Текст книги "Серебряные рельсы (сборник)"

В звоне пятилеток ветвилась Великая Сибирская магистраль – так ветвится в тайге молодая береза, когда ураган повалит перед ней старую, гнилую пихту, которая загораживала солнце…

Быть может, изыскателя тянет в тайгу сибирское приволье? Отчасти да. Александру не по душе была буйная, слишком жирная зелень юга, не нравились ему степные равнины, где глазу не на чем остановиться и тишина такая, что ушам больно. Не любил он и больших городов, особенно если по городу надо было тянуть трассу. Кидаются под ноги собаки, целый день вокруг толпятся ребятишки, – того и гляди, что-нибудь стащат.

То ли дело тайга! Никто не мешает работать. Шмели гудят, речки бормочут, кедры шумят, по веткам, будто сатана, бурундук скачет. Хотя, сказать по чести, изыскателю даже некогда любоваться этой красотой, не то что с удочкой посидеть или там с ружьишком побаловаться: сроки изысканий всегда до предела сжаты…

Возможно, большие деньги зарабатывает в тайге изыскатель? Нельзя этого сказать.

– Зато я сплю спокойно, – успокаивал Александр Кошурников жену.

– Не всегда, – улыбаясь, возражала Надежда Андреевна.

Отчего же не спится изыскателю? Чем забита его головушка? Нет, нелегка изыскательская планшетка! Разведочные, рекогносцировочные изыскания – лишь начало. За так называемыми камеральными работами, когда вычерчивается примерная трасса, идут предварительные изыскания, с инструментами. На трассе ставятся «пикеты», забиваются «сторожки» и колышки, определяются углы поворотов. И снова ночи напролет над чертежной доской, бесконечные согласования, увязки, утверждения. Затем окончательные изыскания. Обычно руководитель изысканий становится автором технического, а потом и рабочего проектов дороги и не раз будет еще приезжать на трассу с поправками, улучшениями, новыми, более выгодными решениями…

К чему эти муки?

Есть у изыскателя идеал, к которому он постоянно стремится: кратчайшее расстояние и минимальные уклоны. Удлинишь дорогу – поезда будут пробегать лишнее расстояние, заложишь крутой подъем – потребуется снижать вес составов, вводить толкача, двойную тягу. А сокращение длины дороги всего на один километр дает при среднем грузообороте сто тысяч рублей экономии в год. За это стоит побороться! И вот изыскатель перебирает множество вариантов, отыскивая самый выгодный.

Рассказ о том, будто дорога между Москвой и Ленинградом построена точно по царской линейке, не больше как анекдот. Это было бы слишком дорого. Самый выгодный вариант не должен удорожать и задерживать строительство дороги, усложнять ее эксплуатацию. Далеко ли местные строительные материалы, вода? Не будут ли полотну угрожать оползни, каменные осыпи, снежные окаты и вешние потоки? Все это должен учесть изыскатель. Этот инженер обязан иметь обширные знания и опыт в проектировании, строительстве, организации работ. В середине тридцатых годов Александр Кошурников выбрал очень сложный горнотаежный участок Рубцовка – Риддер, который должен был строиться сразу после изысканий, и несколько лет проработал здесь в качестве начальника изыскательской экспедиции, автора проекта и главного инженера стройки.

Идеала достичь невозможно. Ведь дорога состоит из множества отрезков. И направление каждого из них может иметь свои варианты. Взорвать перевал или пробить тоннель? Построить акведук через падь или засыпать ее? Переходить мостом на другой берег реки или рубить полку в утесе, преградившем путь? И как можно меньше мостов и тоннелей, резких поворотов и полок, выемок и подъемов! На основании бесконечных расчетов, инженерной интуиции изыскатель выбирает какой-то один вариант и дерется за него. Изыскатель должен бесконечно верить в свой вариант – ведь он предлагает его на века, и подтвердить правоту этого инженера могут только потомки, потому что дорога строится обычно лет через двадцать-тридцать после того, как ее наметили.

Многие варианты Александра Кошурникова считаются классическими образцами изыскательских решений. Он первым в Сибири сел на самолет для проведения рекогносцировочных изысканий. Его метод попыток при поисках лучшего варианта требовал много работы, зато давал желаемый результат. О творческой силе и работоспособности Михалыча ходили среди сибирских изыскателей легенды. Ради счастья инженерного поиска он мог несколько ночей подряд делать работу за товарища, не требуя ни благодарностей, ни наград. Вот один отрывок из его письма: «Последние дни в основном помогал ребятам. Подсчитал, что применение двойной тяги на двух перегонах дает сокращение длины на 14 километров. Разве можно было упустить этот вариант? Распутал также перевальные петли – чрезвычайно интересное и трудное было дело! Сейчас чувствую полное удовлетворение, а это высшая награда».

Если его насильно оттаскивали от чертежной доски, когда работа еще не была закончена, он с мукой смотрел на друзей своими серыми детскими глазами и говорил:

– Я же вечно буду думать, что здесь построят не то, что надо!

Самое верное дело – ценить человека по его отношению к работе, по тому вкладу, который он вносит в общий труд. Как работник Александр Кошурников был бесценным человеком, однако люди подчеркивали и другие его качества. Причем каждый, в зависимости от своего взгляда на вещи, сам судил, плохие это были качества или хорошие. Во всяком случае, до сего дня сибирские изыскатели, зная Михалыча во плоти и крови, возмущаются, если кто-нибудь стремится преподнести его как идеального человека, этакого бестелесного трудящегося херувима.

Приземистый, почти квадратный, Михалыч при встрече очень крепко жал руку, смотрел широко открытыми глазами прямо в зрачки собеседнику, быстро увлекался и начинал хлопать его по спине, ощупывать плечи. Рука у него была кургузая, тяжелая, сильная. Он принципиально писал только длинные письма, любил, трассируя ход в тайге, петь во весь голос, самозабвенно резаться до утра в преферанс, ненавидел охоту, свирепел, если при нем били лошадь, и мог показать свою удаль там, где не следовало бы. Ему ничего не стоило самым невыгодным образом обменять мыло экспедиции на барана, выписать завхозу такой счет, что вся бухгалтерия умирала со смеху, отдать, конечно, без возврата, часть получки попавшему в беду полузнакомому человеку.

К деньгам он вообще относился снисходительно. Однажды в глухой приленской тайге встретил однорукого тунгуса с древней кремневкой. Угостил махоркой, расспросил о ближайших речках и тропах.

– Куда путь-то держишь, старина?

– На медведя, начальник. Купи шкуру.

Михалыч от смеха едва не вывалился из седла.

– Сколько просишь?

– Однако, пятьдесят рублей, начальник.

– Бери, – сказал Александр и стал подробно объяснять, как разыскать в тайге изыскательскую партию.

– Найду, – оборвал его тунгус, пряча деньги.

И он долго стоял, не понимая, почему этот здоровенный начальник в глянцевой кожаной куртке хохочет на всю тайгу, запрокидывая кудрявую голову.

Через неделю тунгус принес свой товар в лагерь. Он недоуменно оглядывал хохочущих людей и страшно рассердился, когда кудрявый начальник предложил ему забрать шкуру обратно. Изыскатели потом рассказывали, что Михалыч отвел тунгуса в кусты, угостил спиртом и долго уговаривал поступить к ним завхозом, однако выяснилось, что тот не умеет ни считать, ни писать…

Перед войной Михалыча пригласили в Новосибирский институт инженеров транспорта на студенческое собрание. Он вышел на трибуну и сразу заявил, что никого не будет уговаривать в изыскатели, хотя его за этим позвали. Похохатывая, он рассказал о работе молодых инженеров на дороге Тайшет – Братск – Лена, на трассе Янаул – Шадринск. На следующий день вдруг обнаружилось, что весь поток хочет специализироваться на изыскателей.

Начальство не раз пробирало Михалыча за то, что он чересчур много возится с молодыми специалистами и студентами-практикантами, доверяет им слишком, хотя не раз имел из-за этого неприятности. В этой связи постоянно вспоминали один случай.

Партия ушла «в поле», а студент, которого оставили дежурить в лагере, томился от безделья. Он пробовал читать в палатке, но не было спасу от комаров. Недолго думая, новичок взял в костре головешку и стал выгонять ею комаров из палатки. Убедившись, что это мартышкин труд, ушел в гарь есть малину. А в это время отскочивший от головешки уголек спалил все хозяйство. Ни жив ни мертв ожидал «поджигатель» возвращения изыскателей. Главное, полопались от огня линзы теодолита и дорогой инструмент пришел в негодность. Никаких стипендий не хватит, чтобы рассчитаться…

– Эх, голова садовая! – сказал Кошурников вечером. – Так теперь спланируем твою практику – будешь караулить теодолит соседней партии. Как инструмент освободится – на горбу сюда его. Потом назад.

– Михалыч…

– Возьми-ка логарифмическую линейку. Умножь пятьдесят восемь… Не умеешь? Эх ты, инженер! Дай сюда!

Он взял линейку из рук подавленного студента и через минуту сказал:

– Примерно тысячу сто километров придется тебе за лето тайгой натопать. Согласен?

– Согласен.

– Если бежать думаешь – валяй завтра утром. Харчей на дорогу дам.

– Не сбегу, Михалыч, сдохнуть легче.

Ущерб от пожара был отнесен за счет Кошурникова. Сберкнижки у него сроду не водилось, и он долго не мог внести эти три тысячи рублей, которые спустя несколько лет стали официально именоваться «растратой». Не раз просил:

– Спишите. Верну в сто раз больше.

– Из каких доходов? – смеялись бухгалтера.

– Верну! – Михалыч остервенело хлопал дверью. Наконец его вызвали с трассы в Новосибирск, как было сказано в радиограмме, «по поводу знакомой вам растраты». Пришла в квартиру комиссия. Жена беззвучно плакала.

– Надя, не смей! – сказал Александр и обратился к вошедшим: – Дайте неделю отпуска. Рассчитаюсь.

Он исчез из города, а через неделю пришел с пачкой денег, улыбающийся, счастливый.

– Вот. Три.

– Где взял?

– Украл. Но еще двести девяносто семь тысяч за мной, как обещал.

Жене он, посмеиваясь, рассказал, что только что с Алтая, где вместе со старыми друзьями продал лесничеству отцовское наследство – дом на берегу Катуни.

– Смеху было! Дают больше, уговаривают: дом-то, мол, крестовый, крепкий, сто лет еще простоит. А я им толкую, что мне надо ровно три тысячи. Умора!

И он заразительно захохотал, расстегивая на могучей груди неизменную косоворотку.

Михалыч мало считался с условностями, часто ошибался, но никогда не лгал. Моралисты разных сортов пробовали исправить этот стихийный характер, бесцеремонно вмешивались в личную жизнь Михалыча. Однако с того все это сходило как с гуся вода. Он оставался таким же заводилой, весельчаком и балагуром, пока речь шла не о работе. Но если ему надо было драться за свой вариант, доказывать его выгодность, то он буквально заболевал. В случае неудачи бешено крутил головой, зажмурив глаза, кричал:

– Бюрократы! Чертов круг!

Перед войной его настойчиво звали работать в аппарат проектного института, предлагали должность начальника отдела, соблазняли квартирой, окладом, премиальными. Он решительно отказывался. А когда молнии на трассу стали чересчур назойливыми, он отправил в Новосибирск телеграмму: «Повторяю. Не хочу в психиатричку. Кошурников. Точка».

Но грянула война, остепенился Кошурников, отдал всего себя одному делу – изысканиям. Сразу после начала войны послали его начальником экспедиции на срочные предпостроечные изыскания линии Кулунда – Барнаул.

Трудно было с ним людям на этой трассе. Михалыч не щадил ни себя, ни других. Целыми днями в поле, а по ночам делал камеральные работы. Осунулся, похудел, смеяться перестал.

Не было в экспедиции главного инженера, и он взвалил на себя его работу. Укрупнил изыскательские партии, вдвое сократив их число. На паспортизацию уже действующего участка дороги вместо целого отряда послал одного опытного инженера. Для ускорения рекогносцировки достал где-то новинку – нивелир-автомат Артанова. Ямы под столбы использовал для геотехнических исследований. Неделю Михалыч не слезал с коня, но все-таки нашел в степи близ Кучукского озера месторождение гравия, необходимого строителям. Экспедиция собрала полные данные о других местных строительных материалах, об источниках водоснабжения, произвела химические и бактериологические анализы вод Кулундинской степи. А главное, начальник экспедиции предложил новый вариант дороги, который стал на целых десять километров короче прежнего, хотя вначале казалось, что на этой прямой степной трассе нечего сокращать. Закончив все работы к зиме, экспедиция А. М. Кошурникова сэкономила государству 311,5 тысячи рублей.

Если молодые изыскатели заинтересуются сейчас, как работали их старшие товарищи на первой трассе военного времени, пусть, когда будут в Москве, зайдут в Центральный архив МПС, что на улице Обуха, и полистают в деле № 5 по описи № 143 отчет Сибтранспроекта за 1941 год…

Осенью 1941 года Кошурникова перебросили на изыскания дороги Сталинск – Абакан, но вскоре отозвали оттуда и поручили более срочное и трудное дело – за зиму надо было наметить трассы по очень сложному рельефу в горах Хакасии. Железные дороги должны были подойти к тейским и абазинским железорудным месторождениям. Он писал из Абакана другу:

«Работаю продуктивно – днем в поле, ночами камеральничаю. Полностью освоил этот военный стиль. Косогоры снял хорошо, с любовью, трасса легла славно, хотя такого результата здесь не ждали. Вариант получается очень и очень конкурентоспособным – „назло надменному соседу“!»

Когда все расчеты были закончены, Михалыч начал борьбу за свой вариант. Он предлагал принципиально новое решение – перекинуть трассу на левый берег реки Абакан. К лету 1942 года отстоял этот вариант. Строителям теперь не надо было укреплять слабую правобережную пойму и сооружать два моста…

И вот требовательная радиограмма из Новосибирска.

Начальник Сибтранспроекта с нетерпением ждал Кошурникова, и когда он пришел, раскрыл дефицитную в то время пачку «Норда».

– Саяны, Михалыч, – сказал он, – как смотрите?

– Уговаривать собрались? – Инженер пустил над столом синий дым, глянул сквозь него на начальника. – Вариант к зиме нужен?

– Да. И прямо тебе скажу: мало кому это дело по зубам. Разжуешь?

– Будем еще о чем-нибудь говорить? – спросил Кошурников, вставая.

Начальник Сибтранспроекта ласково посмотрел на его непомерно широкую спину, вздрогнул, когда Кошурников шумно прикрыл за собой дверь, хотел было закурить, но вдруг рассмеялся – на столе было пусто, пачка папирос исчезла…

БЫЛО ИХ ТРОЕ

Мы пускались тогда в глубь азиатских пустынь, имея с собою одного лишь союзника – отвагу; все остальное стояло против нас…

Н. Пржевальский

Шел незабываемый сорок второй – тревожный, огневой год. Наш народ накапливал силы, чтобы сломать хребет фашистскому зверю. Стальной пружиной напрягся фронт к осени, когда вместе со всей армией под Сталинградом насмерть встали полки сибирских стрелков. Но Родине надо было, чтобы в это грозовое время люди шли не только на запад, к фронту, но и на восток – в горы и тайгу. И вместе со всеми разведчики будущего несли тяжелую ношу войны…

Было их трое.

Знакомясь с начальником, Алеша Журавлев чуть не охнул от боли.

Кошурников отступил на шаг, оглядел статного парня с ног до головы, уважительно протянул:

– Ничего!

– Что «ничего»? – спросил Алексей.

– У некоторых пальчики враз белеют, по неделе потом за гитару не берутся. А ты ничего.

– Какой там «ничего»! – Алеша рассмеялся. – Думал, копыта откину. Только с Костей вы так не знакомьтесь. Ладно?

Журавлева взяли в проектный институт перед войной прямо со студенческой скамьи. Студенты любили этого покладистого, немногословного парня. Умных разговоров он не переваривал. Стоило в студенческой компании затеять спор о жизни, любви, подвиге и прочих высоких материях, как Алеша протискивался к дверям, чтобы в общежитском дворе крутануть на турнике «солнышко» либо покидать двухпудовку. Лишь временами, когда переговорившие обо всем на свете друзья сидели обалдевшие, Алеша заводил к потолку глаза и произносил мечтательно:

– Эх, ребята! Встретиться бы лет через тридцать! Какая жизнь будет!

Дружить с ним было необременительно и просто, а в дружбе он оставался верным до конца. Может быть, поэтому ребята шли за ним гуртом, если ему надо было что-то провернуть, как говорится, по общественной линии.

Все знали упорство и какую-то странную скрытность Алешки Журавлева. Незадолго до выпускного вечера выяснилось, например, что Алешка может летать на самолете. Вскоре после защиты диплома он пригласил друзей на аэродром:

– Пойдемте, корешки, со мной. Летать буду первый раз…

Диплом он получил обыкновенный, без отличия, но Алешку хорошо знали в изыскательских партиях, и сейчас Кошурников без звука взял его в трудный поход.

Другое дело Костя Стофато. Кошурников не вдруг раскусил этого узкоплечего парня, типичного горожанина. Главное, Костя ни разу не бывал в тайге, не хлебнул изыскательской жизни. Хорошо бы взять вместо него опытного геолога – Казыр в геологическом отношении был для Кошурникова сплошным «белым пятном». Но надежного специалиста сейчас не находилось. Экспедиции был нужен и сметчик для подсчета примерных затрат на строительство будущей дороги. Выбор пал на Стофато. Костя сам рвался в тайгу – одна камеральная работа ограничивает кругозор изыскателя.

Молодые инженеры еще не оперились, однако Кошурников не захотел в такое время, когда каждый человек был на счету, брать ни одного из своих учеников – все они сейчас расправляли крылья в самостоятельных полетах. Если б можно было захватить с собой Женьку Алексеева или Володьку Козлова! С Алексеевым они побратались на памятных ангарских изысканиях. Что за время было! Братск тогда считался глухоманью. Но весной тридцать второго года нагрянули на Ангару пришлые люди – гидрологи, лесные таксаторы, изыскатели, геологи. Раскинули свои палатки москвичи и ленинградцы, по-хозяйски расположились сибиряки. По городу ходили слухи, что леса тут будут сводить, протянут с ходу железную дорогу и вроде бы даже собираются перегораживать Ангару у Падуна. Местные старики посмеивались – Ангару-то, однако, нипочем не остановить, – но охотно нанимались проводниками к этим веселым, бесшабашным пришельцам.

Поисковые партии экипировались в Братске и уходили в тайгу. Ни одному инженеру и технику в партии Кошурникова не стукнуло еще тридцати. Двадцатисемилетний начальник партии был, казалось, моложе всех – чаще других смеялся, предпринимал самые отчаянные вылазки в лес, быстрее остальных умел тратить деньги, а когда в поле изыскателей так свирепо ели комары, что можно было взбеситься, Кошурников, неподвижно замерший у нивелира, говорил:

– Пусть жрут! Крови у меня хватит.

Он приходил в лагерь с опухшим, расчесанным лицом и все равно громче других пел вечерами в палатке. Неуемного, живого начальника уравновешивали старший техник Женька Алексеев – рассудительный, упорный, спокойный парень, и техник Володька Козлов – молчун, здоровяк и безответный работяга.

Володьку Кошурников подобрал где-то в тайге семнадцатилетним парнишкой и сделал добрым изыскателем. На него можно было положиться, как на самого себя. Козлов вечно просился на самые сложные участки трассы, силушка в нем играла, как в самом Кошурникове. Дружба троих изыскателей крепла потом на других трассах. Это была мужская дружба хорошей закваски. Не та легковесная дружба, когда у иного человека бывает «фотографический» друг, друг-собутыльник или «друг с баяном». Каждый из троих товарищей знал, что двое других поделятся с ним последним сухарем, сделают за него работу, если будет в этом нужда, в случае чего потащат на себе из тайги…

Если б Женьку и Володьку с собой! Но Алексеев был далеко. Он сильно вырос в предвоенные годы, стал первоклассным инженером и сейчас сам выполнял ответственное задание. Зато Козлов ни минуты не сомневался, что Михалыч возьмет его в Саянскую экспедицию.

– Вдвоем пройдем, Михалыч! – уверял он. – Без проводника пройдем!

Вначале Кошурников и сам думал взять его в компаньоны. Но когда изучил предварительный вариант, то выяснилось, что судьба всей экспедиции будет зависеть от одного важнейшего обстоятельства. Дело в том, что трассу будущей дороги от Абакана до Нижнеудинска он решил наметить по наиболее короткому пути. Сама природа подсказала маршрут экспедиции – вдоль реки Казыр. Легче строить дорогу вдоль реки – всегда над берегом есть терраса, всегда под руками надежное транспортное средство, всегда полно рыбы, леса, питьевой и технической воды. Долина Казыра составила бы две трети условного варианта – это было редким и счастливым совпадением.

Но чтобы перевалить с верховьев Казыра на восток, к Транссибирской магистрали, надо было преодолеть высокий хребет – один из кряжей Агульских белков. Кошурников наметил, как ему казалось, самое глубокое седло для перевала и решил послать туда Козлова, чтобы тот срочно определил, какой длины потребуется перевальный тоннель. Володя Козлов с партией, состоящей в основном из студентов НИВИТа, выехал в Саяны. Он торопился, потому что перед отъездом состоялся у них с Михалычем решительный разговор.

– Если дам нужную отметку, берете? – спросил Володя.

– Ты сначала дай отметку, – пробовал отшутиться Кошурников. Он пока не верил, что может быть такое счастье. – Там посмотрим.

– Нет, я хочу знать, – настаивал Володя, а потом рассмеялся. – Седло разрою лопатой, но дам отметку. Возьмете?

Он был почти уверен, что Кошурников включит его в казырскую группу, если через Салаирский хребет можно пробить тоннель. Через неделю он радировал с водораздела Идеи – Кишта: «К работе приступил. Чую, что возьмете меня на Казыр, поэтому сушу сухари. Когда выезжаете?»

Но отъезд задерживался. Надо было скомплектовать еще одну изыскательскую партию для работы в районе Нижнеудинска, сделать предварительное камеральное трассирование варианта, изучить по имеющимся источникам район работы, экипировать экспедицию. Выяснилось, что никто из бывалых людей Новосибирска по Казыру не ходил, а карты, которые как-то могут помочь в работе, сняты еще в 1909 году. Кошурников хорошо понимал сложность задачи, он писал в пояснительной записке к смете: «Немногочисленные экспедиции, которые проходили Центральные Саяны, всегда сопровождались человеческими жертвами – в порогах при сплаве на плотах, при переправах через реки, в горных обвалах и лавинах».

Удивительный был этот человек! Перед каждым новым трудным делом Кошурников преображался. Забывалось, отодвигалось на задний план все – и семейные неурядицы, и муки предыдущей работы, и постоянное тягостное ощущение того, что живешь не так, как надо бы, делаешь не все, что можешь. Одно оставалось, главное. И пусть тугие двери, пусть крутые лестницы! Как раз за эти вот минуты, когда летит сердце и цветет душа, он и ценил жизнь…

Так было и теперь – для него все перестало существовать, кроме подготовки к экспедиции. Но трудности, с которыми он столкнулся сейчас, были необычными.

Бывалые изыскатели и геологи помнят, что стоило в те годы снарядить далекую экспедицию. Все шло на запад, где решались судьбы Родины. А здесь был на строгом учете каждый килограмм крупы, каждая буханка хлеба. Недели проходили в хлопотах, а изыскателям еще многого недоставало. Только в конце лета в партию Козлова выехал Алексей Журавлев. Но он вынужден был задержаться в Нижнеудинске. Оттуда Журавлев писал жене, тоже молодому изыскателю: «Ох и надоело мне ходить по всем начальникам, маленьким и большим! Из-за несчастных топоров бегаешь 2–3 дня, а если что-нибудь поважнее, так и того больше. В общем, трудно сейчас оснащать экспедицию. Очевидно, в конце августа – начале сентября отправляюсь в тайгу. Договорился здесь, что тебя возьмут в партию № 1. Работы тут много».

Задержку вызвали особые строгости военного времени. Экспедиция должна была работать вблизи государственной границы, и не могло быть речи о том, чтобы получить разрешение на пользование рацией. Да и пропуск в пограничный район оказалось достать не просто. 1 сентября Алеша сообщал в Новосибирск: «Вчера наконец-то получил пропуск. Но, как назло, испортилось небо – низкая облачность, дождит. В общем, нелетная погодка была. Сегодня, правда, солнышко показалось. Если продержится так, завтра, возможно, улетаю на прииск Покровский, а там к начальному пункту нашей работы – к Верх-Гутарам».

Алеша вылетел в Саяны и вскоре был уже в Верх-Гутарах. А Кошурников все сидел в Новосибирске. Не было обуви. Он писал другу: «Сколько еще просижу здесь – неизвестно. Главное, что не могу поехать без сапог, на остальное бы наплевал».

Сейчас, может быть, смешно, что такая важная экспедиция задерживалась из-за пустяков. Но мы, наверное, подзабыли войну и не учитываем, что победы на фронте давались дорогой ценой, что железный режим экономии пронизывал тогда все закоулки сложного народного хозяйства, касался каждого человека. Это было время, когда в столовые ходили со своими ложками, в гости – со своим хлебом, когда иждивенец получал на день триста граммов хлеба, да и тот был с примесью картошки, проса и еще каких-то остьев, которые царапали горло. Сахар тогда был желтый, крупнозернистый, а его месячная норма уничтожалась, бывало, за один присест, промтоварные карточки не всегда отоваривались, и на толкучих базарчиках платили бешеные деньги за коробку спичек, обмылок, стакан соли. Нелегко доставалось тогда лесным бродягам – изыскателям и геологам. Не секрет, что нередко приходилось им отправляться в тайгу в обуви на деревянном ходу.

Перед отъездом Кошурников получил письмо от отца, который тоже уехал из Новосибирска на восток, – неугомонный старик подрядился спроектировать подъездные пути к какому-то эвакуированному заводу. «Сын! – писал он. – Я узнал, что ты идешь в Саяны. Интереснейшее задание! Надеюсь, не подкачаешь. Смотри, будь мужиком! Что я еще хотел тебе сказать? Да! В Ачинске у дежурного по станции я оставил для тебя свой спальный мешок, по пути заберешь. Хотя ему много лет, однако он еще крепкий, на теплом собачьем меху. Больше нечем помочь, извини».

Оставив Костю Стофато заканчивать дела, Кошурников наконец выехал. В Ачинске он отстал от поезда, чтобы взять отцовский подарок, а через день был уже в Нижнеудинске. Здесь он продолжил дневник, который начал вести в поезде.

«17 сентября

Приехал в 6 часов утра. Сразу задержала милиция для выяснения личности – шел по путям. В Нижнеудинской изыскательской партии полная бесхозяйственность. Нужно будет наладить дело. Исключительно плохо с питанием. Совершенно не использованы резервы местного снабжения. Имеется рудоуправление (завтра зайду к ним), у них свое хозяйство, есть на Бирюсе база. С ними никто из изыскателей не познакомился, в райкоме, в райисполкоме никто не был – игнорируют местные власти и партийную организацию. Так далеко не уедешь.

Был у секретаря райкома, у него застал председателя райисполкома; в короткой беседе обрисовал цель и назначение нашей дороги. Очень заинтересовались, обещали помогать. Получил для партии бумажку за подписью председателя райисполкома к местным организациям об оказании помощи рабсилой, транспортом, жильем и пр.

Проживу здесь дней пять-шесть, оживлю их работу, иначе нельзя. Они технически неверно приступили к работе. Вместо рекогносцировочного обследования железной дороги на Бирюсу занялись трассированием подхода к Нижнеудинску. Если бы не приехал сюда, провал работы партии № 1 был бы неизбежен.

Выяснил, что получение пропуска Стофато связано с большими трудностями, нужно запрашивать Иркутск. Дал телеграмму оформить его в Новосибирске. Вероятно, он приедет дней через шесть. Уеду без него – пусть догоняет.

Получил от Журавлева письмо из Верх-Гутар. За партию № 2 спокоен: работу сделают. Хорошие, надежные люди. Нужно помочь им только своим вниманием и присутствием. Дал телеграмму, что нахожусь в Нижнеудинске и скоро еду к ним. Будут хорошо работать».

Но телеграмма не застала Алешу, он выехал к Володе Козлову в партию № 2, которая работала на Салаирском хребте Агульских белков. Изыскатели этой партии уже подходили трассой к перевалу. Им надо было выяснить важнейший вопрос: как высоко лежит перевальное седло, можно ли бить сквозь хребет тоннель.

«18 сентября

Был в Госбанке, получил перевод на 5000 рублей. Очень приветливо встретил меня управляющий. Большой патриот Нижнеудинска. По-детски наивно упрашивает меня дать выход железной дороге именно на Нижнеудинск, а не на Тайшет. В Верх-Гутары директору Саянского соболиного заповедника Громову написал рекомендательное письмо с просьбой оказать мне содействие».

«25 сентября

Больше недели просидел в Нижнеудинске. Настроение вообще скверное, основная причина – волокита с пропуском Стофато. Из-за нее может сорваться поездка по Казыру. Очень плохо, что время идет и наступают холода. По замерзающей реке не поеду – слишком большой риск. Написал об этом жене – она-то будет рада…»

Послал он письмо и сыну Женьке. Парнишка ходил только в пятый класс, но Кошурников уже разговаривал с ним как со взрослым: «Поздравляю с днем рождения. Теперь ты уже, можно сказать, мужик. Я задержался в Нижнеудинске. Завтра утром вылетаю самолетом на Покровский прииск. В Саянах постараюсь купить тебе на зиму унты и Нинке тоже. Если задержусь, то, возможно, вернусь назад. Будь умником. Отец».

Надежда Андреевна ответила: «Хорошо, если бы ты вернулся. Правда, ты мечтал об изысканиях в Саянах, говорил, что раз в жизни такое выпадает. Но я бы не беспокоилась, что ты там замерзнешь, и была бы только рада…»

Но будет ли рад он? И как это не поехать? Ведь экспедиция могла на год раньше определить направление важнейшей сибирской магистрали! На Тайшет пойдет дорога от Абакана или на Нижнеудинск? Последний вариант был очень привлекательным – более короткая трасса долго шла вдоль Казыра, который тысячелетия прокладывал себе путь в горах. Можно ли построить дорогу по казырской долине, и сколько она будет стоить? Как проложить железнодорожное полотно через Тофаларию, по поднебесью? Есть ли там строительные материалы, местная рабочая сила? Удастся ли пробить тоннель через Салаирский хребет? Не будет ли он чрезмерно длинным? Осилят ли строители сложный горный район у главного казырского порога Щеки? На эти вопросы должны были ответить три инженера, пройдя Саяны насквозь.

Ожидая Стофато, Кошурников не терял времени даром. Он облетал на самолете участок нижнеудинской партии, сделал аэросъемку и обработал ее результаты. Но ждать было уже нельзя. Тревожили метеосводки, поступающие из Саян. На перевалах уже лежал снег. Если зима спустится в долину Казыра – поездка не состоится, ответственнейшее задание будет сорвано.