников, которых не помнил. Да на некачественных фотографиях, которые мы со школьными приятелями рассматривали где-нибудь за школой, или на переменах в туалете. Да ещё летом на городском пляже мы с пацанами по очереди смотрели в дырочку женской переодевалки, подобравшись к ней кустами. Нас гоняли, пытались догнать и отвести родителям на расправу, но мы убегали. Никто ни разу не попался. Позже кусты вокруг переодевалок вырубили…

Всё это я видел, но голые бабы на репродукциях были не настоящие. Порнодевочки казались далёкими и недоступными, хотя и возбуждали. А в переодевалках – много ли разглядишь через дырочку, да ещё когда нетерпеливо сопят под ухом и тянут за рубаху, чтобы самому прильнуть глазом?

А тут – вот она! Смотри, не ослепни. И я смотрел.

Я смотрел на Жаннины круглые тяжёлые полушария грудей с яркими розово-коричневыми сосками, на нежный пушок внизу живота и не мог вымолвить ни слова. А слова-то были как раз и не нужны, они были лишними. Жанна взяла меня за руку и как тупого телка потянула в свою комнату, подвела к узкой кушетке, и, легко толкнув в грудь, уложила на неё. Потом стащила с меня ботинки, а потом занялась штанами, точнее – ширинкой, которая никак не хотела расстёгиваться, натянутая восставшей плотью. Наконец Жанна справилась с ширинкой и, увидав то, к чему так сильно стремилась, удовлетворённо и слегка удивлённо произнесла:

– Ого! А ты уже совсем большой мальчик.

Жанна сдёрнула мои штаны вместе с трусами и оседлала меня с такой яростью, что я испугался – либо она порвёт все свои внутренности, либо сломает мой инструмент. От испуга он вдруг обмяк к огромному неудовольствию Жанны, но она быстренько взяла себя в руки (и не только себя) и сделала так, что через минуту из тупого телка я превратился в не менее тупого быка-производителя. Жанна стонала и вскрикивала так, что если бы в квартире находился ещё кто-нибудь, то подумал бы, что девушке плохо. Но ей было хорошо. Жанна продолжала стонать, а я осваивал новый опыт и укреплялся в сознании, что я – о-го-го!

Никифор так и не пришёл.

– Он выполняет одно моё поручение, и придёт не скоро, – сказала мне Жанна и хитро улыбнулась.

Я понял, что это грехопадение не носило случайного характера, а было запланировано и тщательно подготовлено возжелавшей меня Жанной.

Мы стали встречаться, и встречались почти всё лето. Наверное, я Жанне нравился, как мужик. Поэтому сильно удивился, когда, вернувшись из деревни (меня затолкали-таки туда родители на недельку отдохнуть перед школой), узнал от Никифора, что Жанна вышла замуж и уехала с мужем-офицером в Грозный.

Собственно говоря, я удивился, но не расстроился. Жанне я был благодарен, она сделала меня мужчиной и поселила во мне веру в мою сексуальную состоятельность. А потом пришло первое сентября, и в моей жизни появилась Маша…

Это произошло под Новый год. Мои родители уехали в профилакторий завода, провожать старый год в папином коллективе и заодно обмыть назначение его на должность директора ПЭМЗа. Я на двое суток остался полноправным и единоличным хозяином нашей трёхкомнатной квартиры. Маша долго не решалась идти ко мне в гости, наверное, предполагала, чем всё это может закончиться. Боялась. Но всё-таки согласилась. И не зря боялась.

Едва войдя в квартиру, мы начали целоваться, как сумасшедшие. Маша часто отстранялась от моего лица, брала его в свои руки, и смотрела на меня огромными серыми глазищами. Тревога была в её глазах. И ещё что-то. Страх? Нет, не страх. Что-то другое. А может быть, всё-таки страх. Маша боялась, но, наверное, не за меня. Она боялась за себя, боялась, что не сможет отказать мне, распалившись от моих поцелуев и ласк.

Я нежно притронулся к её груди. Маша вздрогнула, но не убрала моей руки. Груди были небольшими, как теннисные мячики, они удобно ложились в мои раскрытые ладони. Я легко сжимал и разжимал пальцы, и не мог отделаться от ощущения, что сравниваю эти упругие девчачьи грудки с большими и мягкими буграми Жанны. Я ласкал Машу и сравнивал её с Жанной. Может быть, Маша это чувствовала, потому, что вдруг спросила:

– Колун, у тебя ЭТО уже было?

– Нет, – соврал я ей зачем-то. – Ни разу.

– Может быть, дальше не надо?..

Я не ответил.

Я взял её на руки и отнёс в родительскую спальню. Там на родительской кровати я сделал Машу женщиной. Она не сопротивлялась, только тихо шептала, закрыв глаза:

– Я люблю тебя. Я очень люблю тебя, Колун…

И вдруг она вскрикнула и замолчала.

Потом, когда всё было закончено, Маша, собрав с кровати и с пола свои разбросанные вещи, убежала в ванную комнату. А я натянул штаны, рубашку и, увидев на простыне пятна крови, стащил простыню с кровати, скомкал и стал соображать, что же с ней делать. Я не придумал ничего другого, кроме как выйти на лестничную площадку и выбросить испачканную простыню в мусоропровод. На кровать я постелил другую, мама не заметит, у нас простыней этих полно. Когда застилал кровать покрывалом, в спальню вошла Маша. Она встала у двери и, глядя в пол, тихо сказала:

– Я домой пойду.

– А может, музыку послушаем? – предложил я. – Или телевизор посмотрим?

– Нет, я пойду.

– Тогда я провожу.

– Нет, я сама. Я одна пойду.

И она ушла. А я, как дурак, сидел на кровати, думал о нас с Машей, и не мог понять: то, что произошло между нами – это хорошо, или это плохо?..

– Ну что? Вспомнил Машу?

Это был Человек Без Тела. Он никуда не ушёл. Пока я вспоминал, Человек Без Тела был рядом.

– Ты дал жизнь новому человеку, а потом убил её, – продолжал он. – Ты убил маленького, ещё не родившегося человечка. А может быть, он стал бы Великим, этот человечек? Может, он совершил бы огромное, меняющее судьбы всех людей открытие? Или стал бы космонавтом? Или знаменитым писателем?.. Впрочем, неважно, кем бы он мог стать, любой человек имеет право на жизнь. И твой ребёнок имел это право. Он должен был родиться, чтобы жить. А ты лишил его жизни. Просто – взял и лишил.

В голове моей было пусто. Я ни о чём не думал.

– Молчишь?.. Ну, ну. Тогда я поговорю. Ты можешь возразить мне: какой может быть ребёнок, если, по сути, вы сами тогда были ещё детьми? Кстати, именно эти слова ты сказал Маше… Не спорю, если ты не в состоянии воспитывать малыша, если у тебя на это нет средств, времени и возможности, если ты сам ещё не определился в жизни – ребёнка иметь нельзя. Но думать об этом надо раньше, ещё до того, как ты решил раздвинуть Машины ноги и излить в её нутро своё семя. А ты об этом не думал. Ты только о похоти своей думал. Может, ты возразишь мне, что не ты один виноват? Что Маша должна вместе с тобой отвечать за содеянное?.. Ответит. Все вы ответите за свои грехи, каждый в свой час. Но сейчас ты передо мной, и тебе я задаю вопрос: Колун, где была твоя совесть, когда ты делал Машу женщиной, а потом лишал её радости материнства, а вашего ребёнка жизни? Молчишь?.. Молчи, молчи, я скажу за тебя. Ты переступил через свою совесть. А потом ещё раз переступил. Тот, кто хоть единожды сделает это, тому уже наплевать на совесть, он понимает, что совесть – это то, через что можно легко переступить. О том, что ждёт его здесь – у порога преисподней – он не думает. И ты не думал. Ты грешил, не думая, что отвечать за грехи придётся, ты предавал и убивал, ты унижал и пренебрегал, ты…

«Может быть, уже хватит меня истязать? Я всего лишь у порога преисподней. Я ещё не шагнул туда. Шагну, тогда и будешь меня мучить»

– А там, в аду, тобой другие заниматься будут. Не я.

«Так ты что, ты не из этого заведения?»

– Нет, – настороженно произнёс Человек Без Тела. – Я только подхожу к порогу. Вместе с тобой. Дальше – ты идёшь один…

«А куда ты деваешься? Потом?»

Человек Без Тела молчал. Наверное, ему было кем-то запрещено рассказывать о себе, раскрывать тайну своей бестелесной личности.

«Почему ты молчишь?»

– Мы отвлеклись от темы. Сегодня мы говорим о тяжких преступлениях. Об убийствах.

«Больше я никого не убивал», – подумал я и нехотя признался: – «От меня, кроме Маши, не забеременела ни одна женщина. Я предохранялся»

– Не пойму – хвалишься ты или сожалеешь? – задумчиво произнёс Человек Без Тела. Оказывается, он не был таким уж всезнающим. Впрочем, я сам себя не очень-то понимал. – Ну, ладно, чего голову ломать? – И перешёл к делу: – А разве ты убивал только животных и одного невинного малыша? Ошибаешься. Ты и взрослых людей убивал. Что далеко ходить, ты только что убил человека.

«Кого?» – спросил я безразличным тоном. Мне было уже всё равно. Я ничему не удивлялся и не пытался спорить с Человеком Без Тела.

– Артура, брата Виктории, твоей любовницы.

«Я его не убивал. Я к Артурику пальцем не прикоснулся»

– Ты не пальцем. Ты его мыслью убил. Мыслью тоже убить можно. Особенно, когда бьёшь в незащищённую спину.

«Ты хочешь сказать, что мысль материальна?»

– Ещё как! Ещё как материальна… Слушай, – Человек Без Тела словно бы что-то вспомнил, – я, пожалуй, отлучусь на время. Точнее, отключусь.

И Человек Без Тела отключился. Как-то поспешно отключился.

А я включился.

Я снова сидел за столиком и смотрел в спину удаляющегося Артурика. Я не успел оборвать свою мысль и подумал: «Чтоб ты сдох!».

«Нет! Я не хотел этого! Артур, вернись!» – чуть не закричал я, но было уже поздно – дверь за спиной Артура закрылась.

– Спасибо, – Вика поблагодарила меня вместо брата.

– Не стоит благодарности, – машинально ответил я, и вдруг неожиданно для самого себя взял Вику за руку и сказал: – Не продавай мамину квартиру. Я дам вам денег. Тридцать пять тысяч долларов.

Вика вскинула голову, её округлившиеся от изумления глаза были похожи на два среднего размера голубых озерца.

– Я вернусь из Клима и дам тебе деньги. Правда.