Текст книги "Я люблю, и мне некогда! Истории из семейного архива"

Самое страшное: ведь была настоящая обоюдная любовь, выверенная почти полутора годами общения и испытаний.

Окружающие мамы (родня и знакомые) знать ничего не знали, считая мамин брак все тем же, без единой трещинки. Обо мне никто ничего, разумеется, не знал.

Глубокой осенью 36 года я уже длить такую жизнь не мог: сказал маме, что если она окончательно не порвет с “Люксом” – мы будем врозь.

(Я имел в виду не отношения с Артуром – там все было ясно и внятно. Подразумевался этот двойной быт, эти недостойные “прятки”.)

Мама не смогла.

Сказала, что не вправе идти на разрыв, лишая Юру бытовых благ, няни и т. д.

Через считанные дни после разрыва случилась трагедия с Артуром.

Последние дни Артура Вальтера

Работая в Париже, бывшем не только мировым центром, но и центром русской эмиграции, Вальтер не мог не знать, что в действительности происходит в СССР. Информации хватало. И именно поэтому, как впоследствии стало известно, он советовал своим самым близким товарищам по возможности не ездить в Москву.

По всей стране тогда начались аресты по типовым обвинениям – “за активную контрреволюционную троцкистскую деятельность”. Все инакомыслящие, оппозиционеры, хотя бы в чем-то не согласные с проводимой Сталиным политикой, становились врагами, террористами, шпионами и объявлялись троцкистами.

В сентябре 1935 года Артура вызвали в Москву и оставили работать в аппарате службы связи Коминтерна.

Между тем на него накапливались доносы – и в связи с его жизнью и работой во Франции, в дореволюционной России, в СССР, Польше, и по поводу его отношений с людьми, которые в глазах властей были врагами.

“Арно”, парижский сотрудник Вальтера, в своих пространных доносах подробно рассказывает о привлечении им к работе людей, имеющих родственников и друзей – “троцкистов”. В одном из доносов “Арно” пишет:

Я работал свыше двух лет с Вальтером, за все время он никогда не считал нужным поговорить со мной на политическую тему. Мы не имели ни одной партийной обязанности. Он не только не требовал этого, но даже препятствовал этому. Говорил, что мы являемся беспартийными.

Никогда не ставил вопрос перед товарищами, что они работают ради своего убеждения. Людям выплачивались деньги за каждую мелочь, даже вспомогательному персоналу выдавалась, как жалованье, квартирная плата.

Видимо, пламенного большевика из него не получалось.

Тридцатого июля 1936 года заведующий отделом кадров исполкома Коминтерна направляет своему руководству подробную докладную записку с перечнем политических обвинений в адрес Артура начиная с 1918 года. В нем особенно интересен последний, 10-й, пункт и заключение:

10. Жена Вальтера (а через нее и он сам) связана теснейшей дружбой с Пятаковым и его женой.

Резюмируя, я считаю, что на основании изложенного нельзя – без дополнительного следствия – вынести окончательное решение о политфизиономии Вальтера, но что данные эти – даже на этой стадии – достаточны, чтобы поставить вопрос об освобождении Вальтера от работы в аппарате Коминтерна.

Краевский.

Представитель компартии Польши при исполкоме Станислав Скульский в своем письме руководителям Коминтерна докладывает:

Уже в течение полугода затягивается разбор дела Вальтера, поднятого по нашей инициативе в связи с его меньшевистским прошлым и причастности к троцкизму.

Вот фрагмент документа 1935 года из Фонда РГАСПИ:

8. Хавкин (Артур Вальтер)

…В апреле 1919 г. ушел на фронт, где был по февраль 1920 г. Затем работал в НКИД. В 1921 г. в марте подал заявление о выходе из партии в связи с репрессиями против меньшевиков. Во время чистки 1921 г. исключен из партии как некоммунистический элемент. Ввиду сомнительности, выясненной из биографии, и указаний некоторых товарищей, считать необходимым проверку данных.

Оставление на теперешней работе считать нецелесообразным.

Знал ли Артур про эти обличения, трудно сказать. Но то, что он был в поле внимания соответствующих органов, ему наверняка было ясно.

Тем не менее в августе 36-го, в связи с испанскими событиями, Артур был командирован во Францию для установления связи между Парижем и Мадридом. Конечно, в зарубежную командировку в это время надо было бы направлять сотрудника, пользующегося бóльшим политическим доверием, но для выполнения порученного задания других, видно, не нашлось. 5 августа заместителю наркома внутренних дел СССР Фриновскому было направлено секретное поручение:

Прошу дать телеграфное указание на пограничный пункт ВЕЛИКИЕ ЛУКИ о пропуске без личного досмотра бельгийского гражданина БЕРГЕР ЖОЗЕФ, вылетающего из Москвы аэропланом 6 августа 1936 г.

Бельгийский паспорт № С.116056 –.

С этим паспортом в свою последнюю загранкомандировку вылетел Артур. Сыграли свою роль и налаженные ранее связи Вальтера с Мадридом, и то, что в парижском “пункте связи” он работал уже давно, прекрасно зная всю технологию конспиративной работы.

В Москву он вернулся 8 сентября. Это возвращение стало для него роковым, и, думается, он сам предполагал это. Но отказ вернуться оставлял бы в заложниках его семью, друзей, товарищей.

За время его командировки прошел крупный антитроцкистский процесс над Зиновьевым и Каменевым. Готовились новые. Неудивительно, что 12 сентября ему предложили написать подробную автобиографию и объяснительную записку о личных связях с подозреваемыми или уже арестованными троцкистами. Именно в этот день арестовали и Пятакова. Знал ли Артур об этом аресте – неизвестно, но делал все, чтобы не навредить людям, о которых он писал.

Вот что он сообщил о своем знакомстве с Пятаковым:

С Пятаковым я сблизился главным образом по общности наших музыкальных вкусов. Мы оба были горячими поклонниками Бетховена, и неоднократно я захаживал к нему слушать ряд бетховенских симфоний – пластинки, которые я ему подарил, привезя из-за границы. Помнится, как-то он заметил, что он знает только четырех великих людей человечества: это Маркс, Ленин, Сталин и Бетховен.

С огромным увлечением рассказывал он при общих беседах, какие огромные успехи делает СССР в деле хозяйственного строительства. Я видел в нем, вплоть до последней нашей встречи 12 июля 36 г. (на даче в Томилине), горячо преданного партии энтузиаста.

Спустя несколько дней Артур заболевает двусторонним воспалением легких и с 23 сентября находится в Кремлевской больнице. Осложнения, вызванные заболеванием, вынуждают его дольше оставаться там. В справке, выданной, возможно, для НКВД, от 4 ноября и подписанной заместителем главного врача Кремлевской больницы, сказано:

Тов. Вальтер А. Я. находится на лечении в Терапевтическом Стационаре с 23 сентября 1936 г. по поводу последствий перенесенной гриппозной пневмонии. Нуждается в дальнейшем пребывании в больничных условиях в течение продолжительного времени (1–1½ месяца).

В конце ноября в Москву вернулась Берта Даниэль, которая в 1932–1934 годах работала у Артура шифровальщицей. На другой день после приезда она посетила его в больнице. Почти через 30 лет в одном из писем к Юре она вспоминала это время:

Артур очень хотел лежать дома, я возражала, так как один товарищ сказал мне, что он “обязательно должен” оставаться в больнице. Я тогда не имела никакого представления о существующей ситуации, но Артур, конечно, понимал все и именно поэтому хотел еще хоть один раз побывать дома. 7 декабря я посетила его в “Люксе” и обещала навестить его 12 декабря.

Когда я была у него дома, он позвонил вниз к вам и попросил, чтобы привели Юру. Паша привела. Артур нас познакомил. Однако поцеловать меня ты отказался. Паша с тобой ушла вниз. К твоей маме…

Двенадцатого декабря я пришла, но вахтер не пустил меня в здание, и я снизу позвонила твоей маме…

Та странным голосом сказала, что Артур поехал на курорт. Я тогда сразу отправилась к своей подруге, которая в моем присутствии говорила с твоей мамой по телефону. Из этого разговора мы поняли, что Артур арестован.

Это случилось в ночь с 10 на 11 декабря в его комнате в “Люксе”. Затем его провели вниз – в комнату, где жили Ася с сыном. Эта ночь навсегда врезалась в память Юры:

Моя кровать стояла в заднем левом углу. Посередине стены стоял шкаф. Я проснулся, закричал: “У нас гости! Будет праздник!” Подошла мама, прикрыла одеялом, сказала: “Спи”. Люди, пришедшие в комнату, рылись в шкафу. Что-то выбрасывали.

Последними словами Артура, сказанными Асе, были: “Не верь никому! Я ни в чем не виноват…”

В протоколе обыска говорится, что среди конфискованного были письма, документы, книги Троцкого и Зиновьева, книги “Ленинизм и троцкизм” и “Логика фракционной борьбы”, финский кинжал в кожаных ножнах, “ремень брючной желтый новый” и т. д.

Сохранилась справка о поступлении отца в больницу Бутырской тюрьмы 11 декабря 1936 года, т. е. в те же сутки, когда он был арестован.

Это был конец 1936 года, и маховик репрессий еще не был достаточно раскручен. Но шли первые громкие политические расправы. Одной из них стал процесс против “антисоветского троцкистского центра”, он же “процесс Пятакова, Радека и других”. Судя по всему, арест Артура был связан с подготовкой к нему.

Профессор Фирсов в своей книге “Секретные коды истории Коминтерна. 1919–1943” пишет:

Контакт с Пятаковым, которому Сталин и Ежов отвели одну из главных ролей во втором процессе над “врагами народа”, обрекал Вальтера на гибель.

Дело вел сотрудник НКВД Лангфанг, известный особой жестокостью в обращении с обвиняемыми.

Имеются протоколы допросов Артура от 14, 19, 20 и 30 декабря 1936 года.

В одном из допросов настойчиво повторяются вопросы, связанные с Пятаковым:

– С какой целью Вас приглашали к Пятакову?

– С тем, чтобы я играл на рояле.

– Как часто Вы бывали у Пятакова?

– 2–3 раза в месяц.

– Какой характер носили Ваши встречи?

– Встречи носили дружественный характер.

– Что Вас связывало с Пятаковым?

– Вопросы музыки.

Разумеется, не таких ответов добивался следователь.

Тридцатого января 1937 года Георгий Пятаков был расстрелян. А 31 января, согласно справке НКВД, Артур умер от гнойного воспаления почек, паралича сердца и удушья. Ему было всего 38 лет – и такой диагноз звучит зловеще для в общем-то здорового человека. Случайно ли совпадение в датах, что за всем этим стоит – узнать, видимо, уже не удастся.

Каких-то других документов о происходившем в Бутырской тюрьме у нас нет.

Когда именно погиб Артур, стало известно только через 20 лет, в 1956 году, после его реабилитации.

На одном из последних допросов Артура спросили, почему он участвовал в стачках на фабрике отца на стороне рабочих. Ответ был такой: “Настроения и чувства того времени можно определить как революционный сентиментализм”. Эти слова по сути являются ключом ко всей его жизни.

Член семьи изменника родины

Каждую ночь из “Люкса” уводили людей, со многими из которых Ася была знакома лично. Что сделали эти люди, в чем их обвиняли? В чем заключалась их работа? Ей это было неведомо, знала только, что они бывали за границей. Сам Артур из 38 лет жизни 28 лет провел вне СССР. Как жить дальше? С кем посоветоваться? Кто поможет?

Позже Миша напишет своим сыновьям:

Мама оказалась в вакууме, и тогда я – перешагнув через все боли и обиды – оказался рядом.

Рисковал многим. Всем. Жизнью. Через много лет Берта Даниэль писала маме:

Я рада очень за тебя, что ты в трудное время нашла верного друга и товарища, который, право же, спас тебя от страданий, а главное, так хорошо воспитал твоего сына Юру. Если бы Артур знал, он был бы ему очень благодарен. И я благодарю его от всего сердца и питаю к нему очень большую симпатию, потому что в нашем тогдашнем положении все наши друзья отстранялись от нас как от прокаженных.

Самым главным вопросом для мамы был: что делать с Юрой? Спустя какое-то время Ася продала рояль Артура, вырученные деньги зашила в ладанку и повесила тете Паше на шею – на случай своего возможного ареста.

Но Ася беспокоилась не только о Юре. Надо было думать и о ребенке, который в скором времени должен был появиться на свет.

В то время позвонить по телефону в Москве было гораздо труднее, чем воспользоваться почтой, которая работала как часы. Миша пишет из институтского общежития Асе в “Люкс”:

Моя Ася!

Через много лет, когда я буду вспоминать дни своей молодости – один из них будет волновать меня сильнее всего. Ты знаешь, родная, я думаю о дне, в который ты сказала о том, что беременна. В тот вечер это обыденное – вдоволь испоганенное – слово отозвалось во мне прекрасной музыкой. Аська, милая! Ведь я впервые слышал это слово от женщины, от женщины, которую я люблю, как не любил еще никого! Мне трудно рассказать о том, что я пережил в эти минуты. Это было нечто, несравненно более глубокое и значительное, чем все, что я знал до того вечера. Я ликовал, я захлебывался от счастья, от гордости.

А Асю ждали новые испытания. В воспоминаниях она пишет:

Спустя некоторое время после ареста Артура я пришла в институт и сказала в парткоме и в группе обо всем, уверенная, что произошла какая-то ошибка, которая будет исправлена. В парткоме мне сказали: ты должна на партсобрании отречься от него, сказать, что он враг народа. Я ответила: “Никогда этого не будет”.

Близкая подруга Варя входила в партбюро института. Перед собранием она уговаривала Асю покаяться и попросить прощения у партии. Разговор был безнадежный, но Варя вдруг поняла ее и решила отстаивать Асю, чем бы это ей самой ни грозило.

Когда Ася вышла на трибуну, секретарь парткома спросил: “Партбилет с тобой? Положи сюда, на стол”. Она повторила то, что муж ее – настоящий коммунист и она верит в его невиновность.

Из партии Анну Ужет исключили за связь с врагом народа единогласно при одном воздержавшемся – это была Варя. В те же дни у Аси был отобран мандат депутата Моссовета. Из институтских друзей рядом остались только двое – Нина Лесина и Ира Светозарова.

Ася теперь была ЧСИР – “член семьи изменника Родины”. Она могла погубить себя, Юру, еще не родившегося Володю, поставить под страшный удар родных и близких. Ведь уже были арестованы и брат Марк, и его жена Галина. Но Ася не могла предать людей, которым верила и которые были невиновны.

Двенадцатого июня 1937 года, когда газеты и радио бурно обсуждали расстрел “за измену Родине” Тухачевского, Якира, Егорова и других военачальников, она встретилась с Мишей.

После разговора Миша пишет ей:

О старом больше ни слова. Многого оно нам стоило, страшно многого. Я буду верить, что все оно в прошлом… Ты часто не давала себе труда заглядывать в завтрашний день, и он – этот завтрашний день – беспощадно, жестоко мстит за это. Он отнял у тебя принадлежность к партии, которой (вместе с комсомолом) ты отдала почти всю свою сознательную жизнь. Он отнял у тебя уважение и дружбу огромного числа людей. Он заставил тебя страдать так, как не доводилось (и пусть не доведется) тебе никогда в твоей жизни.

Ася отвечает:

Я все еще нахожусь под впечатлением двенадцатого. Дело в том, что ты меня убеждаешь в таких вещах, которые я и сама прекрасно понимаю. Дело в том, что ты, Миша, и окружающие тебя люди переживали все эти события иначе, чем я. Как ты не почувствовал, что я отнеслась к этим событиям значительно острее, чем многие люди, переживания которых ты противопоставляешь моим. Миша, пойми, что я просто очень сильно и глубоко устала. Я не хочу, чтобы требования твои ко мне снижались, я знаю, что ты много требуешь и будешь требовать. Я знаю, что я могу много, но почему твои требования – в форме одних стыдных для меня ультиматумов. Миша, мне очень неприятно обо всем этом писать. Я хочу, чтобы ты сам все понял.

Обоих можно понять: с одной стороны – Миша, полностью впитавший дух и идеи того времени, “настоящий советский человек” с сильным мужским характером, убежденный в своей правоте. С другой – Ася, тоже, вне всякого сомнения, во многом верная тем же идеям, но сомневающаяся – она слишком хорошо знала Артура и его товарищей и продолжала верить им. Тем временем она по-прежнему жила в “Люксе” с Юрой и тетей Пашей – во флигеле, куда ее переселили после ареста Артура.

Сегодня меня вызвал управдом и очень грозно предложил переехать. Я отказалась, он сказал, что все равно выселит. Теперь не знаю, что делать – вступать ли в волокиту, но если дело обречено на неудачу – тяжело. Хочу зайти к юристу. Вот и все.

Как и во всех сложных ситуациях, помог Миша – нашли комнату в большой коммунальной квартире двухэтажного деревянного дома в Мининском переулке Лефортова. Переулок был тихий, недалеко Немецкое кладбище, речка Синичка, но вокруг – много промышленных предприятий. При входе в квартиру, со стороны внутреннего двора, сразу за дверью, была общая кухня, а первая дверь налево из нее вела в комнату Аси с окнами, выходившими во двор. Во дворе стояли сараи для всех жильцов. Замыкала двор конюшня. За конюшней, через двор на улицу, – четырехэтажное здание школы, построенной в 1936 году по типовому проекту.

Из “Люкса” перевезли кое-какие вещи: радиоприемник, фотоаппарат, Юрины игрушки, Асину одежду, Пашин сундук с иконой. Нина Лесина, подруга Аси по институту и по всей дальнейшей жизни, вспоминает:

Миша нашел комнатенку-развалюшку в Лефортове и обставил ее подобием мебели с ближайших помоек. Как сейчас вижу ведра и тазы, поставленные в разных углах комнаты для собирания воды, лившейся с дырявой крыши…

Сюда и переехали, никому не говоря ни слова. Миша продолжал жить в общежитии, но часто у них бывал. Переезд из “Люкса”, возможно, помог Асе затеряться в огромной Москве.

Юра стал носить фамилию Ужет, которую Ася оставила, выходя замуж за Вальтера. Чуть позже он стал Юрием Ценципером.

Приближалось рождение второго сына, которого пока условно звали Никиткой. Мишины родители пишут из Севастополя 10 июня 1937 года.

Мать:

Приобщаемся к вашей большой радости в ожидании нового гражданина. Он, конечно, будет очень хорошим, за это говорят его родители, родина и опора. Счастливая жизнь – его удел. Только от вас это зависит – вы должны беречь друг друга.

Отец:

Я очень обрадовался, прочитав твое письмо, что вы счастливы, что в скором времени у вас появится маленький или маленькая Ценципер. Мне сначала как-то было не по себе. Что я уже дедушкой становлюсь. Но в этот же момент меня охватило такое чувство, что в письме трудно передать. Радостное, приятное, подытоживал пройденный путь. Я с 16 лет уехал от родителей, без средств, безграмотным. Много бедствовал. Но трудности преодолел, несмотря на гонения при царизме, выбился сам на пути и дожил до Сталинской эпохи. Мы все равно правые, дети мои в скором времени станут людьми образованными, преданными Советской власти, честными гражданами. И я скоро буду дедушка-юноша, иначе я себя не признаю.

Глава 3

Сталино и Буденовка

Тринадцатого июня 1937 года Юра по-взрослому поздравляет маму:

Дорогая мама, поздравляю днем рождения, расти у меня большая и умная. Юрчик.

Летом он очень тяжело болел одновременно воспалением легких и коклюшем – после того как Ася разрешила ему искупаться в пруду. Досталось ей тогда от Миши. Спас Юру старый доктор. Миша возил Юру в детскую больницу для переливания крови и сам был донором.

По выздоровлении Ася увезла Юру в Сталино (нынешний Донецк), к своим родителям.

А Миша остался в Москве. Нужно было работать и зарабатывать.

Третьего августа он пишет Асе:

Полчаса назад пришел домой. Паша спала (говорит: почти не просыпалась со вчерашнего вечера). В комнате страшно чисто и страшно прибрано (и от этого… страшно грустно). Кажется, что жизнь в этой комнате остановилась: об этом напоминает и календарь с несорванным листком от 2-го… Как Юрчонок? Целуй его крепко-крепко: в нос, в ухи, в глаза. Пусть не хнычет. Ребята ему передают привет. Твоим родителям мой самый-самый горячий привет…

Ася:

Едем мы хорошо. Юрка не кашляет, не капризничает, всему радуется страшно. Никита буйствует. Я чувствую себя хорошо. Лежу и думаю о себе, о нас много думаю… А как тебе нравится имя Сергей или Серго?

Миша:

Паша шьет туалеты Никитке. Очень трогательные – махонькие-махонькие. Паша вчера привезла откуда-то патефон. Сегодня завтракали под звуки “Героической”. Паша все возражала, возражала, а потом спрашивает: “Это на языке, что ничего не поймешь?” Ржал я до упаду. Страшно рад за Юрку. Паша рассказывает о его успехах каждому. Все же положение его достаточное серьезное – береги его.

Ася:

Доехали мы хорошо. Здесь нас встречали, и радости родителей нет границ. Юрка быстро освоился, чувствует себя очень хорошо. Кашляет очень мало (2–3 раза). Дед и баба, конечно, в восторге от всего. Теперь насчет дальнейшего. Здесь все настаивают насчет поездки в Буденовку – и сад там есть, и организовать все будет нетрудно, и мама согласна поехать. В общем, сегодня ночью выезжаю туда. Если не понравится, уеду и оттуда. Сегодня же схожу с Юркой к врачу, хотя на насморк он не жалуется. Говорят, что здесь хороший детский врач.

Устроилась я с братом, здесь просторно, много воздуха (5 окон), в пяти минутах от моря, воздух упоительный – какая-то удивительная смесь соленого моря и степи, жалко зелени не много, но вполне достаточно, чтобы находиться целый день в тени. Кормят очень вкусно и дешево (1 рубль – десяток крупных яблок или груш, 3 рубля – виноград, много арбузов и дынь). Договорились с хозяйкой, с ее девочкой – она мне все приносит, моет посуду, убирает комнату. Юрка чувствует себя очень хорошо. Совсем не кашляет, температура нормальная. Меня только беспокоят его ножки, ночью опять жаловался, а врачей здесь нет. Я сейчас здорово слежу за его режимом, делаю все, что ты говорил, – думаю, что результаты будут хорошие. Тебя он вспоминает каждый день. Я люблю с ним говорить о тебе.

Вот и все о наших делах. Брат будет здесь до 23–25 августа. Я думаю, что приеду с ним (боюсь остаться одна), и к концу месяца будем в Москве. Больше всего боюсь машины. Как ты об этом думаешь, хотя все родные меня очень уговаривают рожать в Сталино, я не соглашаюсь, думаю, что и ты, несмотря на все ожидающие тебя неприятности, будешь против.

Я и Никита чувствуем себя хорошо. Сегодня ночью произошел маленький казус: к окну, у которого я стояла, ночью подошел братишка, который привез меня, пришел попрощаться, я вскочила, дико заорала и стукнула его со всего размаху кулаком в глаз. Глаз весь распух, огромный синяк, Никита с испугу отчаянно бушевал, было очень весело – значит, я еще не пропащий человек, если с вором в драку полезла.

Мы все втроем очень хорошо отдыхаем. Здесь такие ветры прекрасные, что в другое время… можно без конца идти по степи им навстречу (помнишь, мы мечтали о таких прогулках). Днем они приносят прохладу, а ночью здесь звездное небо и почему-то гром и молния, я отсыпаюсь днем, а ночью по нескольку часов мечтаю и любуюсь. Вчера я видела интереснейшее явление – из темной тучи отделился хвост, протянувшийся до самого моря, хозяйка говорит, что это туча всасывает с огромной силой воду из моря. Может ли это быть?

Юра весел, спокоен, совсем не ревет и очень мало меня утомляет, так как здесь очень хорошие дети, с которыми он целый день играет.

Сейчас он голый растянулся на кровати и спит, а вчера мы с ним сидим у моря, беседуем примерно так:

“Мама, а можно дойти до конца моря? А что там?”

“Мама, а ты очень любишь море?” И т. д.

Он очень беспокоится, что я тебе пишу о нем, требует читать письма. Напоминает написать, что он хорошо ест и совсем не ревет. Вообще он очень считается с твоим отношением к нему, что ты – его отец, он, кажется, понял.

Миша:

Я страшно рад за вас обоих. Представляю, как Юрик глазеет на море и какие любопытные вопросы задает тебе. Твой приезд – это действительно сложная штука, но, как мне кажется, в Москве тебе нужно быть. Но тут я чуть-чуть теряюсь. Я ведь далеко не спец в медицинских делах и просто не представляю себе, насколько возможно это возвращение. Во всяком случае, важно добраться до Сталино, а там в “мягкий” (только о билете заранее надо потревожиться) – и в Москву. Посоветуйся с врачом.

А тут я с Пашей тебя встретим во всеоружии.

Решай, родная, как нужно. Если не будет машины – езжайте на лошадях (можно ехать 5–6–8 часов, и тряска не будет ощущаться).

Ася:

В общем, здесь становится скучно без тебя. Если бы не Юрка, я бы уже уехала, я много валяюсь, мало хожу, по-видимому, для смеху над моей кроватью висит большое зеркало, и я с ужасом наблюдаю за невероятным “ростом” своим, даже в Москву из-за этого ехать не хочется.

В общем, скорее бы конец.

Насчет дороги не беспокойся, довезут меня с “грузом” так, как полагается вести груз с надписью “осторожно”, “ценный”. Собралась привезти ведро масла.

Завтра утром я выезжаю в Сталино (21), а 23–24 – в Москву. 22-го пришлю тебе телеграмму с указанием поезда и вагона. Надоело здесь ужасно. Вот и все. Температуру Юрке мерю – она нормальная. Сегодня он мне сказал, что скучает о тебе, он очень боится, чтобы я чего-нибудь плохого не написала о нем. Это теперь моя худшая угроза: “Мама, только не пиши Мише”. Вчера на пляже произошел замечательный разговор с какими-то дядями. После их расспросов: сколько лет, как зовут, откуда и т. д. – он, как всегда, дал точные ответы.

Вопрос: Юра, а у тебя есть братик или сестричка?

Ответ: Есть.

Вопрос: А кто – братик или сестричка?

Ответ: Я не знаю, я его еще не видал.

А вот письмо Юры, первое в жизни:

миша я тебя люблю

скоро приеду всего

привезу тебе и няне

юРа

“За толстое “р” он извиняется”, – добавляет Ася.

На обратном пути в Москву Ася забывает на полке вагонного туалета золотые часы и брошку, подаренные Артуром, – единственные дорогие вещи в ее жизни. Больше она никогда не носила никаких украшений.