Текст книги "Марина Цветаева. Моим стихам, написанным так рано…"

Мария Александровна Цветаева (Мейн), мать Марины и Анастасии Цветаевых.

«Марина Ивановна Цветаева родилась в семье, являвшей собой некий союз одиночеств…»

(Ариадна Эфрон «Страницы воспоминаний»)

 
Он был наш ангел, был наш демон,
Наш гувернер, – наш чародей,
Наш принц и рыцарь. – Был нам всем он
Среди людей!
 

Собеседник, единомышленник, друг, пророк и волшебник, открывающий детскому воображению неизведанные миры. «Но шел со мной по всем дорогам / Тот, кто присутствует и здесь. / Я между Дьяволом и Богом / Разорван весь. / Две правды – два пути – две силы – / Две бездны: Данте и Бодлер!» Здесь – отголоски «мусагетских» собраний; собраний, которые Цветаева некогда посещала, с их «хаосом создания новых идей» (выражение А. Белого), антропософские споры, рассуждения об «аполлоническом» и «дионисийском» началах в искусстве и т. п… То, что определяло русский символизм начала века, «старших» и «младших» символистов, мимо которых юная Цветаева прошла почтительно, но без особого любопытства. Образ Чародея вырастает в символ двух начал: света и мрака. Два мира: детский, светлый и ясный, и трагический, темный мир «бездны» и «океана». Однако в конце поэмы драматизм смягчается благодарным гимном другу, открывшему детям глаза на жизнь:

 
О, Эллис! – Рыцарь без измены!
Сын глубочайшей из отчизн!
С тобою раздвигались стены
В иную жизнь…
 

События, истолкованные поэтом. «Быт» (внешнее) и «бытие» (внутреннее). «Чародей» Цветаевой – это поэма о Поэте. Чародей, «святой танцор» – предшественник «пленного духа» – Андрея Белого, чей образ будет создан Цветаевой через двадцать лет…

В мае 1914 года у Сергея начались экзамены за курс гимназии. Цветаева с Алей в июне переехали из Феодосии в Коктебель. Среди написанных там стихов – обращенное к Сергею Эфрону «Я с вызовом ношу его кольцо…» (Коктебель, 3 июня 1914 г.). Преданность и романтическое восхищение выражены в этом стихотворении, заканчивающемся строфой, которая звучит почти как формула:

 
В его лице я рыцарству верна.
– Всем вам, кто жил и умирал без страху! —
Такие – в роковые времена —
Слагают стансы – и идут на плаху.
 

Следом написаны два стихотворения к дочери, которой Цветаева по-прежнему пророчит счастье, успех, ум, пленительность («Ты будешь невинной, тонкой…», 5 июля 1914 г.); в другом («Да, я тебя уже ревную…», 6 июня 1914 г.) сквозят драматические нотки:

 
Моя несчастная природа
В тебе до ужаса ясна:
В твои без месяца два года —
Ты так грустна.
 

Юношеская лирика Марины Цветаевой – дневник ее души. Ее лирическая героиня тождественна с ней.

Сдав последний экзамен 14 июня, Сергей Эфрон также перебрался в Коктебель. А из Москвы пришли вести о его старшем брате Петре; он в лечебнице и, вероятно, обречен – туберкулез. Петру Эфрону суждено было вписать несколько страниц в творчество Марины Цветаевой. Цветаева мифологизирует образ этого человека, столь напоминающего ее мужа и так непохожего на него. Возникает роковой романтический герой, встреча с которым внушает робость, а внешность – волнует: «Воображая Вашу позу, / Я все решала по пути: / Не надо – или надо – розу / Вам принести…» («День августовский тихо таял…», 17 июня 1914 г.). В июле семья возвращается в Москву, где написано еще несколько стихотворений, посвященных Петру Эфрону. 28 июля Петр Эфрон скончался. В написанном месяц спустя стихотворении «При жизни Вы его любили…» опять появляется неотразимый герой, олицетворение самой Любви. «О женщины! Ведь он для каждой / Был весь – безумие и пыл! / Припомните, с какою жаждой / Он вас любил!» Этот герой пройдет через лирику 1916–1919 годов, появится в романтических пьесах 1918–1919 годов «Приключение», «Фортуна», «Конец Казановы» в образах искателя приключений Казановы и герцога Лозэна… 4 октября 1914 г. Цветаева посвятила Петру Эфрону еще одно стихотворение «Осыпались листья над Вашей могилой…» Мечта о любви, которая должна победить смерть, побеждена реальностью неутешного горя: «Я вижу, я чувствую, – чую Вас всюду! / – Что ленты от Ваших венков! / Я Вас не забыла и Вас не забуду / Во веки веков!» В июне следующего, 1915 года Цветаева вновь вспомнит своего друга. Последнее стихотворение цикла П. Э. «Милый друг, ушедший дальше, чем за море…» – необычное и сложное по ритмике, отвечающее той скорби, с которой она провожает человека в последний путь, как бы напевая про себя слышную только ей одной мелодию печальной прощальной песни:

 
Милый друг, ушедший в вечное плаванье, —
Свежий холмик меж других бугорков! —
Помолитесь обо мне в райской гавани,
Чтобы не было других моряков.
 

Шли летние дни 1914 года. 19 июля (1 августа по нов. стилю) Германия объявила войну России. Тяжелые, кровопролитные бои в августе 1914 года завязались между немецкими и русскими войсками на территории Польши и Восточной Пруссии (в Прибалтике). Сергей Эфрон решает идти в армию…

А Марина Цветаева, видимо, памятуя о своих польских и прибалтийских корнях (по материнской линии), пишет стихотворение «Бабушке» (4 сентября 1914 г.):

 
Продолговатый и твердый овал,
Черного платья раструбы…
Юная бабушка! Кто целовал
Ваши надменные губы?
 

Бабушка по матери сестер Цветаевых, Мария Лукинична Бернацкая (в замужестве Мейн, 1841–1869), умерла совсем молодой, вскоре после рождения дочери Марии. Портрет бабушки, увеличенная фотография молодой женщины, висел в комнате родителей сестер Цветаевых в Трехпрудном переулке. Анастасия Цветаева в своих «Воспоминаниях» описала этот портрет: «Темноокое, с тяжелыми веками, печальное лицо с точно кистью проведенными бровками, правильными милыми чертами, добрым, горечью тронутым ртом (много позже узнали мы, что она была с дедом несчастна – он был тяжелого нрава). Встретились они на балу… Черный атлас старинного покроя, широкий… Странной моды два локона, строго по одному у щеки, прямой пробор темных волос… взгляд куда-то вбок, мимо, вдаль, взгляд весомый, как сама печаль, как – быть может – ожидание смерти?..» Этот портрет и воссоздает Марина Цветаева в стихотворении, ставя «Бабушке» свои безответные вопросы-размышления. «Темный, прямой и взыскательный взгляд. / Взгляд, к обороне готовый. / Юные женщины так не глядят. / Юная бабушка, – кто Вы? // Сколько возможностей Вы унесли / И невозможностей – сколько?..» Вопросы-размышления естественно переходят от бабушки к раздумьям о времени, веке, роке, к пристальному вглядыванию в собственную поэтическую и человеческую судьбу: «– Бабушка! Этот жестокий мятеж / В сердце моем – не от Вас ли?..»

В свой московский дом на Полянке, сданный под лечебницу, семейство Цветаевых-Эфрон решило не возвращаться. Дом в Трехпрудном переулке с началом войны также был отдан под лазарет для раненых… К осени 1914 года М. Цветаева, наконец, нашла, «волшебный дом», который полюбила и где провела около восьми лет: номер шесть по Борисоглебскому переулку, между Поварской и Арбатом (сейчас здесь – Дом-музей Марины Цветаевой в Москве). Строгий двухэтажный фасад этого дома не соответствовал его сложной и причудливой внутренней планировке. Большая квартира под номером три, которую снимала семья Цветаевой, находилась на втором этаже и имела, в свою очередь… два с половиной этажа: обычный и мансардно-чердачный, где помещения находились на разной высоте. Передняя; коридор; большая гостиная со «световым колодцем» в потолке; комната без окон, темная; большая, в сорок метров, детская; небольшая комната Марины Ивановны с окном во двор; комната для гостей с одним окном – таков низ. Верх: закоулки, повороты, лестницы; ванная, кухня, комната для прислуги; просто чердак и еще две комнаты; мансардная, небольшая, и другая, значительно большая, С. Я. Эфрона. Эту комнату в полуголодные послереволюционные годы Цветаева назовет своим «чердачным дворцом» и «чердаком-каютой». Не дом – сплошная Романтика. По воспоминаниям ее дочери, у них часто и охотно гостили друзья и просто знакомые, никого не стеснявшие и ничем не стесненные…

Марина Цветаева с мужем Сергеем Эфроном и сестрой Анастасией, дом в Трехпрудном переулке. На стене – портрет бабушки, Марии Бернацкой.

 
Продолговатый и твердый овал,
Черного платья раструбы…
Юная бабушка! – Кто целовал
Ваши надменные губы <…>
 

(Марина Цветаева «Бабушке»)

К стихам Цветаева вернулась в конце октября 1914 года. Одно из написанных тогда стихотворений – «Германии» (Москва, 1 декабря 1914 г.). Вопреки тому, что в данный момент идет война, она пишет восторженное славословие Германии, страны Канта и Гете, страны ее Романтики:

 
Ты миру отдана на травлю,
И счета нет твоим врагам,
Ну как же я тебя оставлю?
Ну как же я тебя предам?
 
 
<…>
 
 
Германия – мое безумье!
Германия – моя любовь!
 

Так неспокойно кончался 1914 год. Не принес покоя и начавшийся 1915 год. 3 января написано стихотворение «Безумье – и благоразумье…»:

 
Безумье – и благоразумье,
Позор – и честь,
Все, что наводит на раздумье,
Все слишком есть…
 
 
<…>
 
 
Я знаю весь любовный шепот,
– Ах, наизусть! —
– Мой двадцатидвухлетний опыт —
Сплошная грусть!..
 

Уже тогда ощущала Цветаева себя не укладывающейся ни в какие рамки. То была ее радость и беда, сила и уязвимость одновременно.

Между тем в конце марта 1915 года Сергей Эфрон получил назначение в санитарный поезд, который курсировал в сторону фронта, из Москвы в Белосток и Варшаву. 30 марта сестра милосердия того же поезда В. Жуковская (из семьи Жуковских-Герцыков) писала с дороги Елизавете Эфрон: «У Сережи 4 теплушки легкораненых. Сережа в восторге от всего и чувствует энергию и силу… Я никогда не думала, что С<ережа> так робок и застенчив, все его уже полюбили». Летом жизнь Сергея продолжала проходить «на колесах»; стало опаснее, «завязались бои» (письмо Сергея Лиле от 11 июня). Через месяц, 18 июля, ей же: «Сейчас у нас кошмарный рейс… Думаю, что после этого рейса буду отдыхать или совсем брошу работу».

С отъездом мужа на фронт у Цветаевой, конечно, прибавились новые тревоги. Но Марина Цветаева жила своим творчеством, оно было главным делом ее жизни.

Познакомившись весной 1915 года с М. А. Минцем, гражданским, вторым мужем ее сестры Аси, Марина Цветаева посвятила ему парадоксальное «антилюбовное» стихотворение «Мне нравится, что Вы больны не мной…» (3 мая 1915 г.): «Мне нравится, что Вы больны не мной, / Мне нравится, что я больна не Вами, / Что никогда тяжелый шар земной / Не уплывет под нашими ногами…» Положенное на музыку, это стихотворение в наше время стало известной, часто исполняемой песней, романсом. Это – очередной пример лирического монолога-послания «обиженной», но как бы скрыто торжествующей в этой «обиде» лирической героини к некоему адресату, для читателя почти анонимному. Среди рабочих записей, заметок Цветаевой в ее тетрадях есть такая: «Все через душу, дружок, – и все в душу. (Самопитающийся фонтан)». Весь поток уточнений, углублений, добавлений, исходящих из души, возвращений к себе и новых уточнений превращает стихотворение в такой «самопитающийся фонтан», раскрывающий душу лирической героини; монолог становится как бы «диалогом» с другой душой:

 
Спасибо Вам и сердцем и рукой
За то, что Вы меня – не зная сами! —
Так любите: за мой ночной покой,
За редкость встреч закатными часами,
За наши не-гулянья под луной,
За солнце не у нас над головами, —
За то, что Вы больны – увы! – не мной,
За то, что я больна – увы! – не Вами.
 

Становится очевидным, что это не романс, а настоящий поэтический дневник с его противоречивыми мгновениями душевной жизни. Причем дневник, в котором автор его словно продолжает многое еще додумывать, досказывать, уточнять оттенки, причудливые нюансы своего состояния. Сначала автор свои уточнения, дополнения дает под повторяемое «мне нравится». Затем находит слова, заменяющие это «нравится» – «спасибо Вам». Чего же больше в этом стихотворении? Обиды, горечи, самоиронии или благодарности адресату? Появляющиеся в конце мимолетные «увы» говорят о том, что эта благодарность за нечто несостоявшееся, не случившееся (то, что и не могло случиться), за свободу «быть смешной – распущенной» – несет в себе оттенок горести, сожаления. Все-таки уплывает «тяжелый шар земной… под нашими ногами»… Чем больше автор уточняет, углубляет, нанизывает подробности того, что «ей нравится», тем больше печали собирается к концу послания. Само изобилие уточнений, искусство рефрена вносят волшебную расплывчатость, двусмысленность в послание, оно как бы обрывается в бесконечность.

Летом 1915 года Цветаева вновь побывала в Коктебеле. Здесь она впервые встретилась с Осипом Мандельштамом. Примерно 20 августа Цветаева вернулась в Москву.

Осень и зима 1915 года были у Марины Цветаевой творчески плодотворными. 22-м сентября 1915 года помечено стихотворение «С большою нежностью – потому…»:

 
Что скоро уйду от всех, —
Я все раздумываю, кому
Достанется волчий мех.
 
 
<…>
 
 
И все – записки, и все – цветы,
Которых хранить – невмочь…
Последняя рифма моя – и ты,
Последняя моя ночь!
 

По стихам этого периода видно, как растет ее мастерство, как начинает она «колдовать» со стихотворным ритмом, заставляя его подчиняться ритму своей мятущейся души. Она живет своим внутренним миром. 26 сентября 1915 года написано стихотворение «Заповедей не блюла, не ходила к причастью…»:

 
Заповедей не блюла, не ходила к причастью.
– Видно, пока надо мной не пропоют литию, —
Буду грешить – как грешу – как грешила: со страстью!
Господом данными мне чувствами – всеми пятью!..
 

Внешние события также находят поэтический отклик. Стихотворение «Я знаю правду! Все прежние правды – прочь…» помечено 3 октября 1915 года:

 
Я знаю правду! Все прежние правды – прочь!
Не надо людям с людьми на земле бороться.
Смотрите: вечер, смотрите: уж скоро ночь.
О чем – поэты, любовники, полководцы?
 
 
Уж ветер стелется, уже земля в росе,
Уж скоро звездная в небе застынет вьюга,
И под землею скоро уснем мы все,
Кто на земле не давали уснуть друг другу.
 

Душа ее сжигаема неугасимым, все усиливающимся огнем. 6 октября 1915 года она пишет: «Два солнца стынут – о Господи, пощади! – / Одно – на небе, другое – в моей груди…» В октябре же написано стихотворение «Цыганская страсть разлуки…». Оно – своего рода ключ к ее характеру, к ее творчеству:

 
Цыганская страсть разлуки!
Чуть встретишь – уж рвешься прочь!
Я лоб уронила в руки
И думаю, глядя в ночь:
Никто, в наших письмах роясь,
Не понял до глубины,
Как мы вероломны, то есть —
Как сами себе верны.
 

Наряду с ростом поэтического мастерства у Цветаевой растет драматизм ощущения себя в мире. Символически-грозно звучат строки, написанные 20 декабря 1915 года – «Лежат они, написанные наспех…» Они как бы подводят итог юношеским стихам:

 
Лежат они, написанные наспех,
Тяжелые от горечи и нег.
Между любовью и любовью распят
Мой миг, мой час, мой день, мой год, мой век.
И слышу я, что где-то в мире – грозы,
Что амазонок копья блещут вновь.
– А я пера не удержу! – Две розы
Сердечную мне высосали кровь.
 

Кабинет Марины Цветаевой в доме в Борисоглебском переулке (ныне – дом-музей Марины Цветаевой)

«“Письменный верный стол” для Цветаевой – нечто вроде сказочного коня, выручающего хозяина из любых бед и переделок»

(Андрей Турков о Марине Цветаевой)

В 1915 году Марина Цветаева начала печатать некоторые свои вещи из будущего сборника «Юношеские стихи» в периодике. Но не в «брюсовской» Москве, а в «блоковско-ахматовском» Петербурге-Петрограде. В двух выпусках журнала «Северные записки» за 1915 год появились ее подборки стихов: «Байрону», «Генералам 12 года», «Идешь, на меня похожий…», «Солнцем жилки налиты – не кровью…», «Уж сколько их упало в эту бездну…» Возникла необходимость ближе познакомиться с литературным Петербургом…

Последнее стихотворение 1915 года написано 31 декабря в Петрограде. Цветаева приехала сюда под Новый год на три недели. В стихотворении «Даны мне были и голос любый…» поэт говорит о своем прошлом – «Судьба меня целовала в губы…» – и провидит то, от чего ему не уйти в будущем:

 
Но на бегу меня тяжкой дланью
Схватила за волосы Судьба!
 

Этим стихотворением завершается сборник «Юношеские стихи». Марина Цветаева прощается с юностью…

Версты… Цветаева – поэтам-современникам. «Стихи о Москве»
(1916)

Новый 1916 год Цветаева встречала в Петрограде (с августа 1914 года, с началом войны с Германией, город Петра был официально переименован в Петроград; хотя многие продолжали называть его по-старому – Петербург). «Это было в 1916 г., зимой… мне показывали Петербург. Но я близорука… все слилось, только и осталось от Петербурга, что стихи Пушкина и Ахматовой… О, как там любят стихи! Я за всю свою жизнь не сказала столько стихов, сколько там за две недели…» (из письма Цветаевой 1921 года).

Марина Цветаева встретилась здесь с Сергеем Есениным, познакомилась с Михаилом Кузминым. Через двадцать лет в эссе «Нездешний вечер» (1936), отклике на смерть М. Кузмина, она опишет эту свою поездку в Петроград, встречи с поэтами, сожалея, что они были столь краткими. Вновь, после мимолетного знакомства коктебельским летом 1915 года, Цветаева встретилась с О. Мандельштамом. Сохранилась надпись на шмуцтитуле книги Мандельштама «Камень»: «Марине Цветаевой – камень-памятка. Осип Мандельштам. Петербург, 10 янв<аря> 1916». А Марине Цветаевой, поэту Москвы, хотелось (и удалось!) явить себя литературному Петербургу, завоевать северную столицу, которая некогда задела ее самолюбие рецензиями участников «Цеха поэтов».

Пригласили Цветаеву в Петроград на встречу Нового года издатели ежемесячного петербургского литературного журнала «Северные записки», где в прошедшем 1915 году дважды появлялись небольшие подборки ее стихов. В очерке «Нездешний вечер» она благодарно вспоминала этих издателей – супружескую пару: «Софья Исааковна Чацкина и Яков Львович Сакер, так полюбившие мои стихи, полюбившие и принявшие меня как родную, подарившие мне три тома Афанасьевских сказок и двух рыжих лисиц (одну – лежачую круговую, другую – стоячую: гонораров я не хотела)… возившие меня в Петербурге на острова, в Москве к цыганам, все минуты нашей совместности меня праздновавшие… спасибо за праздник – у меня его было мало…» После этой поездки в Петроград Цветаева стала печататься почти в каждом номере «Северных записок» – в 1916 году и в январском номере 1917 года, последнем, на котором выпуск журнала прекратился. Печатала она не только стихи; в 1916 году в четырех выпусках журнала был опубликован цветаевский перевод романа французской писательницы Анны де Ноайль «Новое упование».

В двадцатых числах января 1916 года М. Цветаева вернулась в Москву. А 22-го января ее стихи прозвучали на «Вечере поэтесс» в Политехническом музее. В журнале «Женская жизнь» (М., 1916, № 2, 22 января), вышедшем с программой вечера, был помещен портрет Цветаевой с дочерью Алей и одобрительной подписью: «Ее интеллектуализм женствен, тонок и самобытен. Она не раба книги и модных течений, не задавлена кружковыми темами и вопросами, не тянется на буксире «очередных» вопросов и тем… Ее будущее чрезвычайно интересно».

После поездки в северную столицу Марина Цветаева явно ощутила себя какой-то обновленной. В ее лирической героине, в ее поэтике начинает отчетливо проступать своеобразное московское российство, в противовес известному петербургскому европеизму ощущений и образов. Цветаева была прежде всего жителем Москвы:

 
Москва! – Какой огромный
Странноприимный дом!
Всяк на Руси бездомный.
Мы все к тебе придем…
 

(«Москва! – Какой огромный…», 8 июля 1916 г., Казанская)

Московским говором восхищался Пушкин. Волны этого московского говора, перемешанного с диалектными речениями приезжих мужиков, странников, богомольцев, мастеровых, бились в стены и уши цветаевского жилища. Выйдя за порог отцовского дома, Цветаева с головой окуналась в эту родную языковую стихию. В ее душе господствовало музыкальное, слуховое начало, и она просто не могла не воспринимать полифонии, красоты, очарования, прелести и интонационного богатства московской речи, составлявшей живительный воздух ее бытия. При феноменальной памяти природного музыканта ей было нетрудно не только сохранить этот бесценный запас и в годы эмиграции, когда речевое море отступило от нее, но и постоянно творчески варьировать, аранжировать, даже приумножать его. Художественный вклад Цветаевой в русскую поэтическую речь XX века – языкотворческий, интонационно-синтаксический – весом и значителен. Национальное начало в ее поэзии выразилось с большой силой и интенсивностью.

Мощной струей стали звучать в стихах фольклорные мотивы и темы, былинные образы, народная разговорная речь. Сказка, былина, притча, заклинания и наговоры, огромный, густонаселенный пантеон славянских языческих божеств – весь этот многоцветный поток хлынул в ее сознание, в память, в поэтическую речь. Она зачитывается былинами и сказками (собрание русских народных сказок А. Н. Афанасьева она сама не раз называет среди источников творчества). Ее поражает язык, переливчатый, многострунный, полный неизъяснимого очарованья – «чары», прелести… Крестьянские корни ее натуры, шедшие из владимирской земли, проросшие в московскую, словно зашевелились там, в глубине, в прапамяти, в поэтическом до-сознании. То, что Цветаева вычитывала, она как бы вспоминала. Русскому фольклору не понадобилось долго и трудно обживаться в ее душе: он просто в ней очнулся. Видимо, впитанные с детства, со времен «сказок матери» (эссе 1935 года), «Сказки о царе Салтане» («Мирок», сборник «Вечерний альбом»), переосмысленные и до поры дремавшие впечатления, вдруг потребовали «быть сказанными». Этот фольклорный мир она в 1916–1920 годах лишь отчасти впустила в лирику, но позднее мощно развернула в поэмах «Царь-Девица», «На Красном коне», «Переулочки», «Молодец» и др. Цветаева не жила в русской деревне. Не было у нее и русской няни, были бонны – немки, француженки. Но что-то жило в ее душе, что-то находилось в самом составе ее таланта, что помогло семени народности произрасти, а песне выпеться. В одном из своих писем, отвечая на вопрос корреспондента, употребившего не понравившееся ей выражение «народный элемент», она сказала: «… «народный элемент»? Я сама народ…»

Петроградские встречи «растормозили» и еще одну дремавшую стихию в Цветаевой-поэте. В ее творчестве 1916 и последующих годов начинают звучать цыганские мотивы, образы, появляются целые циклы «цыганской» лирики.