Текст книги "Искушения и искусители. Притчи о великих"

И хоть дальше Галина развелась со своим силачом, родители неизменно брали сторону папы своей внучки. Перестав выступать на арене, папа вдруг получил звание заслуженного, а потом народного артиста СССР. Не успел опомниться, вдруг дают ему Героя Социалистического труда и назначают директором нового цирка на Вернадского. Потому что хорошую внучку родил.

А 35-летняя Галина уже полюбила 20-летнего Кио, сына иллюзиониста. На одном из южных курортов они явились в местный ЗАГС. А в СССР запрещалась немедленная регистрация, но заведующая загсом испугалась дочку генсека и нарушила закон. Объявила Галину и Игоря мужем и женой. И зря. Потому что вскоре на ближайшем аэродроме приземлился самолет, несколько могучих мужчин сели в машину и поехали к вилле, на которой жили счастливые молодожены. Взяли Галину под ручки и увезли в Москву. А Игоря Кио вызвали в милицию, где у него отобрали паспорт и вручили новый, без всяких следов регистрации. Заведующую загсом с должности сняли и отдали под суд. А не нарушай! И все потому, что деду и бабе нравился силач и не нравился фокусник.

И вдруг мужем Галины, третьим по счету, стал подполковник милиции Юрий Чурбанов. Он был, конечно, всего на 7 лет моложе Галины, зато у него уже была жена и двое детей. Но он их сразу разлюбил, едва полюбил Галю. На этот раз Леонид Ильич не возражал. Потому что новый зять был милиционер. Леонид Ильич очень на него рассчитывал. Кому еще в руки можно передать такую дочь, как не милиционеру?

Молодожены получили отдельную квартиру в Москве, им построили отдельную дачу недалеко от дачи отца. Зять из подполковника стал генерал-лейтенантом и первым заместителем министра внутренних дел СССР. А Галя продолжала шляться по всяким компаниям и напиваться. Правда, напившись, она теперь объявляла: «Я люблю искусство, а мой муж – генерал».

Леонид Ильич начал стареть. И подлечиваться. Больше всего из лекарств он полюбил некое «снотворное», которое его сразу взбадривало, и он снова чувствовал себя молодцом. Как вспоминает его охранник, «мы пытались его удержать, сражаясь за каждую лишнюю таблетку. Чтобы упорядочить прием лекарств, придумали постоянный медицинский пост при генсеке, одна из медсестер, как на грех, оказалась молодой и красивой, установила с Брежневым „особые отношения“, и он дал указание: „Пусть будет следить за мной одна она“.

То есть в его жизни снова возникла медсестра.

Медсестре Нине было наплевать на то, что он генеральный секретарь, борец за мир, литературный лауреат и знаток марксизма-ленинизма. Она говорила, что он для нее просто красивый мужчина с черными бровями, для которого она готова на все. Она вернула ему жизнь, то забытое ощущение молодости, тот смех в окопе, а «снотворных» таблеток она приносила уже сколько хочешь. Доставал их ее муж, капитан. Леонид Ильич больше не делал без нее ни шагу. Муж-капитан вскоре стал генералом. Медсестренка же теперь сидела возле Леонида Ильича на всех заседаниях Политбюро, в ее присутствии обсуждались всякие секретные проблемы.

И тут очень забеспокоился председатель КГБ товарищ Андропов. Потому что невесть откуда взявшаяся Нина неожиданно начала представлять собой государственную опасность. При ней приходилось обсуждать военные планы, секретные донесения и, что хуже всего, всякие денежные дела, ведь кормить приходилось все свободолюбивые народы и всех борцов с тиранией капитализма. Кому сколько.

А Леонида Ильича уже несло. Он одергивал Андропова, который намекал ему, что нельзя мешать личную жизнь с проблемами безопасности всей страны. Куда там!

Вместе с Ниной смотрел Леонид Ильич любимые ее фильмы. С опозданием (раньше все некогда было) посмотрел, наконец, «Семнадцать мгновений весны», а Нина сказала ему, что разведчик Исаев жив и поныне, но всеми забыт. И Леонид Ильич разволновался и отдал приказ: «Найти и наградить!» – «Нет никакого Исаева, – отвечали ему поисковики, – есть актер Тихонов!» – «Наградить Золотой Звездой Героя актера Тихонова!» Наградили.

Бедный товарищ Андропов чувствовал себя чужим и ненужным. Никого не было теперь у генсека ближе Нины. И тогда под руководством КГБ, Министерства внутренних дел и Минздрава была разработана операция по устранению ужасной Нины.

И ее устранили, объяснив Леониду Ильичу, что иначе нельзя никак, потому что… ну, никак. И она ушла, тихо плача. А муж ее, генерал, приносивший таблетки, вдруг погиб в автокатастрофе.

И Леонид Ильич снова остался один. И не было никого на свете, кто был бы ему мил. Хорошее кончилось. Его уже не волновало ни то, что дочь спуталась с каким-то цыганом-альфонсом, замешанным в какие-то подпольные дела, ни то, что она вместе с женой Щелокова спекулирует бриллиантами, что ее друга Соколова, директора Елисеевского магазина, вот-вот посадят, ему пытались, конечно, рассказать, но он уже не внимал, он хотел в отставку. Как вспоминал один из ближайших его помощников Александров-Агентов, Леонид Ильич дважды просился в отставку, но старцы Политбюро его не отпускали. Им страшно было, ведь многие из них выглядели еще хуже. Разваливался Черненко, тоже уже принимавший большие дозы «снотворного». Один Андропов как-то еще держался. Ну, он, вообще-то, был и помоложе.

И вдруг все посыпалось. Само собой. И – рухнуло.

Товарищ Андропов, еще сохранявший трезвый ум и холодные руки, зорко следил за распадом окружения вождя, его регулируя и направляя.

Сначала попался молодой цыган Буряце, которого любила Галина. Она уже сделала его солистом Большого театра, хотя на сцену он пока ни разу не выходил, да и кто бы его пустил? Он попался после крупной кражи бриллиантов у дрессировщицы Бугримовой. Его заложили воры. Сам он тут же стал закладывать всех, кого мог. В сведениях о «бриллиантовых» делах всплывали имена не только Галины Брежневой, но и Соколова, и жены Щелокова, и многих других людей, которых даже допрашивать без санкции Политбюро не решался никто. Весь компромат держал под контролем первый заместитель председателя КГБ генерал Семен Цвигун, свояк Брежнева (они были женаты на родных сестрах).

Товарищ Андропов поручил Цвигуну обсудить сложившуюся ситуацию с Сусловым, вторым лицом в Секретариате ЦК и в Политбюро. Но, вернувшись от Суслова домой, Цвигун вдруг принял ампулу с цианистым калием, а у 80-летнего Суслова случился инсульт, язык у него перестал шевелиться, и добиться от него чего-нибудь не представлялось уже возможным. А через несколько дней он вообще помер.

Тогда товарищ Андропов решил действовать сам. Был арестован и расстрелян Соколов. Буряце посажен в тюрьму. Министр внутренних дел Щелоков снят со своего поста, исключен из ЦК КПСС, жена его покончила с собой, выбросившись из окна.

Уголовное дело на Щелокова тянулось долго и закончилось тем, что однажды он надел парадную форму генерала армии со всеми орденами и медалями, зарядил охотничье ружье и выстрелил себе в рот.

Сын Леонида Ильича Юрий, хронический алкоголик, который был и членом ЦК КПСС, и заместителем министра внешней торговли СССР, потерял все свои посты и был отправлен на пенсию, хотя ему еще и не исполнилось 60 лет. Был посажен Чурбанов.

Дочь Галину дважды принудительно лечили от алкоголизма. Она жила на даче в поселке Жуковка под Москвой, которую ей когда-то построили за бесценок по распоряжению отца. С дачи ее не выпускала охрана. Суеверные охранники рассказывали, что по ночам она вдруг возникала в дверях в каком-то халате, натянутом на огромное тело, с лопатой в руках. Долго стояла и вдруг принималась ходить по участку, что-то бормоча и раскапывая землю, разыскивая, видимо, зарытые ею в разное время драгоценности.

Но все это уже не тревожило Леонида Ильича, потому что он умер. И когда гроб его опускали в яму за Мавзолеем и залпы тысячи орудий слились в протяжный вой, над Кремлем поднялись и заслонили небо тысячи перепуганных насмерть ворон. И многие крестились, полагая, что грядут страшные времена.

Так и кончилась длинная жизнь генсека, в которой никого он не спас. И никому не помог. Бедный.

А какая славная была эпоха! И как разом развалилась. Через год умер и злой гений Андропов, еще через год развалина Черненко. Все умерли. Ничего себе!

Страшила Мудрый

Чучело, чучело! Всех людей измучило!

Такого, как Сальвадор Дали, мир не видывал. Видывал философов, проживавших в бочке, юродивых, летавших с колоколен, слыхивал кликуш, предсказывавших бедствия и чудеса, разевал рот перед в пух и прах разодетыми франтами, но ничто так мир не прогибало. И такого, я думаю, мир никому не позволит больше никогда. Ему вот так хватило Дали.

Что же это было?

В былые дни поутру всякий раз мне попадался доктор наук дядя Валера, совершавший у подъезда свой моцион. «Знаешь, чем ты от меня отличаешься? – задирал меня дядя Валера. – Я дышу, расправив грудь, любуюсь на ножки весенних дам, а ты – дачник. Ты ходишь сутулый, мордой в землю и глазами шаришь, где бы спи…ть трубу».

Отомстила за меня его родная дочь: толстый домашний ребенок, как-то незаметно достигший пубертатного состояния. Вдруг среди бела дня оказался я окружен стайкой малолеток, разодетых, как японские горные ведьмы, и одна их них с абсолютно выбеленным лицом и огромным раскрашенным ртом (о господи! Это была дяди-Валерина дочь!) кинулась и повисла у меня на шее с победным криком: «Вован!» – показывая подругам, какой у нее, в отличие от них, дур и растерех, уже завелся Папашка. Совершив нарушение правил, счастливая вернулась к своим упавшим от ужаса и восхищения подругам, а я побрел дальше, растирая по лицу помаду и размышляя о том, что делает с детьми переходный возраст.

Теперь представьте, что в состоянии чего-то похожего наш ужасный Сальвадор находился непрерывно – с рождения до смерти.

Однажды великий советский Арам Хачатурян, сочинивший «Танец с саблями» (нынешние дети его знают, поскольку попал в мобильники), захотел, будучи во Франции, чего-нибудь растленного, ну, например, взглянуть на Дали, который в нашей стране был определен как буржуазная отрыжка. Которая на вопрос, например, о пролетариате надменно отвечала: «У меня нет знакомого с фамилией Пролетариат».

Хуже того. Эта жертва разложения время от времени выдавала нечто вроде: «Я хочу написать Ленина с ягодицей трехметровой длины, которую будет подпирать костыль. Для этого мне понадобится пять с половиной метров холста. На руках у него будет маленький мальчик – это буду я. Но он будет смотреть на меня людоедскими глазами, и я закричу: он хочет меня съесть!..» Это все он и изобразил. И выставил. И заявил: «Коммунизм неустанно деградирует. Судите сами: Маркс был необыкновенно волосат, Ленин носил бороду и усы, Сталин только усы, а у Хрущева и того нет!»

Ладно Ленин. Он и про Гитлера! «Гитлера я рассматривал как законченного мазохиста, одержимого навязчивой идеей развязать войну с тем, чтобы героически ее проиграть!» И что? А то: «Я буквально бредил Гитлером, который являлся мне в образе женщины. Я был зачарован мягкой пухлой спиной Гитлера, которую так ладно облегал неизменный тугой мундир. Мягкая податливость проступавшей под военным кителем гитлеровской плоти приводила меня в настоящий экстаз. И я сказал Гале:

– Принеси мне амбры, растворенной в лавандовом масле, и самых тонких кистей. Никакие краски не смогут насытить моей жажды, когда я начну изображать тот сверхпитательный бред, тот мистический и одновременно плотский экстаз, который охватит меня, едва я начну запечатлевать на холсте след гибкой кожаной бретельки, врезающейся в плоть Гитлера…»

Ну, больной человек! И как все больные, естественно, заявлял: «Мое отличие от сумасшедшего в том, что я-то – не сумасшедший!» Ха-ха! А прогнивший Запад радостно потирал ручки.

Вот на какую опасную гадость захотелось взглянуть Араму Ильичу. Эмигранты подсуетились, организовали. Увы, Дали о Хачатуряне услышал от них впервые, но вскоре Араму сообщили, что престарелый Дали (ему было под семьдесят) готов принять «человека из России» в своей Испании поутру. И Арам пустился. В какой-то Фигерас, с пересадками…

Он уже догадался, что западные умники считают гением не Хачатуряна, а Дали. Поэтому, про себя усмехаясь, но весь при параде, явился точно в назначенный час во дворец, где проживала отрыжка. Его ввели в огромный зал, и некоторое время он оглядывался, не понимая, где спрятан и откуда вывезут Ужасного Старца. И вдруг со страшной силой отовсюду загремел «Танец с саблями», двери распахнулись, и в зал влетел абсолютно голый старикашка с торчащими кверху усами и под музыку принялся бешено скакать, размахивая двумя саблями. На последних тактах он ускакал за двери, они захлопнулись, и ошарашенный Арам некоторое время чего-то ждал. Может, кофе.

Но вошел надутый дворецкий и на весь пустой зал гулко объявил, что аудиенция закончена.

Аvida Dollars

Естественно, этот разложенец был сказочно богат. Более того, всем рассказывал, как он любит денежки. «Вот какой я нехороший! Полюбуйтесь на меня!»

Еще в тридцатые годы Андре Бретон склонность эту заметил и подобрал из букв имени и фамилии этого деньголюба анаграмму, вышло замечательно: «AVIDA DOLLARS» («Хочу долларов»). На что деньголюб высокомерно заметил, что вряд ли это можно считать крупной творческой удачей поэта, хотя, впрочем, его далианские честолюбивые намерения достаточно точно отражены. И даже стал подписываться этой позорной анаграммой. Утверждая, что у него страсть эта вовсе не от жадности, тут заложена идея. «Лучший способ не поступаться ничем ради денег – это иметь их самому. Тогда не будет надобности вставать под чьи-то знамена, служить кому-то или чему-то. Герой нигде не служит». Про Героя он вычитал у своего земляка, был такой каталонский философ Франсиско Пухольс, тот прямо резал: «Величайшая мечта человека в плане общественном есть священная свобода жить без необходимости работать». Кроме Пухольса, еще в детстве Дали начитался про умерших в дикой бедности Сервантеса и Христофора Колумба (этот вообще умер в тюрьме) и решил, что с ним такое безобразие не пройдет. И потому составил план, как напастий избежать. Вернее, планов было два:

1. Как можно раньше отсидеть в тюрьме.

2. Найти способ стать мультимиллионером. Оба плана он выполнил. Еще в Школе изящных искусств в Мадриде пришел на занятия, как всегда опоздав, а там учащиеся бунтуют: противного педагога им назначили! Дали пришел к самому разбору, когда уже все расходились, когда уже позвали полицейских, они его и поймали. Подержали в каталажке и отпустили, поскольку арестованный явно не понимал, о чем его спрашивают. Но общение с отверженными обитателями каталажки состоялось, первый пункт – вычеркиваем. А вот способ разбогатеть долго ему не давался.

Способы разбогатеть Дали принялся изобретать с детства. Школьником. Учился он отвратительно, но вдруг сделал грандиозное математическое и финансовое открытие: деньги можно купить! И принялся скупать деньги у всех, кто был на это согласен. Естественно, за деньги. Он скупал монетки в пять сентимо, уплачивая за каждую – десять. Из тех, что дали родители! То есть «не свои» деньги он превращал в «свои». Окружающие были счастливы, родители почему-то рыдали.

Более того, родители констатировали, что их мальчик был столь рассеян, что, спросив в трамвае цену билета и услышав «пятьдесят», давал пятьдесят песет (а вовсе не сентимо). «У меня такой сын, – подбил жестокий итог папа-нотариус, – который не имеет ни малейшего контакта с действительностью, он не знает, что такое монета в пять сентимо, или песета, или дуро, или любая бумажная купюра. Вы понимаете, он не имеет о жизни никакого понятия, он – безнадежный случай!»

Учась в Мадриде, он тратил за несколько дней то, что родители присылали ему на месяц, и вечно ходил голодный. Однокашники быстро сообразили, что он не очень реально представляет себе устройство жизни, он, например, заходит в первую попавшуюся лавочку, к какому-нибудь торговцу рыбой и требует продать ему кисти и краски и негодует, когда хозяин уверяет, что ничего подобного не держит. Однокашники быстро сообразили, что товарищу надо прийти на помощь, и они моментально бежали покупать для него все необходимое, при этом за бумагу, которая стоила реал, они брали с него три, поскольку ему-то было абсолютно все равно. «Господи! – говорил папа, посылая сыночку очередные деньги. – Он умрет под забором!»

Приятель его Гарсия Лорка вспоминал те прекрасные дни: «В какой-то день мы с Дали оказались полностью на нуле. Мы растворили окна настежь и стали взывать к прохожим о помощи – заблудшие и потерянные, поскольку находились в пустыне. Два дня мы обходились без бритья и безвыходно проторчали в комнате. Половина Мадрида отметилась в нашей хижине».

К ужасу папы, который и так поддерживал своего непутевого ребенка из последних сил, его выгнали из Школы изящных искусств, потому что, явившись на экзамен и взяв билет, он вдруг сказал: «Вопрос пустяковый, но я на него вам отвечать не буду, потому что вы все равно ничего не поймете. И научить меня ничему не можете. Я вас покидаю!» Все решили, что мальчик сошел с ума. Как же он сможет прожить без педагогов, которые готовили его к должности учителя рисования, как же… Он – сумасшедший. А что еще можно подумать о человеке, который заявляет, например: «Больше всего на свете я презираю Родена, который изваял этого „Мыслителя“. В такой позе не то что мыслить – даже гадить неудобно!» Только руками развести!

Покидая Мадрид, он решил потратить все деньги, которые только что получил от папы, и устроил однокашникам умопомрачительный прощальный вечер. На улице к нему пристала нищенка. Тащилась за ним и клянчила. Но на углу у Испанского банка он столкнулся с прелестной цветочницей – она протянула ему гардению. Богатенький Сальвадор дал ей сто песет за всю корзину, потом повернулся к нищенке, которая не отставала, и одарил ее корзиной гардений. Старуха застыла соляным столбом.

Наутро он не стал собирать вещи, так и уехал, без багажа. Его появление повергло семью в шок: «Мало того что он исключен из школы, так еще вернулся без вещей. Чистой рубашки не захватил!» – сказала мама. «Господи! – сказал папа. – Он умрет под забором!»

Видимо, так бы оно и случилось и план № 2 остался бы не реализован, если бы чуть позже в жизни золотомечтателя не появилась Гала, женщина с репутацией шлюхи и наркоманки, старше его на десять лет, уже побывавшая замужем, пожившая сразу с двумя мужчинами, родившая дочь, Гала, которая взяла на себя все заботы о приумножении его богатств.

Она стала его моделью, любовницей, продюсером, рекламным агентом, его экономкой и банкиром. Она была расчетлива и жестока в обращении с деньгодателями и деньгопросящими. Она была хищной бизнесвумен, и многие ее ненавидели и боялись. И все, что зарабатывал руководимый ею художник, все его капиталы, его не имеющая цены художественная коллекция, его дома – вскоре стали принадлежать жене Гале, то есть Елене Дмитриевне Дьяконовой.

Как-то он спросил Аманду Лир: «Я ведь рассказывал про улетевшие банкноты? Это случилось, когда у нас впервые появились какие-то деньги. Мы с Галой приехали на автобусе из Парижа в Порт-Боу, дул сильный северный ветер с гор. Я держал наши бумажные деньги, крепко зажав их в кулаке. Гала твердила, чтобы я спрятал их в карман, не то потеряю, но мне из суеверия хотелось чувствовать их в руке. Выбравшись из автобуса, я на миг разжал ладонь – и все банкноты до одной разлетелись в разные стороны. У нас не осталось ни гроша. Гала – она так рыдала, бедняжка! С тех пор она вечно боится, что я потеряю деньги, и умоляет меня носить с собой чековую книжку».

И хитренькая Аманда заметила лицемерно: «У него никогда не было при себе ни гроша. Из опаски, как бы он не потерял их или не потратил впустую, Гала не давала ему наличных денег. А едва он получал чек, он тут же передавал его Гале, и та прятала чек к себе в сумочку». Все свои счета в магазинах, отелях он просил пересылать Гале, она их оплачивала, он был у нее на содержании. И, желая подольститься к жене, которая держала его в строгости, он как-то сказал журналистам: «Я люблю Галу больше, чем отца, больше чем мать, больше, чем Пикассо. И даже больше, чем деньги».

Мальчик сошел с ума? Всю жизнь он трубил о своей любви к деньгам, которых на самом деле и в руках-то у него не было? Ничего он не сошел. Даже сознался однажды: «Я понятия не имею, беден я или богат. Всем распоряжается жена. А для меня деньги – мистика». А ближе к старости вообще говорил покаянно, что «если бы я не встретил Галу, я кончил бы свой век в конуре, отрепьях, изъеденный вшами…» Ну и зачем ему деньги в руках, если он стал наконец жить именно так, как и планировал (вычеркиваем пункт № 2). Не беспокоясь ни о какой службе, делая лишь то, что нравится. Как Герой.

Варианты

Хотя вообще-то шансов сойти с ума у него было предостаточно. О себе в детстве он вообще вспоминал как о существе малоперспективном: «Я был вялым, трусливым и противным».

И рос он в подходящем месте, может быть, самом подходящем из испанского захолустья. Причем это не просто была Каталония, это был Кадакес, рыбацкая деревушка, заключенная в кольцо скал, где совершенно ненормальные перепады погоды и девять месяцев несется, гнет деревья и выматывает душу трамонтана. Местные рыбаки сходили там с ума через одного, и по сию пору возле церкви стоят старые деревья, на ветвях которых непрестанно кто-нибудь вешался.

И всю жизнь этот несчастный Дали рисовал, по сути, лишь одну картину: равнину Ампурдана, на которой торчат искривленные трамонтаной засохшие оливы, и зубастые камни мыса Креус, на котором ни одна скала, сточенная ветрами или водой, не похожа на просто камни, это фигуры уродов, и у каждой скалы есть имя, о каждой рыбаки рассказывают угрюмые истории, в каждой живет чья-то чудовищная душа. Ему даже придумывать ничего было не надо, нанося на холст вот эти, например, угластые человеческие профили, клюющие носом, на Креусе любой мальчишка покажет вам нависший над землей огромный носатый камень, имя ему – Спящая старуха.

Поэтому странности какого-то там ребенка в Кадакесе не трогали вообще никого.

Но этот мальчик даже родиться сразу не сумел. Сразу не получилось. То есть у папы и мамы родился было ребенок Сальвадор Дали с явными признаками гениальности на лице, но признаков было чересчур, Сальвадор их не перенес и, не прожив года, скончался. Переборщили. Родители тут же принялись за вторую попытку. И вот в мае 1904 года снова родился Сальвадор, в нынешнем мае будет как раз 105 лет с этого дня. У нового Сальвадора Дали гениальных признаков на лице было поменьше, поэтому он выжил.

Мама любила водить его на кладбище, где он читал на надгробном камне собственное имя и преисполнялся гордости, поскольку вот сидит живой, а под камнем – первый вариант. Временами он, конечно, запутывался, поскольку вообще-то Сальвадоров Дали было три, папу тоже так звали, поэтому сын часами сосал палец, размышляя, какой же он номер – второй или третий. Тем более что папа по-прежнему любил лишь номера первого, хранил его игрушки, был строг и суров с номером вторым. Зато мама любила второго номера безмерно и прощала ему все выходки. Она разрешала ему совершать все, что взбредет в голову, всем восхищаясь, поэтому однажды он решил, что любые его выходки просто изумительно хороши.

Мама купила крошке-сыну королевский наряд. Корону, мантию, скипетр. Он, бывало, оденется королем и стоит в темной комнате, держа свой скипетр одной рукой, а в другой сжимая хлыстик, чтоб отхлестать всякого, кто придет смеяться над ним.

С папой было напряженно. Папу все это мамино сюсюканье и избалованность ребенка дико раздражало. А ребенок еще и постоянно вредил папе, до восьми лет специально писался в постели, устраивал сеансы притворного кашля. Он дразнил папу, прекрасно понимая, что каждый раз тому невыносимо хочется прихлопнуть этого дубля.

Вообще-то мальчик был совершенно не уверен в реальности собственного существования, поэтому все время проверял мир на прочность, хотел убедиться в его реальности. Ну, например, отправился он гулять с еще более крошечным ребенком, который катил впереди него на трехколесном велосипедике. И вот переходят они мост с недостроенными перилами. И маленький король, оглянувшись по сторонам, как толкнет этого несчастного велосипедистика с моста и смотрит, как тот летит с четырехметровой высоты прямо на скалы, и неведомая слабость и сладость охватывает его ручки и ножки, и страшная дрожь от содеянного. И вот он уже бежит домой сообщать, что его попутчика пора спасать. Разбившееся дитя достают из-под моста, он весь в крови, но – жив. Никто ни о чем не спрашивал. Все содеянное осталось тайной.

Так был ли упавший мальчик настоящим? Или нет? Где измеритель настоящести?

Потом появилась сестренка, которую он тоже всячески испытывал на жизнеспособность, проверял: настоящая или тоже взамен кого-то? Например, смотрит как-то: сестренка важно путешествует по коридору на четвереньках, он изо всех сил как дал ей пинка по голове, она кувыркнулась и заверещала. Братик помчался в диком возбуждении от нового преступления. Но в этот раз его застукал папа. Мама плакала и говорила, что все дети жестоки, потому что не знают чужой боли, что мальчик всего лишь осваивается в этом чужом для него мире. Но папа схватил бедного испытателя за уши и начал его трясти, а потом на целый вечер запер в темный кабинет.

Попозже сын взял как-то и нарисовал себя в руках у папы-людоеда, но с котлетой на своей голове, в надежде, что папа сначала съест котлету и на этом остановится. В общем, непростая шла жизнь.

А сестренку мальчик полюбил, и когда однажды пришел старичок-доктор, чтобы проколоть девчонке ушки для сережек, брат выскочил с веничком и так отхлестал доктора по морде, что тот заплакал от боли. После чего мальчик полюбил и доктора. Стал часто объявлять себя больным, хотел, чтобы снова пришел добрый доктор с бородой и всячески с ним возился.

Мальчика отправили в школу, в обычную, где ему, ребенку из зажиточной семьи, предстояло встретиться с самыми бедными детьми Фигераса. Так захотел папа. Зато мама давала ему с собой горячий шоколад в термосе, на чехле которого были вышиты его инициалы. Мама одевала его в темно-голубой костюмчик, расшитый золотом на манжетах, надевала ботиночки с серебряными пуговками, а в руках он вертел маленькую бамбуковую трость с серебряным набалдашником.

Беда-то была в том, что ему никогда не удавалось самому снять с себя курточку или надеть. Он настолько оказался ни к чему не приспособлен, что мог заблудиться, оказавшись в незнакомом доме. Он мог провести целый день взаперти лишь потому, что не знал, как справиться с дверной ручкой. Мама расчесывала и опрыскивала духами его волосы, и рыбацкие дети в школе подходили к нему и обнюхивали. Он не играл с ними и даже не разговаривал. Они затеяли драку из-за серебряной пуговки, которая оторвалась с его ботинка. Мальчик с тоской смотрел на этих бестий, способных из листа бумаги сделать птицу и ее запускать, и она летала. Они с легкостью завязывали шнурки на своих башмаках. Рыбацкие дети бросали в него улитками, но он и этого не замечал, поэтому вскоре они оставили его в покое. А он сидел и смотрел в окно на то, как меняют под солнцем цвет огромные кипарисы во дворе.

Отправляясь в школу, мальчик мог уже написать свое имя. После года в школе он и это делать разучился, отец с прискорбием констатировал, что его сын в школе не выучился вообще ничему. Он не умел ни читать, ни писать. Отец раскрыл дневник сына и прочитал запись, сделанную учителем: «Настолько закоренел в умственной лени, что это делает невозможным любые успехи в учении». Мама заплакала. Мальчика оставили на второй год.

Но папа не мог с этим смириться. Он отправил мальчика в другую школу, где его научили писать, хотя он всячески этому сопротивлялся, он этого делать не хотел и нарочно писал так неразборчиво, да еще украшал лист разными кляксами, что назвать это письмом не решался никто. Но в конце года от учеников потребовали продемонстрировать свои навыки в письме и раздали им для этого необычайно красивую шелковую бумагу. И тут мальчик очнулся и вдруг заполнил листок такими чистыми и красивыми буквами, что учителя не могли поверить глазам и показывали этот листок всем как чудо и даже вывесили на доске как образец каллиграфии. Учителя стали подозревать, что мальчик Дали осваивает их науку каким-то неведомым способом, как-то по-своему. Ничего не делая.

На самом деле он воспринимал мир через цвета, непрерывно его меняющие. Этого ему было достаточно. Ему было очень интересно жить. А школьные знания, что пытались ему навязать, попадали внутрь как бы сами по себе, мимоходом, от него усилий не требуя. Поэтому он и не понимал, чего хотят от него взрослые.

Когда же удавалось добраться до него с вопросами, не обращая при этом внимания на курточку с золотыми позументами и трость с серебряной рукоятью, он краснел и терял способность говорить.

Он оказался дико застенчив и чуть что прятался в свою скорлупу из серебряных и золотых побрякушек и аромата духов. Он и любил-то лишь тех морских зверюшек, что сидели в панцирях. А лучше всех были морские ежи, самые закрытые и вооруженные против проникновения внутрь. Именно ежи с детства и на всю жизнь оказались и его любимым лакомством. Он сам поглощал их в неимоверных количествах и угощал ими всех вокруг, хотя мало кто соглашался с ним в изысканности этого блюда. Но для него наслаждением был даже не вкус мякоти этих вооруженных длинными тонкими страшными иглами созданий, наслаждением было добывать эту мякоть, разламывая скорлупу. А в детстве – да, он был похож на маленького краба-отшельника. И вел себя как краб. Пусть все видят панцирь и не видят, что внутри.

Он стал просить взрослых отдать ему комнатку-прачечную, чтобы там была его мастерская, и они согласились. Там стояла цементная ванна, и он ставил туда столик, забирался сам и принимался рисовать. Если пришедшие в гости спрашивали родителей, куда запропастился их странный мальчик, родители отвечали однозначно, показывая пальцем в потолок:

– Там! – И поясняли: – На крыше. В старой прачечной. У него там мастерская, и он все время играет наверху. Один.

Иногда он спускался. Но просто спуститься, и все, он не мог себе позволить. Он, например, спускался, чтобы заявить, что научился волшебству. И может теперь оживлять неживое. Бросал на стол зеленый листок, стукал по столу волшебным камнем, и листок оживал, начинал уползать, взрослые только рты открывали. Это были глупые, ненаблюдательные взрослые. А мальчик просто разглядел то, что никто вокруг не замечал. Бродя по берегу, он однажды наткнулся на странных насекомых, похожих на листья, такая была у них маскировка. Почему никто из живущих рядом об этих зверюшках даже не подозревал? Ответа он не знал.