Текст книги "Записки непутевого актера"

Театральная прописка

Родился я действительно в сорок четвертом году, когда еще шла война, но ее никак не ощутил и не запомнил. Помню другое: в детстве я очень любил компот. Мог, не отрываясь от кастрюли, выпить в один присест всю жидкость компотную.

У нас была почти что полнометражная семья: папа, мама, я и бабушка. Дедушки не было. К обеду полагались закусочка, салатик, потом первое, второе и чашка компота. Иногда можно было выклянчить добавочку. Но, даже получив ее, я частенько не мог совладать с собой – крался к холодильнику и, прильнув губами к кастрюле, втягивал в себя эту божественную влагу, этот нектар моего детства.

Следовало скрыть следы преступления. Я набирал воды из-под крана и шкодливо доливал в кастрюлю. Родители быстро разгадали этот прием. Однажды – дело было на даче – мама в ожидании папы, который должен был приехать из города, спрятала только что сваренный компот с моих жадных глаз. Я приступил к поиску. В столовой компота не было, в родительской комнате под кроватью не было, на кухне тоже. Я выбежал в сад, обошел его и, вконец отчаявшись найти вожделенный нектар, заглянул за дом, где стоял американский джип «виллис», который Константин Михайлович Симонов привез с войны и подарил папе. Я часто забирался в боевую машину, крутил баранку, отстреливался от наступавших фашистов. Но сейчас мне было не до игр: внимательно осмотрев местность, я увидел лежащую на земле крышку, поднял ее и замер. Под крышкой оказалась неглубоко вкопанная в землю кастрюля, почти до краев наполненная компотом. Такого от мамы я не ждал!

Я, как разведчик, распластался на земле, опустил губы в компот и лакал, пока не раздулся живот. Напившись, я уже без алчности заглянул в кастрюлю, оценил уровень компота в ней и понял, что переборщил. Я пошел на кухню, взял литровую банку с водой, долил в этот компот. Попробовал. Дикая безвкусная жижа. За такое мне голову могут оторвать. Пока не оторвали, она продолжала лихорадочно работать. Решение пришло через минуту. Я сбегал к муравейнику, набрал в спичечный коробок его обитателей и запустил их в кастрюлю.

Вечером всей семьей сели обедать. Когда пришло время компота, мама принесла кастрюлю, подняла крышку и всплеснула руками. Я очень боялся, что она выловит муравьев, разольет компот по стаканам и мое преступление станет для всех очевидным. Сколько веревочке ни виться… Обошлось. Мама просто вылила содержимое кастрюли в ведро, и мы остались без компота. Я, конечно, испытывал легкие угрызения совести, но радовался, что пронесло.

Вспоминая историю более чем полувековой давности, я прихожу к выводу, что это была моя первая кулинарная хитрость.

Другая история из далекого детства, несомненно повлиявшая на становление моей личности. Мы с папой, мамой и друзьями семьи – генералом армии Корневым и его супругой, едем на роскошном генеральском ЗИСе в подмосковную Малаховку снимать на лето дачу.

На обратном пути я все время зудел, что очень хочу пить. Воды в машине не было, и мама сказала: «Мы сейчас расположимся в лесу, перекусим и попьем чаю. Ты мальчик взрослый – потерпи». А я, пятилетний, продолжал нудить: «Пить хочу. Пить…»

Наконец расположились в лесочке, постелили скатерку, вытащили закуску – зелень, помидоры, колбаску, сырок. Генеральский шофер разлил водку, этак по половине граненого стакана. Пока кто-то из взрослых предлагал выпить за то и за это, я схватил ближайший стакан с прозрачной жидкостью и хлобыстнул добрую его половину – уж больно хотелось пить. Увидев, как меня перекосило, мама закричала так, словно я хватанул цианистого калия, вырвала из моих рук стакан, прижала меня, отчаянно ревущего, к себе. Папа же сохранил хладнокровие: со словами «Ничего страшного» взял меня на руки, налил полный стакан воды, заставил выпить. Все с ужасом смотрели: что будет с ребенком? А ребенок через несколько минут «поплыл», слезы высохли, рот растянулся в бессмысленной улыбке. Еще минут через пять я заснул и проспал часа четыре.

Давно знаю, что ничего случайного в жизни не бывает. Ведь не зря же моя тетушка Мария Ивановна служила секретарем дирекции именно Вахтанговского театра, студию которого я много позже закончил. В театре она была всеобщей любимицей и опорой: опохмеляла после запоя ставших позже знаменитыми актеров, одалживала деньги, восстанавливала пошатнувшиеся браки, спасала от увольнения… Надо сказать, что родители широко пользовались близким родством с Марьванной и частенько ходили на спектакли, прихватив с собой меня, грудного. Тетушка клала меня на директорский кожаный диван, который я благополучно весь прописал. Это и была моя первая «прописка» в театре.

Однако, чтобы прописаться в театре по-настоящему, необходимо капитально погрызть всяческие науки. А я в школе учился ужасно, особенно люто ненавидел науки точные, из химии сумел запомнить только слово «валентность», да и то потому, что оно казалось мне неприличным. Зато очень любил учить и читать наизусть, несмотря на сильную шепелявость, стихи и прозу. Когда к нам приходили гости, я с большим удовольствием декламировал и не понимал, почему же они так смеются.

Надо сказать, был я толстеньким мальчишкой с большими щеками. Меня во дворе прозвали Пончиком. Самое интересное, что много лет спустя уже в зоне – о чем я еще расскажу – я страшно похудел, но щеки по-прежнему оставались, как у хомячка. Вообще же эта часть лица приносила мне в жизни определенные неудобства, особенно когда у друзей пошли дети. Куда ни приду, молодые отцы с подозрением косятся на меня: их младенцы – такие же щекастые и голубоглазые. «Гляди-ка, что-то наш на Долинского похож…» – озадаченно чесал затылок новоиспеченный папаша. Впрочем, подозрения были напрасны – я твердо усвоил завет отца: «Запомни, жена друга для тебя не женщина! Но если она тебе очень нравится, он тебе не друг».

В школе я не только неважно учился, но был еще отпетым хулиганом и отчаянным вралем. До сих пор помню, в каких муках подтирал в дневнике очередную двойку. Тут были и муки совести, и мучительное преодоление чисто технических проблем – я расчленял бумагу по волоконцам, часами орудуя ластиком и бритвой. Когда разгневанные учителя звонили родителям, я хватал трубку и, меняя голос, отвечал басом: «Хозяев нету дома», – прикидывался то ли водопроводчиком, то ли управдомом. Меня неоднократно выгоняли из школы за драки. Когда я приходил в новую, за моей спиной слышался уважительный шепот «малявок»: «Тот самый Долинский…» Странно все-таки: вроде бы из интеллигентной семьи – папа главный инженер Литфонда, мама первая пионерка Москвы, – а такой у них уродился драчун и забияка. Может, во мне взыграли родительские мамины гены азартных преферансистов?

Маму, Зинаиду Ивановну Ефимову, до встречи с папой жену расстрелянного наркома связи, сжигала одна, но пламенная страсть – картишки. Кстати, именно за карточным столом в доме генерала Корнева она и встретила ненадолго приехавшего с фронта капитана Долинского. Мой батюшка за три дня охмурил столичную даму, сделал меня и, как порядочный человек, сразу же женился. А может, своей драчливостью я обязан отцу. Однажды я пожаловался ему на дворовых мальчишек, которые дали мне обидное прозвище, а он посоветовал: «Бей, не бойся! Главное – до носа дотянуться. Бей в глаз, как в бубен!» Всю свою жизнь я следовал отцовскому совету и вдоволь нахлебался неприятностей. Чуть что – я бил первым, следуя поговорке: «В мире нет бойца смелей, чем напуганный еврей!»

Родители так со мной намучились, что решили отправить меня на перевоспитание в Питер, понятное дело, тогда – Ленинград, где в Высшем артиллерийском училище овладевал военной наукой мой родной, по маме, брат. Игорь твердо обещал сделать из меня человека. Произошел обмен детьми: моего племянника Женьку забрали жить на подмосковную дачу, а меня в надежде на перековку сдали в военные руки Игоря.

Далеко забегая вперед, скажу несколько слов об этих столь близких мне людях – Игоре, его жене Лизе, их сыне Жене. Когда меня посадили, брат уже работал в Министерстве обороны, и близкое родство со мной, проходившим по делу, которое вел КГБ, просто не могло не повредить его военной карьере. Я ясно понимал это и страшно переживал, что невольно навлек на Игоря серьезные неприятности. Ни секунды не сомневаясь в его родственных чувствах и глубокой, абсолютной человеческой порядочности, я не мог даже предположить, что мой брат рискнет прийти ко мне на свидание в тюрьму. Мама умоляла его не делать этого. А он знал, что, появившись в тюрьме в своем полковничьем мундире, он хотя бы немного изменит отношение ко мне тюремщиков, облегчит мою жизнь в изоляторе. Свидание с Игорем вдохнуло в меня силы, а вот он поплатился за свой поступок. Его, отличного офицера, знающего специалиста, действительно убрали из Министерства обороны, и его блестяще начавшаяся карьера притормозилась. Он продолжал работать по военному ведомству, всегда был на хорошем счету, но на пенсию ушел, не дослужившись до генеральских погон, на что вполне мог рассчитывать, если бы не беспутный брат.

Впрочем, не открою Америки, если замечу, что отнюдь не погоны делают человека человеком. Игорь, надежный, верный, теплый, по сию пору один из самых близких мне людей. И Лиза тоже – сколько доброго сделала она для меня в самые трудные дни моей жизни, сколько тепла и внимания дарит она по сей день… И Женька тоже, хотя какой он теперь Женька – Евгений Игоревич, уважаемый, преуспевающий предприниматель, у него четверо детей, замечательная жена. Как хорошо все-таки, когда у тебя есть близкие люди – и по духу, и по крови…

А тогда я был крайне недоволен своей питерской ссылкой, но вскоре смирился, тем более что рядышком с коммуналкой. На Литейном, где жила семья Игоря, размещалась драматическая студия Дома офицеров, куда я поспешил записаться. А еще определился в секцию вольной борьбы: закаленному в дворовых драках бойцу явно не хватало техники.

Я старательно делал вид, что меняюсь к лучшему. Увы, мои старания были тщетны, и в Ленинграде меня чуть не выгнали из школы. За месяц до получения аттестата надо мной сгустились тучи. И дело было совсем не в бесконечных тройках. На свою беду, я неосмотрительно треснул половой тряпкой молодого и, как мне казалось, наглого учителя физкультуры, который – надо же! – попытался заставить меня сделать кувырок на матах. Ну не любил я на матах кувыркаться! На следующий день перед уроками наш классный руководитель отвел меня в сторону: «Вова, тебя выгнали из школы. – И, скорбно помолчав, добавил: – Если хочешь, пойдем на допризывную медкомиссию». Я сразу смекнул, что это мой последний шанс получить аттестат! И там, в военкомате, я сыграл свой первый и удачный этюд.

В кабинете сидела пожилая еврейская женщина, которая задавала допризывникам стереотипные вопросы: «Так, Иванов, по ночам сикаешься? Нет? Маму с папой не путаешь? Жопа через “о” пишется? Молодец! Годен к строевой. Следующий». Когда подошла моя очередь, я уже понимал, что врачиху нужно чем-то поразить, и как только она задала первый вопрос, сикаюсь я или нет, из моих больших голубых глаз, как у клоуна в цирке, хлынули слезы. Я схватил ее руку и принялся целовать, причитая: «Вы так похожи на мою бабушку Рахиль! Я не могу жить! Вы добрая, как моя бабушка, вы мне подскажете, чем мне отравиться? А-а-а!» Врачиха перепугалась, выгнала всех из кабинета и закрыла дверь. «Мальчик, что с тобой?» – заботливо спросила она и усадила меня на клеенчатую кушетку. А я погнал такую пургу, что у нее глаза на лоб полезли. Всхлипывая и глотая шипящие, я жаловался на жестокосердных родственников – бьют меня смертным боем за мокрую постель, поэтому я не успеваю делать уроки и отстаю, а теперь меня уже из школы гонят… Мой монолог длился около часа, затем срочно был созван консилиум из хирурга и окулиста. Через час после экстренного совещания в кабинете директора школы раздался телефонный звонок: «Если вы не хотите суицида, немедленно восстановите мальчика!»

Я вернулся в школу победителем и окончательно обнаглел. Когда математик Яков Моисеевич ставил мне в журнале двойку, я подходил к нему, надкусывал губу, чтобы выступила капелька крови, и ехидно спрашивал: «Хотите, чтоб я покончил с собой?» Он смотрел мне в глаза, качал головой и говорил: «Ты тот еще симулянт, Долинский, но артист из тебя получится. Так и быть, ставлю тебе тройку».

Все шло отлично. Я получил-таки аттестат зрелости, причем без выпускных экзаменов, от которых меня, понятное дело, освободили по состоянию здоровья, и неплохо выступил на чемпионате Ленинграда по вольной борьбе среди юниоров. Занял второе место. Впрочем, ниже, даже до третьего места, я опуститься не мог: в тяжелом (юниорском) весе было заявлено только двое, и я, заранее довольный результатом, в первые же секунды схватки лег под здорового малого, будущего чемпиона. Однако из вольной борьбы я все-таки кое-что вынес. Через годы, на съемках «Трех мушкетеров», я здорово злил Мишу Боярского, укладывая его на лопатки своей коронной «вертушкой».

Когда закончил школу, вернее сказать – вымучил среднее образование, на гастроли в Ленинград приехал Театр Вахтангова, и моя тетушка попросила Владимира Абрамовича Этуша глянуть на подающего надежды племянника. Комиссия из трех прекрасных актеров и педагогов – Этуша, Шлезингера и Львовой – собралась на прослушивание в номере гостиницы. Знаменитые вахтанговцы сидели рядком на диване, а я, сильно пришепетывая, читал им стихи. Потом меня выгнали за дверь, а присутствовавшему на прослушивании папе сказали: «В мальчике что-то есть, но ему нужно выправить речь».

И вот я с выстраданным аттестатом в руках отправился в Москву поступать в Щукинское училище. Чувствовал я себя вполне уверенно, поскольку выучил трогавшее меня до слез стихотворение Симонова «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…». Как я был не прав! Это пафосное произведение до предела напичкано шипящими и свистящими согласными, что было смертельно для моего «фефекта фикции». Я еще читал, а приемная комиссия уже покатывалась со смеху. Утерев выступившие от смеха слезы, вахтанговские мэтры вынесли приговор: меня принимают, но условно. Только когда я принес справку от логопеда, что дефект речи исправим, меня зачислили в «Щуку».

В театральном училище все поначалу шло нормально, но к концу первого курса дал о себе знать рецидив моей «старой болезни». Случилась большая драка с моим участием. В той серьезной потасовке я сыграл, могу сейчас признаться, роль Яго. Предъявив двум влюбленным в одну девушку однокурсникам «платок», я спровоцировал нечто вроде дуэли. Почему я это сделал? Наверное, потому, что и сам был неравнодушен к ней. Мы заперлись в пустой аудитории, и грянул бой… Я стоял на стреме. У одного из дуэлянтов в руках оказалась плеть, потом в ход пошел и нож. Один из соперников получил легкое ранение. История, разумеется, получила огласку, и всех троих с треском выгнали с первого курса: «Станете людьми – возвращайтесь!»

Как раз в это время меня только что утвердили на роль генерала Кутайцева, завитого молоденького царедворца, в фильме «Война и мир». «Поснимаюсь, – думал я, – годик, потом Бондарчук подмахнет справку, что я хорошо работал, и вернусь в училище». Но не тут-то было.

Обожавший сына отец не меньше педагогов «Щуки» хотел сделать из меня человека, поэтому не пустил сниматься, а устроил буровым рабочим шестого разряда в геолого-геодезическую партию – прокладывать дорогу Саратов – Балашов. Ох, как я там слезами обливался! Меня одного забрасывали в выжженную степь в шесть утра с бутылкой воды и банкой тушенки. Представьте – мухи, лопата и я. Это тебе не на киношном балу кудряшками трясти, это прямо-таки «Как закалялась сталь»…

Долго ли, коротко ли – срок моей перековки подошел к концу, и я, заматеревший и прожженный, вернулся домой. Впереди лето, до занятий еще оставалось время, и, чтобы я не болтался без дела, папа трудоустроил меня в электроцех Московской консерватории. Работа непыльная, в основном лампочки менять. А при столовой был кондитерский цех, где пекли чудесные пирожные. Мы с напарником повадились вырубать электропечи аккурат ко времени, когда подходила опара для булочек. В столовой возникала паника: «Мальчики, быстрее почините у нас печь!» Мы приходили, степенно осматривали ее, цокали языком, озадаченно качали головой – словом, всем своим видом демонстрировали серьезность аварии. Несчастные кондитеры были готовы на все: широким жестом нам указывалось на мешки, набитые изюмом, маком, цукатами и орехами. Отправляя в рот жменю за жменей орехов, запивая цукаты услужливо протянутым в кружке коньяком или ромом, мы великодушно врубали электричество. В знак благодарности нам разрешалось набить необъятные карманы сладкой добычей. Так продолжалось добрых три месяца.

Должен признаться, что с той благословенной поры я так больше и не переступил порога консерватории. Юноши, обдумывающие житье, не берите в этом с меня пример.

Юношеские шалости

Я принес справку о своем трудовом перевоспитании, и меня восстановили в училище, снова взяли на первый курс к Анатолию Ивановичу Борисову. Пора браться за ум, решил я, и стал усердно заниматься. Первый в жизни творческий подъем сопровождался первым романом – серьезным, настоящим.

Ее звали Земфира Цахилова (корреспондентка в фильме «Два билета на дневной сеанс», жена капитана Немо в картине с Дворжецким). Талантливая, темпераментная, потрясающе красивая. «Я спустилась с гор, чтобы отдать тебе свое сердце и…» – написала она на подаренной мне фотографии.

Мы вместе ездили на практику, и этот заполненный любовью месяц я до сих пор считаю одним из самых счастливых в своей жизни. Но мы очень быстро расстались. Помню, как страдал… Затуманенными от слез глазами огляделся вокруг и увидел не менее красивую и обольстительную девушку – Валю Шендрикову. Вначале я за ней ухаживал демонстративно, чтобы показать всем, что свет вовсе не сошелся клином на Земфире, а потом увлекся и влюбился. Вскоре мы поженились. Свадьбу справляли дважды – в Ленинграде, а потом в Москве. В снятой для торжественного случая столовке нам сыпали пшеницу под ноги. Как сейчас помню, я чуть не растянулся на полу, едва не повалив невесту. Папа сидел молча в стороне и смотрел на гульбище грустными-грустными, как у мудрой черепахи Тортилы, глазами. Он видел на три метра вглубь и прекрасно понимал, что это у меня ненадолго…

Если бы папа был здоров, он бы ни за что не допустил моего раннего брака! Но в период моего женихания он лежал в больнице, у него не было сил противостоять мне. И врачи отпустили его только на полдня ко мне на свадьбу. А вскоре его состояние ухудшилось, и я провел у его постели три месяца. Научился делать массаж сердца, снимать кардиограмму, ночью мы с ним спали на соседних койках, привязанные друг к другу за руки бинтом – чтобы я проснулся, если ему вдруг станет худо. В то время в той же больнице лежал тогда мало кому известный актер Евгений Леонов. Много-много лет спустя, когда в Киевском народном суде Москвы с меня снимали судимость, туда приехал в качестве общественного защитника Евгений Павлович – мы оба тогда работали в «Ленкоме». Он сказал судье: «Я знал Володю совсем молодым человеком, когда он ухаживал за отцом в больнице. Я тогда подумал: «Вот бы дожить, чтоб мой Андрюшка подрос и стал таким же». Судимость сняли мгновенно.

Поселились мы с Валей у меня дома и все время дрались, причем Валя умудрилась перебить весь старинный мамочкин хрусталь. Чуть что – бах! – об пол бьется тяжеленная ваза. Мама ее умоляла: «Валечка, не бей, пожалуйста, дорогую посуду. Ты лучше его голову разбей!» Но мы продолжали страстно ссориться, били друг другу морду из-за любой ерунды, а потом столь же страстно мирились. Прожили мы недолго, чуть больше года, и по обоюдному согласию тихо и мирно разошлись, но остались в нормальных отношениях и дружим по сию пору. Думаю, наш скоротечный буйный брак помог Вале впоследствии успешно справиться с ролью страстной и непокорной дочери короля Лира Корделии.

Но довольно о делах семейных. Я учился в театральном училище имени Щукина и был счастлив. Не только я, все вокруг были молодые, счастливые, влюбленные или готовые немедленно влюбиться, и все считали себя замечательными актерами.

Как-то раз мы – Саша Калягин, Валя Смирнитский, ваш покорный слуга и другие ребята-девчата с курса – собрались на пикничок. Скинулись, но собранных денег было кот наплакал. Нам с Валей Смирнитским поручили выпивку и закуску. Выпивку купили, а на закуску, бюджет которой, естественно, формировался по остаточному принципу, были выделены копейки – хватало на кильки в томате да плавленые сырки. Однако, как известно, голь на выдумку хитра. И мы решили с Валькой сделать всем сюрприз – приготовить изысканное блюдо из дичи: наловить голубей, ощипать и запечь их в глине.

Валька жил в трех минутах ходьбы от нашей «Щуки». Подоконник его комнаты на втором этаже давно облюбовали сизари, которых в то время на Арбате было видимо-невидимо. Для них мы изготовили силки – нитяные петли и насыпали на подоконник крошек. Голуби не заставили себя ждать, слетелись к нам за считаные секунды. Но у горе-охотников дело почему-то не заладилось. Мы осторожно дергали за нитки, но хитрые птицы никак не хотели попадать в силки, а потом, видимо, смекнули, что бесплатные крошки бывают только в птицеловке, и разлетелись. Вот тебе и глупые голуби! И все же мы со Смирнитским оказались хитрее: взяли небольшой чемоданчик, вставили в него палочку-распорку, чтобы крышка оставалась гостеприимно приоткрытой, и насыпали в ловушку пшена. Прилетели голуби, покрутились, повертелись, и один из них, должно быть не самый умный, взял и зашел туда, в чемодан. Мы тут же дернули за нитку, крышка захлопнулась, и голубок оказался в ловушке. Мы занесли чемодан в комнату, открыли его – голубь выскочил и начал как сумасшедший летать от стены к стене, сея пух и перья. А мы принялись гоняться за ним и в конце концов изловили. Мне было жалко голубя, страшно было взять в руки живое трепещущее существо. Но у Вальки, кажется, был опыт дворового голубятника, он взял птичку в руки, погладил, поцеловал в клювик. Потом мы провели с Валькой общее собрание нашего охотничьего общества и решили, что убивать и есть прекрасное живое существо негоже. В общем, отпустили неосторожную птицу.

Что же до пикника, то мы прекрасно обошлись сырками «Дружба».

По окончании «Щуки» я показался Валентину Плучеку. «Я вас беру, – сказал он мне, – но что вы играть будете, не представляю. Если я завтра начну ставить «Ревизора», а Толя Папанов играть городничего, то вы даже не «фитюлька», как сказано у Гоголя, а просто мальчишка. Ну ладно, ближайшие годы побегаете в массовках, а там посмотрим». Однако, на мое счастье, к 50-летию советской власти ставили «Интервенцию» Льва Славина, и мне дали роль Жени Ксидиаса – экзальтированного типа, который обожает придуриваться и изображает кого угодно: от карточного шулера до большевика. Мне выпал поистине счастливый лотерейный билет, в этой роли я чувствовал себя в своей стихии. А мои партнеры! Папанов, Миронов, Менглет, Пельтцер – господи, мог ли я о таком мечтать? Эта первая роль не только дала мне известность, но и открыла «зеленую улицу» в театре, на телевидении. Она же повлекла за собой мой первый конфликт с властями.

Премьера прошла на ура. До сих перед моими глазами фонтанирующий талантом Андрюша Миронов в роли французского моряка, переметнувшегося на сторону революции, а еще в том же спектакле Миронов потрясающе сыграл еврея-куплетиста и шансонье в одесском ресторане.

После одного из премьерных спектаклей в гримерку зашла молодая женщина, звали ее Ларисой, фамилию упоминать не стану. В театре она работала инженером по эксплуатации, но, как говорится, славилась совсем другим: все мы знали, что она немножечко, ну самую малость связана с Комитетом госбезопасности – информирует о настроениях в театре. С ней держались настороженно и в то же время подчеркнуто уважительно.

– Ой, Володенька! Я только сейчас была у Андрюши. Знаете, тут пришли две замечательные молодые девушки, одну зовут Дженни Томсон, а другую…

Вот сейчас я уже действительно не помню, как звали другую, дочь югославского посла. А Дженни была дочкой американского.

– Они хотят после спектакля увидеться с вами.

– А они ничего? – поинтересовался я.

– Ничего, вполне достойные внимания.

И вот после спектакля мы встретились с двумя очаровательными девушками. Помню, закатились к Андрюше домой в Волков переулок и всю ночь пили вино, немного водочки, даже виски – у Андрюши было. Мы, известные русские актеры, читали стихи, показывали какие-то этюды, иностранки восторгались, хихикали над нашими шуточками, которые вряд ли понимали. Под утро я проводил Дженни домой, в известный всей Москве особняк в Спасопесковском переулке, там и сейчас резиденция американского посла.

Мы с Дженни стали встречаться. Она приходила на мои спектакли, потом – сидели в кафе. Когда об этом узнала мама, ее испугу не было предела. Она умоляла меня забыть об американской девочке: если не посадят, то жизнь уж точно испортят. Я обещал маме завязать с чужеземкой, но наши встречи продолжались. Да и как я мог бросить Дженни, когда у нее была своя машина, да еще с дипломатическим номером! И мы катались на ней по Москве, иногда за рулем сидел я. Водил я тогда уже неплохо, но собственной машины еще не было. Да и у кого в то время были машины?

Как-то собрались мы с Дженни в очень популярное тогда кафе «Синяя птица». От его дверей на десятки метров тянулась очередь. Я подошел к дружинникам, которые стояли у входа, и попросил пропустить нас без очереди – как-никак не простую московскую деву привел, а дочь самого американского посла. Дружинники, или кто там они были, засуетились, и через минуту нас провели к лучшему столику, а еще через несколько минут к нам, вежливо попросив разрешения, подсел молодой человек в сером. Весь вечер он просидел с нами, как будто без особого интереса прислушиваясь к воркованию парочки. Вот тут-то я впервые осознал правоту мамы.

Дженни была мне очень симпатична, но не скажу, что я был влюблен. А время мы проводили славно: таскались по моим друзьям, ужинали в ресторане ВТО на Пушкинской, а когда мама уходила к подругам расписать «пулечку», естественно, проводили время у меня дома. Так продолжалось около месяца. А потом в один прекрасный день Дженни пригласила меня к себе домой на фильм «Корабль дураков», о котором я что-то слышал и который не прочь был посмотреть.

В тот день у меня была съемка. Отснявшись, я, как был, в ковбойке, потертых джинсах и стоптанных кедах (о кроссовках мы тогда и не мечтали, точнее, не ведали об их существовании), без малейшего трепета приперся в резиденцию посла. И никак не мог понять, почему охрана смотрит на меня как на полного идиота. Когда я сказал, что пришел в гости, бравые ребята из охраны не могли поверить, что человек в такой одежде может быть в числе приглашенных. Кого-то позвали, этот кто-то сбегал еще за кем-то, тот, в свою очередь, вызвал еще одного… В конце концов меня хотя и с опаской, но все-таки впустили.

Войдя в гостиную, я тотчас понял отношение ко мне охраны. Гостей было человек тридцать. Вечерние платья, черные костюмы, смокинги. На этом фоне я выглядел дворнягой на параде элитных псов. Дженни, однако, нисколько не смутилась и подвела меня к своей матушке – милой даме лет сорока пяти, которая говорила по-русски. По-моему, я произвел на нее неплохое впечатление. А вот с батюшкой познакомиться не пришлось: посол был в отъезде. Зато мелькали знакомые лица: наш сосед по даче художник Орест Георгиевич Верейский, Марис Лиепа, множество других знаменитостей из мира искусства. Но больше всего мое внимание привлекли не гости, а невиданной роскоши ковер с огромным ворсом.

Чтобы по неведению не попасть впросак, я попросил знакомое – водочки. Дженни это быстро организовала, и пара рюмочек окончательно избавили меня от следов смущения. Стали рассаживаться – меня определили за столик с Дженни, ее мамашей, сестрой и еще каким-то родственником. Ловя на себе любопытные взгляды гостей, я вдруг понял, что весь вечер затеян, собственно, для того, чтобы познакомить меня с родителями, чуть позже и Дженни мне намекнула на это.

Обслуживал нас за столом старик японец. Дженни сказала: сколько себя помнит – этот человек был в их доме. Подавал он нам суши, сашими. Это сейчас рисовые котлетки с кусочками сырой рыбы под коричневым солоноватым соусом стали чуть ли не русским национальным блюдом. А тогда-то мы и слов таких не знали – суши и сашими. Потом пошли омары и креветки. Последних я знал в лицо, но не таких же гигантских размеров! А там подоспело горячее: осетринка, семга запеченная, экзотические овощи и фрукты – тоже экзотические.

Я только осмысливал съеденное и выпитое, а меня уже попросили пройти в кинозал, где каждому зрителю было предоставлено свое кресло, возле которого уютно расположились бутылочка кока-колы и пачка «Мальборо» с зажигалочкой, причем последнюю, не поверите, можно было взять с собой навсегда… Со всем этим московскому парню трудно было справиться. Я вдруг почувствовал, как дорога стала для меня Дженни. Я никогда не был расчетливым в отношениях с девушками, но не мог не задуматься о том, что высокопоставленная семья отнеслась ко мне вполне серьезно, так сказать, со всеми вытекающими последствиями. Я поделился своими мыслями с близким другом, одноклассником Чапой, Сашей Чапковским. Выслушав меня, он изрек: «Представь журнал «Америка»: русский актер женится на дочери американского посла. И на всю обложку – твоя фотка в обнимку с Дженни!»

Мы долго ржали, обсуждая такую перспективу, и я пообещал присылать Чапе из Америки фирменные джинсы. Однако этим планам сбыться было не суждено.

Где-то через неделю меня вызвали в кабинет директора театра Левинского. Я поднялся на четвертый этаж, постучал и вошел. Таким Александра Петровича я прежде не видел: скромный, даже немного застенчивый человек (в театре его называли Мона Лиза), он был возбужден до крайности, лицо покрыто красными пятнами.

Рядом с директором на диванчике сидел седовласый мужчина в простеньких синих брюках, в голубой шелковой рубашечке с короткими рукавами. Глаза у незнакомца тоже были голубые и очень добрые, даже какие-то слишком добрые.

– Александр Петрович, – мягко сказал седовласый, – а не оставил бы ты нас с Володей наедине?

Директор театра выскочил из кабинета.

Мы остались вдвоем. Седовласый посмотрел на меня по-отцовски, предложил сесть рядом, назвался… не помню, скажем, Иваном Ивановичем.