Текст книги "Марина Цветаева. Моим стихам, написанным так рано…"

Марина Цветаева. Феодосия. 1914 г.

«Наряду с Анной Ахматовой, Марина Цветаева занимает в данное время первенствующее место среди русских поэтесс. Ее своеобразный стих, полная внутренняя свобода, лирическая сила, неподдельная искренность и настоящая женственность настроений – качества, никогда ей не изменяющие»

(Константин Бальмонт о Марине Цветаевой)

Марина Цветаева 1916-го года – это уже зрелый поэт с отчетливым определившимся лирическим «я», со своей узнаваемой поэтикой, со своим кругом тем и стилем. Стихи 1916 года составили сборник Цветаевой «Версты (Вып. I)».

Январем 1916 года помечено стихотворение «Отмыкала ларец железный…», открывающее сборник «Версты»:

 
Отмыкала ларец железный,
Вынимала подарок слезный, —
С крупным жемчугом перстенек,
С крупным жемчугом…
 

Второе стихотворение – «Посадила яблоньку…» – написано 23 января 1916 года:

 
Посадила яблоньку:
Малым – забавоньку,
Старому – младость,
Садовнику – радость.
 
 
<…>
 
 
Породила доченьку —
Синие оченьки,
Горлинку – голосом,
Солнышко – волосом…
 

Эту «горлинку», свою четырехлетнюю Алю, Марина Ивановна водила по Москве, брала на свои выступления, творческие и деловые встречи…

В феврале – июне 1916 года в Москву из Петрограда несколько раз приезжал О. Мандельштам. Ряд стихов Цветаевой навеян ее встречами с поэтом. Среди них – «Никто ничего не отнял…» (12 февраля 1916 г.):

 
Никто ничего не отнял!
Мне сладостно, что мы врозь.
Целую Вас – через сотни
Разъединяющих верст.
 

Вскоре она уже «провожает» Мандельштама:

 
Собирая любимых в путь,
Я им песни пою на память —
Чтобы приняли как-нибудь,
Что когда-то дарили сами…
 

(«Собирая любимых в путь…», 17 февраля 1916 г.)

Заносчивый и капризный нрав молодого Мандельштама запечатлен в цветаевских стихах «Ты запрокидываешь голову» и «Откуда такая нежность…» (оба – 18 февраля 1916 г.):

 
Ты запрокидываешь голову
Затем, что ты – гордец и враль.
Какого спутника веселого
Привел мне нынешний февраль!..
 

 

* * *

Откуда такая нежность,
И что с нею делать, отрок
Лукавый, певец захожий,
С ресницами – нет длинней!
 

В поэзии Цветаевой появляется лирический герой, который пройдет сквозь годы ее творчества, в чем-то изменяясь, но оставаясь неизменным в своей слабости и какой-то недостоверности чувств. Не муж, сила и защита, а скорее сын, беспокойство и забота…

В свою очередь, Мандельштам пишет стихотворение «В разноголосице девического хора…», обращенное к Цветаевой. Для него русское и европейское оказывается слитым воедино в московских храмах: «И пятиглавые московские соборы / С их итальянскою и русскою душой / Напоминают мне явление Авроры, / Но с русским именем и в шубке меховой»… Цветаева в стихах как бы «дарит» Мандельштаму Москву, «нерукотворный град» «сорока сороков», и въяве показывает русскую историю, увековеченную в кремлевских усыпальницах («Из рук моих – нерукотворный град…»). Мандельштам откликается стихотворением «На розвальнях, уложенных соломой…», в котором угадывается двойная ассоциация – убитый в Угличе царевич Дмитрий и сын Петра Алексей, которого везут на допросы и казнь из Москвы в Петербург и с которым поэт отождествляет себя: «А в Угличе играют дети в бабки / И пахнет хлеб, оставленный в печи. / По улице меня везут без шапки, / И теплятся в часовне три свечи». Цветаева же 29–30 марта пишет большое стихотворение «Димитрий! Марина! В мире…» – о Марине Мнишек и Лжедмитрии:

 
Марина! Димитрий! С миром,
Мятежники, спите, милые.
Над нежной гробницей ангельской
За вас в соборе Архангельском
Большая свеча горит.
 

Стихотворение – романтический вызов, «одна противу всех», воспевающий знаменитую историческую авантюристку: «Марина!.. Тебя пою, / Злую красу твою… / Во славу твою грешу / Царским грехом гордыни. / Славное твое имя / Славно ношу».

Но беспокойны мятущиеся чувства цветаевской лирической героини.

 
Коль похожа на жену – где повойник мой?
Коль похожа на вдову – где покойник мой?
Коли суженого жду – где бессонница?
Царь-Девицею живу – беззаконницей!
 

(«Коли милым назову – не соскучишься…», 6 апреля 1916 г.)

Так, пока в стихах, появляется образ Царь-Девицы, которая в 1920 году станет героиней большой поэмы-сказки. В стихах весны 1916 года ее русская «московская» женщина предстает во всех гранях своего мятежного характера, исполненной любви и сложности переживаний: «Такое со мной сталось, / Что гром прогромыхал зимой, / Что зверь ощутил жалость / И что заговорил немой» («Еще и еще песни…», 16 марта 1916 г.).

Это чувство Родины, России, ее сердца – московской земли – укреплялось в Цветаевой еще и оттого, что летом 1916 года она узнала и полюбила недалекий от Москвы среднерусский городок Александров, тогда относившийся к ее «родной» Владимирской губернии. В Александрове в то время жила ее сестра Анастасия со своим вторым мужем, М. А. Минцем, который проходил здесь воинскую службу. В начале июня 1916 года в Александров к Марине Цветаевой, проездом в Крым, в Коктебель, заехал Осип Мандельштам. Седьмого июня он был уже в Коктебеле. В написанном там стихотворении Мандельштам превращает в поэзию тот единственный, весьма прозаический день в Александрове: «Не веря воскресенья чуду, / На кладбище гуляли мы. – / Ты знаешь, мне земля повсюду / Напоминает те холмы… / От монастырских косогоров / Широкий убегает луг. / Мне от владимирских просторов / Так не хотелося на юг!..» Цветаева же, пятнадцать лет спустя воскресив этот эпизод в художественных мемуарах («История одного посвящения», 1931 год), также превратила визит Мандельштама в романтическую встречу.

Срединная Россия, Москва, Кремль – место действия и духовная суть, ядро большинства цветаевских стихов 1916 года.

Стихи весны-лета 1916 года, посвященные Москве, Марина Цветаева, составляя в 1920–1921 году сборник «Версты-I», объединила в цикл, названный ею «Стихи о Москве». В этот цикл она включила всего 9 стихотворений: «Облака – вокруг…», «Из рук моих – нерукотворный град…», «Мимо ночных башен…» (все три – 31 марта 1916 г.), «Настанет день – печальный, говорят!..» (11 апреля 1916 г., 1-й день Пасхи), «Над городом, отвергнутым Петром…» (28 мая 1916 г.), «Над синевою подмосковных рощ…» (Троицын день 1916 г. <30 мая>), «Семь холмов – как семь колоколов!..», «– Москва! – Какой огромный…» (оба – 8 июля 1916 г., Казанская), «Красною кистью…» (16 августа 1916 г.).

Тема Москвы появилась у Цветаевой еще в ранних стихах. В стихотворении «Тверская» (сборник «Волшебный фонарь») главная улица Москвы завораживает «полувзрослые сердца» прямо названных в тексте «Аси» и «Марины» сверканием огней, оживлением голосов: «Только нам огоньками сверкая, / Только наш он, московский вечерний апрель». Стихотворение «Домики старой Москвы» (из того же сборника «Волшебный фонарь») овеяно грустью по поводу исчезновения «из переулочков скромных» старых московских домиков. Домиков со «знаком породы», с «потолками расписными» и зеркалами «до потолков». Их постепенно вытесняют «уроды, – / Грузные в шесть этажей…» Все же в целом образ Москвы в ранней цветаевской лирике светел, гармоничен.

Марина и Анастасия Цветаевы. Феодосия. 1914 г.

Кратковременная поездка в Петроград зимой 1915–1916 года позволила Марине Цветаевой особенно остро ощутить себя именно московским поэтом, взглянуть на свой город новыми глазами, не только изнутри, но и как бы со стороны, сверху. Вспоминая позднее об этой поездке, она писала в очерке «Нездешний вечер» (1936): «Читаю весь свой стихотворный 1915 год – а все мало, а все – еще хотят. Ясно чувствую, что читаю от лица Москвы и что этим лицом в грязь – не ударяю, что возношу его на уровень лица – ахматовского. Ахматова! – Слово сказано. Всем своим существом чую напряженное – неизбежное – при каждой моей строке – сравнивание нас (а в ком и – стравливание): не только Ахматовой и меня, а петербургской поэзии и московской, Петербурга и Москвы. <…> И если я в данную минуту хочу явить собой Москву – лучше нельзя, то не для того, чтобы Петербург – победить, а для того, чтобы эту Москву – Петербургу – подарить…» Не будет преувеличением сказать, что поездка в Петроград дала толчок не только к созданию «Верст-I» и «московских» стихов 1916 года, но и окончательному определению всего облика лирического «я» Цветаевой.

О московском же цикле 1916 года Цветаева в январе 1937 года писала в письме литератору Ю. П. Иваску: «Да, я в 1916 г. первая так сказала Москву. (И пока что последняя, кажется.) И этим счастлива и горда, ибо это была Москва – последнего часа и раза. На прощанье. «Там Иверское сердце – Червонное, горит». И будет гореть – вечно. Эти стихи были – пророческие. Перечтите их и не забудьте даты. Но писала это не «москвичка», а бессмертный дух, который дышит, где хочет, рождаясь в Москве или в Петербурге – дышит, где хочет». <Цветаева использует евангельскую формулу – см. Евангелие от Иоанна, гл. 3, ст. 8.>

Символично само время рождения цикла «Стихов о Москве» – 1916 год. Уже второй год идет война, а скоро наступит и 1917 год, который коренным образом изменит жизнь «в дивном граде сем» («Облака – вокруг…»), да и во всей России… (Москву 1917 года Цветаева отобразила в небольшом цикле «Москве», из трех стихотворений, вошедшем в сборник «Лебединый стан»: «– Где кресты твои святые? – Сбиты. / – Где сыны твои, Москва? – Убиты». А в декабре 1921 года, готовясь к отъезду за границу к мужу, Марина Цветаева не без чувства горечи прощалась с Москвой еще одним циклом «Москве»: «Вот за тех за всех за братий / – Не спокаюсь! – / Прости, Иверская Мати! / Отрекаюсь!»).

Москва 1916 года предстает в цикле средоточием всех путей, сердцем России, Родины. Ощущая Москву частицей своей души, своего сердца, автор завещает «все привольное семихолмие» Москвы, как наследство, своей дочери («Облака – вокруг…»). Лирическая героиня готова щедро дарить этот «нерукотворный град», как и свое сердце, тому, кто, по ее мнению, достоин такого дара дружбы – собрату по ремеслу («Из рук моих – нерукотворный град…»). Вновь вспоминая о Петрограде, Цветаева пишет о колокольной Москве, противопоставляя ее городу Петра: «Царю Петру и вам, о царь, хвала! / Но выше вас, цари, колокола. / Пока они гремят из синевы – / Неоспоримо первенство Москвы» («Над городом, отвергнутым Петром…»).

В образной структуре стихов московского цикла удивительно гармонично сочетаются вещные, цветовые и звуковые, мелодические фигуры. Определяющие цвета в «Стихах о Москве» – красный, червонный, золотой. В русской народной традиции красный цвет неразывно связан с красой, красотой, с любовью, сердечностью. И в «Стихах о Москве» во всей многозначности смыслов появляются «червонные купола», «багряные облака», «золотой ларчик», «колокольный червонный день»… Поэтическое общение с Москвой сопровождается в цикле постоянной привораживающей колокольной мелодией, перезвоном «сорока сороков» московских церквей, зовом «колокольного семихолмия». В шестом стихотворении цикла «Над синевою подмосковных рощ / Накрапывает колокольный дождь…» Так в единении с миром подмосковной природы, с червонной красой «сорока сороков» московских церквей сливается завораживающая музыка колоколов. В контексте московского цикла эпитет «червонный» ясно воспринимается не только как синоним ярко-красного цвета, но и как обозначение «червонного золота», знак прекрасного, дорогого, близкого сердцу… Уместно здесь отметить, что поэтическая перекличка, игра «созвучий и смыслов», звуков и значений особенно мощной струей вольется в цветаевскую лирику в 1920-е годы и станет очень узнаваемой и притягательной чертой поэтики зрелой Цветаевой.

В московском цикле Марины Цветаевой 1916 года показательно и то, что даты создания стихов обозначены автором приходящимися на эти дни православными церковными праздниками: Пасха, день Святой Троицы (Пятидесятница), день Казанской иконы Божьей Матери. Этим дополнительно подчеркивается отчетливо звучащий в стихах мотив святости, праведности. Общение с Москвой, духовным центром России, поклонение ее святыням врачует страждущих, облегчает души заблудших («На каторжные клейма, / На всякую болесть – / Младенец Пантеле́ймон / У нас, целитель, есть…»). Мотив святости оказывается естественно связанным с образами странников, в чьих душах – вера, смирение, отрешенность от мирских сует, и которых немало было в те годы на бескрайних просторах России («Москва! – Какой огромный / Странноприимный дом!..»). Цветаевская героиня, сама завороженная зовущим колокольным звоном, мечтает, уподобившись смиренным странникам, тронуться с ними «по старой по дороге по калужской» («Над синевою подмосковных рощ…», Троицын день 1916 г.).

Общение с древним «нерукотворным градом» вносит новые, своеобразные ноты и в размышления лирической героини о собственной смерти: «В дивном граде сем, / В мирном граде сем, / Где и мертвой – мне / Будет радостно…» Завещая Москву своей дочери, себе героиня оставляет «вольный сон, колокольный звон, / Зори ранние – / На Ваганькове» («Облака – вокруг…»). В стихах цикла нет страстных обращений к своим «потомкам», будущим «прохожим». Героиня говорит лишь с живыми современниками, провожающими ее в последний путь… Об этом, как бы по контрасту, – в стихотворении, помеченном датой радостного православного праздника «1-й день Пасхи»: «Настанет день – печальный, говорят! / Отцарствуют, отплачут, отгорят, / – Остужены чужими пятаками – / Мои глаза, подвижные, как пламя…» Только таким образом для лирической героини может наступить умиротворенность: «На ваши поцелуи, о, живые, / Я ничего не возражу – впервые…», «Ничто меня уже не вгонит в краску, / Святая у меня сегодня Пасха. / По улицам оставленной Москвы / Поеду – я, и побредете – вы…», «И ничего не надобно отныне / Новопреставленной болярыне Марине».

В стихах московского цикла «Семь холмов – как семь колоколов!..» и «Красною кистью…» появляется святой апостол и евангелист Иоанн Богослов, память которого отмечается русской православной церковью 26 сентября (по старому стилю). И на этот день, субботу 26 сентября 1892 года, пришелся день рождения Марины Цветаевой… Апостол Иоанн, любимый ученик Иисуса Христа, – автор одного из четырех Евангелий (исполненного глубокого Боговедения «Евангелия от Иоанна», потому Иоанн и именуется Богословом). Им же написаны три соборных послания и Откровение (Апокалипсис) – таинственное, символическое изложение грядущих судеб Церкви и мира. Все это наводит автора стихов на глубокие и пророческие раздумья о собственной поэтической и человеческой судьбе.

 
Провожай же меня, весь московский сброд,
Юродивый, воровской, хлыстовский!
Поп, крепче позаткни мне рот
Колокольной землей московскою! —
 

так завершает Цветаева стихотворение «Семь холмов – как семь колоколов!..», соединив в едином тексте весь жизненный путь от рождения в «червонный день Иоанна Богослова» до проводов в последний путь, в «землю московскую»…

И в последнем стихотворении цикла – «Красною кистью…» – красный, рябиновый, рубиновый цвет, соединенный к тому же со вкусом рябиновой «горькой кисти», становится уже знаком тревоги, рока… (о стихотворениях «Семь холмов – как семь колоколов!..» и «Красною кистью…» см. также ранее – в главе «Детство. Отрочество»).

Тихон Васильевич Чурилин (1885–1946) – русский поэт, драматург, литературный критик и публицист.

«…Черноволосый и не смуглый, нет – сожженный. Его зеленоватые, в кольце темных воспаленных век, глаза казались черны, как ночь (а были зелено-серые). Его рот улыбался и, прерывая улыбку, говорил из сердца лившиеся слова, будто он знал и Марину, и меня… целую уж жизнь, и голос его был глух… рассказывал колдовскими рассказами о своем детстве, отце-трактирщике, городе Лебедяни… и я писала в дневник: “Был Тихон Чурилин, и мы не знали, что есть Тихон Чурилин, – до марта 1916 года”»

(из воспоминаний Анастасии Цветаевой)

Начало марта 1916 года отмечено еще одним поэтическим знакомством Марины Цветаевой: Тихон Чурилин, тридцатилетний поэт, чья родина – тамбовская Лебедянь, купеческая семья… Первого марта 1916 года написано стихотворение «Разлетелось в серебряные дребезги…»: «Серебряный клич – зво́нок, / Серебряно мне – петь! / Мой выкормыш! Лебеденок! / Хорошо ли тебе лететь?» Лирическая героиня наделяется чертами кроткой богомольной женщины: «Пойду и встану в церкви, / И помолюсь угодникам / О лебеде молоденьком». Четвертого марта – новое обращение к Чурилину «Не сегодня-завтра растает снег»:

 
Не сегодня-завтра растает снег.
Ты лежишь один под огромной шубой.
Пожалеть тебя, у тебя навек
Пересохли губы.
 

Ритмические перебои, ломка строк напоминают стихи самого Т. Чурилина. Год назад Чурилин выпустил книгу стихов «Весна после смерти» (М., 1915) – широкоформатное издание с автолитографиями художницы Наталии Гончаровой. С ней Цветаева через двенадцать лет познакомится в Париже, напишет большой очерк «Наталья Гончарова» (1929). Вспомнит и книгу Т. Чурилина, которую он тогда, в 1916 году, подарил ей с надписью: «Повторением чудесным, наследием нежнейшим, передается живой, живущей Матери, Любови и Другу Марине Цветаевой невозможностью больше (дать). Аминь. Март 1916, 9. Весна. Тихон Чурилин». Ответом же на книгу Чурилина стало стихотворение Цветаевой «Голуби реют серебряные, растерянные, вечерние…» от 12 марта 1916 года:

 
Голуби реют серебряные, растерянные, вечерние…
Материнское мое благословение
Над тобой, мой жалобный
Вороненок.
 

Стихи Тихона Чурилина, «гениального поэта», как скажет Цветаева спустя несколько лет, с его футуристическими находками в области ритмики, интонаций, видимо, оказались близки ее собственным поэтическим устремлениям.

Встречи Цветаевой с Мандельштамом и Чурилиным весной 1916 года как бы явили собою своеобразную и «живую» параллель и продолжение январских встреч с городом Петра. И эти реальные встречи «провоцировали» мысль о пока не состоявшихся поэтических встречах. Своим воображением Цветаева вновь переносится в Петербург. А там – Александр Блок…

Пятнадцатым апреля 1916 года помечено первое стихотворение, посвященное Блоку – «Имя твое – птица в руке…»:

 
Имя твое – птица в руке,
Имя твое – льдинка на языке,
Одно единственное движенье губ.
Имя твое – пять букв.
 

Стихотворение – интересный пример поэтических ассоциаций, вызываемых символикой звуков, образующих фамилию Блок, и одновременно – восприятием этой фамилии как звукоподражания (пять букв потому, что фамилия поэта писалась тогда с твердым знаком на конце: Блокъ):

 
Мячик, пойманный на лету,
Серебряный бубенец во рту.
Камень, кинутый в тихий пруд,
Всхлипнет так, как тебя зовут.
В легком щелканье ночных копыт
Громкое имя твое гремит.
И назовет его нам в висок
Звонко щелкающий курок.
Имя твое, – ах, нельзя! —
Имя твое – поцелуй в глаза,
В нежную стужу недвижных век.
Имя твое – поцелуй в снег.
Ключевой, ледяной, голубой глоток.
С именем твоим – сон глубок.
 

Повторы и чередования звуков, слов подчеркивают восхищение цветаевской героини поэтом, благоговение перед одним его именем (которое в тексте даже целомудренно не называется). Звукоподражание и звуковой символизм связаны между собой и находят выражение в так называемой словесной инструментовке стиха, т. е. в таком подборе слов и звуков, в такой их расстановке, которая придает стихотворению звучание, вызывающее те или иные эмоции и представления. Звукопись сливается с голосом души, звучащим непривычно смиренно и кротко. Повтором начала строк, анафорой «Имя твое…» (что, несомненно, в те годы всеобщей «православной грамотности» должно было сразу вызывать и ассоциации с молитвенными «…да святится Имя Твое…», «Во Имя…») автор переводит образ Поэта в область сакрального. Поэт – некий дух, принявший облик человека. Этот мотив Цветаева развивает и в других стихах блоковского цикла.

С 1 по 18 мая она пишет еще семь стихотворений цикла «Стихов к Блоку».

 
Ты проходишь на Запад Солнца,
Ты увидишь вечерний свет,
Ты проходишь на Запад Солнца,
И метель заметает след.
Мимо окон моих – бесстрастный —
Ты пройдешь в снеговой тиши,
Божий праведник мой прекрасный,
Свете тихий моей души…
 

(«Ты проходишь на Запад Солнца…», 2 мая 1916 г.)

Лирическая героиня даже не дерзает на внимание к себе со стороны своего героя, на то, чтобы ее чувства были как-то услышаны. Она вполне удовлетворена возможностью издали восславлять поэта: «Каждому – свое. / Женщине – лукавить, / Царю – править, / Мне – славить / Имя твое» («Зверю – берлога…», 2 мая 1916 г.). Она обращается к нему из далекой Москвы: «У меня в Москве – купола горят! / У меня в Москве – колокола звонят!.. / И не знаешь ты, что зарей в Кремле / Я молюсь тебе – до зари!» Но Блок – далеко:

 
И проходишь ты над своей Невой,
О ту пору, как над рекой-Москвой
Я стою с опущенной головой,
И слипаются фонари.
Всей бессонницей я тебя люблю,
Всей бессонницей я тебе внемлю —
О ту пору, как по всему Кремлю
Просыпаются звонари…
 

Она знает, что ее любовь несбыточна: «Но моя река – да с твоей рекой, / Но моя рука – да с твоей рукой / Не сойдутся, Радость моя, доколь / Не догонит заря – зари» («У меня в Москве – купола горят…», 7 мая 1916 г.).

С романтической пристрастностью рисует Цветаева своего Блока, неземного, нездешнего, бесплотного. Ее Блок – «вседержитель души», Ангел, случайно залетевший к людям, призванный помочь им жить, нести им свет, но трагически не узнанный людьми и погибший:

 
Думали – человек!
И умереть заставили.
Умер теперь, навек.
– Плачьте о мертвом ангеле!
 
 
<…>
 
 
О, поглядите, как
Веки ввалились темные!
О, поглядите, как
Крылья его поломаны!
 

(«Думали – человек…», 4 мая 1916 г.)

Так зазвучал в 1916 году в поэзии Цветаевой мотив смерти поэта. Символ «добра и света», пронизывающий всю ее жизнь, – таков Блок у Цветаевой.

 
…И сладкий жар, и такое на всем сиянье,
И имя твое, звучащее словно: Ангел.
 

Это заключительные строки стихотворения «И тучи оводов вокруг равнодушных кляч…», последнего обращенного в 1916 году к Блоку и датированного 18 мая.

Впервые Цветаева увидела Александра Блока только в 1920 году, 9 мая. Это был вечер поэта в Политехническом музее Москвы. Тогда, по недосмотру, на Ходынке взорвались артиллерийские склады, стоял грохот, и явление Блока на этом «фоне» было для Цветаевой чистейшей романтикой. Она написала очередное стихотворение, обращенное к Блоку:

 
Как слабый луч сквозь черный морок адов —
Так голос твой под рокот рвущихся снарядов…
 

В стихотворении встает трагический образ поэта, человека с великим сердцем, который писал о том, «Как нас любил, слепых и безымянных… / И как не разлюбил тебя, Россия…», «Предстало нам – всей площади широкой! – / Святое сердце Александра Блока».