Текст книги "Уход"

Владимир Дэс
Уход

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

В истории русской литературы помимо пьянства, разврата и сумасшествия было еще одно замечательное явление.

Это Уход.

Уходили все: Добролюбов, Лермонтов, Пушкин, Чехов, Гоголь, Толстой, Горький, Маяковский, Булгаков…

Уходили от семьи, друзей, властей, из жизни. Иногда – из литературы. Вернее, от того каторжного труда, каковым он становился для пишущего человека, когда муза покидала его.

Уходили наши патриархи русской литературы в основном на Кавказ или на Дальний Восток. В худшем случае, в глушь, в деревню. В лучшем – в Париж, Венецию, на Капри.

Поэтому всякий мало-мальский пишущий человек должен хотя бы раз в своей жизни уйти в «Уход».

Как классики.

Без Ухода пишущий человек не классик. Без Ухода он всего лишь рядовой писатель. А это обидно. Пишешь, пишешь лет тридцать, а ты всего лишь обыкновенный писатель, каких тысячи. А хочется быть классиком, которых единицы.

Классик, он и есть классик. Его биографию изучают ученые литературоведы.

«А если нет Ухода, то что будут изучать ученые?», – подумал однажды один мой знакомый Писатель, вспомнив все им написанное и встав утром с постели, решил стать классиком.

А для этого, как он понял, надо всего-навсего совершить Уход.

За всю свою многолетнюю творческую жизнь он написал много, правда, всё об одном и том же, только в разных переплетах, чаще в мягких, чем в жестких. В основном «о нем, о ней, о смертях и путях». Видимо, поэтому его слабо признавали как толпы привередливых читателей, так и толпы слишком разборчивых коллег-писателей.

Понятно, что при такой литературной популярности надо было сделать то, что сразу бы вывело его, мало известного Писателя, в Писателя-классика.

И он сделал.

Он ушел в Уход.

Хотелось бы добавить, прежде чем описывать этот исторический Уход будущего, но теперь уже потенциального классика, что в своих поступках он отличался особой принципиальностью, как правило не свойственной русским писателям. И поэтому уйти он решил по настоящему.

Купил билет в Нижневартовск в один конец – раз.

Документы, деньги и теплые вещи оставил дома – два.

Ни родным, ни близким, даже своим многочисленным дамам не оставил никаких записок – это три.

Ну а друзьям-писателям тем более не стал ничего сообщать – еще чего доброго перехватят его идею и толпами тоже рванут в Уход, чтобы уйти в бессмертие, в славу, как он – это четыре.

Из истории литературы Писатель знал что лучше всего совершать Уход в осень. Например, в Болдинскую или Золотую. А так как эта идея пришла ему как раз в осень, то наш Писатель, мысленно сказав читателям и писателям «До свидания», шагнул за дверь в Уход. В вечность.

От переизбытка чувств и событий, от величины своего поступка он даже замер на несколько минут в подъезде за дверью своей квартиры, прислушиваясь к какому-то движению в воздухе и громкому биению своего мятежного сердца.

Сердце и вправду сильно билось, но воздух не шевелился, а в подъезде пахло только сыростью и котами, и поэтому он долго не стал задерживаться на площадке, а, тряхнув головой, быстро покинул родовую малогабаритную квартиру.

На железнодорожном вокзале он, предъявив у вагона билет, прошел в свое купе. На вопрос проводницы насчет вещей, он скаламбурил, что все свое он носит с собой, постучав при этом себя по писательской голове.

В купе вместе с ним ехали три здоровых парня, богатых и щедрых, поэтому до Нижневартовска он доехал весьма сытно, весело и пьяно.

Такое начало Ухода ему понравилось. Хотя на станции Нижневартовск он сошел с немного побаливавшей от выпитого в дороге головой и жаждой общения с народом.

В Нижневартовске была уже зима, не осень. И как бы голова ни горела после выпитого, она сразу стала мерзнуть, а за ней и тело, накрытое легким плащиком, и ноги, обутые в осенние ботинки, поэтому желание общения с народом как-то совсем быстро стало уходить на второй план.

Но Уход – это Уход.

«Надо терпеть все», – решил писатель и смело двинулся в здание вокзала погреться.

И как бы ни велика была идея духовности, заложенная в Уходе, все же через некоторое время писателю захотелось есть и пить. А денег, как уже было сказано выше, он с собой в Уход не взял – уходить так уходить.

И вот писатель стал наматывать круги по вокзальной территории, все ближе и ближе подбираясь к буфету и киоскам. Он даже зачем-то встал к киоску за пирожками, но когда подошла его очередь, он со страхом шарахнулся от продавца, вспомнив, что у него нет денег. Будущий Классик загрустил, неожиданно ощутив бренность и ничтожность человека без денег.

Но тут он заметил, что на столике «американке» кто-то оставил чуть-чуть надкусанный пирожок и почти нетронутый стаканчик с кофе.

«Наверное, на поезд человек опаздывал», – подумал будущий классик и незаметно, как бы случайно, двинулся к той «американке». Ему казалось, что это движение он совершает абсолютно незаметно для всей вокзальной публики.

Ан нет. Он глубоко ошибался.

За ним пристально наблюдали, по крайней мере, три пары глаз: одна – милицейская и две – местных бомжей, чья территория кормления, по их разумению, должна была сейчас подвергнуться нападению со стороны какого-то незнакомого дядьки странной наружности.

Владельцы обозначенных территорий давно бы отогнали от хлебных мест чужака, но всех сбивал с толку необычный – не по сезону, – но приличный прикид незнакомца.

И вот Писатель подошел к заветному столику, и рука будущего классика потянулась к пирожку, как это движение резко остановила резиновая дубинка.

– Гражданин, ваши документы! – голос милиционера требовательно пресек желание Классика стянуть пирожок.

Писатель сжался, с ужасом осознав, что страж порядка только что уличил его в попытке воровства закусанного пирожка. Сказать, что он не был знаком с воровством, это было бы не правильным. Знаком, и даже не плохо. Но это было в литературе, так сказать, в духовной сфере. Все его собратья по перу только и делали, что воровали друг у друга (или у великих) идеи, строчки и даже целые главы.

Но это было в духовной, привычной сфере, а пирожок – это не рифма или идея, это осязаемая материальная пища – за это можно и срок получить, – пролетело в голове будущего классика. И от испуга он замер, застыл.

Постовой милиционер, не услышав ответа, ткнул писателя резиновой дубинкой уже в бок.

– Документы, гражданин!

Писатель испугался еще больше, и даже мысль о тюрьме не могла вывести его этого коматозного состояния.

– Ты что, оглох что ли? Так я тебе сейчас уши прочищу, – и замахнулся дубинкой на будущего классика.

Тот от вида дубинки дернулся и быстро забормотал, что он – известный писатель что его документы – в Союзе писателей на представлении к Государственной премии, и что он случайно сел не в тот поезд и теперь не может вернуться назад за своей, тс есть государственной премией.

В этот самый момент к ним подошел напарник постового и, не обращая внимания на бормочущего писателя, что-то энергично зашептал своему другу на ухо, показывая такой же резиновой дубинкой в дальний конец вокзала, где на полосаты тюках сидели две объемные дамы с золотыми зубами, в блестящих шалях.

Тут же забыв про писателя, постового милиционер с напарником почти бегом бросились на мешки, шали и зубы.

Писатель остался один.

Пирожок лежал рядом и соблазнял. И хотя у писателя от страха все еще тряслись руки, ноги и даже голова, он все же решил опять попробовать взять пирожок.

Но он не знал, что в дело уже вступили вторые хозяева вокзальной территории.

Не сильный, но размашистый удар в ухо теперь уже навсегда приостановил попытки будущего классика съесть не принадлежащий ему пирожок. Никогда за всю писательскую жизнь его не били в ухо. Бывало, конечно, что во время дележа санаторных путевок какая-нибудь взбалмошная поэтесса хватала его за красивый черный чуб. Но то была дама, и было это опять же в сытости, А тут в прямом смысле слова его голодного и холодного бьют в ухо, и от удара он летит в заплеванный угол. Когда он поднялся, ему добавили пинка, и двое людей бесполой наружности с синими опухшими лицами сказали ему, чтобы он как можно быстрее исчезал с их территории, то есть с вокзала, а то они с него скальп снимут.

И писатель побежал.

Куда, зачем, он не знал. Он просто бежал из этого жестокого мира, который не понял его великой миссии, его великого порыва, его бессмертного Ухода. И он, наверное, убежал бы далеко по заснеженной улице, идущей от вокзала куда-то в метель, если бы не устал и не стал задыхаться. Он прижался к углу какого-то двухэтажного домика и, закрыв глаза, заплакал.

Нет, совсем не так представлялся ему свой Уход. Вспомнил, как ему виделись бескрайние цветущие луга, и он, идущий по ним босиком, встречает мудрых людей, не обладающих божественным даром писания, свободный от обязательств и денег, такой же чистый, как природа, внемлет их мудрым словам, а потом, набравшись их мудрости, возвращается в свою писательскую организацию и начинает писать такие шедевры, от которых у его коллег-писателей от зависти сразу же случаются удары, инфаркты и инсульты.

Но пока всё не так.

И есть хочется, и холодно, и бьют его зачем-то, причем по голове – его творческому оружию.

И, конечно, проплакавшись, Писатель решил приостановить свой Уход, свое общение с народом.

«Хватит, – сказал он сам себе. – Поуходил и хватит. Пора домой». И он решительно двинулся к телеграфу. Там смело подошел к милиционеру, объяснил, кто он и что он. Потребовал дать телеграмму в писательскую организацию своего города.

В этот момент он выглядел уже не тем вокзальным писателишкой. Сейчас он выглядел уже как классик. И милиционер, сразу прочувствовав это, мигом организовал отправку телеграммы. А местные телеграфные бомжи накормили и напоили живого классика.

Поезд, в котором он прибыл к себе на родину из Нижневартовска встречали с оркестром и цветами. Телевидение вело прямой репортаж с того самого перрона, с которого еще недавно мало кому известный писатель, а теперь живой классик, покинул будущих почитателей его бессмертного таланта.

Все были довольны.

И журналисты, так как им было что показывать в телевизионных ящиках; и чиновники, потому что у них появился свой местный «Лев Толстой»; и коллеги по цеху уже зная, что настоящего, маститого Ухода у него не получилось.

На первый вопрос о его творческих планах теперь уже признанный Писатель-классик сказал:

– Нам, классикам, нельзя сидеть сложа руки. Души умерших классиков требуют продолжения отражения. И создать в литературе отражение продолжения обязаны мы, новые классики новой классической литературы. Литературы, продолжаю щей отражать продолжения классически: традиций умерших классиков, завещавших нам, живым классикам, не сидеть сложа руки, а продолжать отражать то, что не доотражали до нас.

Столь глубокий и всеобъемлющий ответ живого мэтра литературы отбил охоту у всех встречающих задавать дальнейшие умные вопросы, хотя один глупый вопрос так и витал в воздухе.

«Где здесь дурак?

Кто говорил или кто слушал?»