Текст книги "Леди Ру"

Глава 12. Они сидели на полу

В этот же день, часа в четыре, мы с Аллой сидели на полу, на индийском ковре, в моей квартире на Пречистенке и пили «Мартини». Бьянко, с апельсиновым соком, как полагается. Закусывали свежим манго, которое Алла три дня назад привезла из Камбоджи. Я сразу же влюбилась и в Аллу, и в манго, и в «Мартини», и в свою новую уютную двухкомнатную квартиру на третьем этаже, с окнами на огромный старый тополь, и даже – заочно – в далекую страну Камбоджу. В которой я никогда не была и о которой так вкусно, зачмокивая ломтиками манго, рассказывала Алла.

С Аллой мы сдружились сразу и, судя по всему, навсегда. Такое бывает. Выпив по первой, мы тут же позвонили Ленке. Сначала с Ленкой поговорила я, потом с ней поговорила Алла. Сразу – на «ты» и так, как будто она знает ее с горшка. Я думала: «Вот нас было двое, а теперь нас трое… И как на подбор: я – шатенка, глаза карие, Ленка – сероглазая блондинка, а Алла – рыжая и зеленоглазая».

Ленка сказала, что приедет в понедельник, когда растуркается с бистро. А Алла сказала, что квартира к понедельнику будет готова. «Жгу мосты, Дусеныш! – кричала она мне в трубку. – Здравствуй, новая жизнь!» Надо же, как иногда все волшебно меняется в жизни. Раз – и сложилось. Десять лет не складывается, а за одни сутки – раз! – и сложилось. Действительно, как в сказке.

И еще одна странная вещь: у меня, как я уже сказала, сложилось (черт с ней, с тавтологией) такое впечатление, что Алла читает мои мысли. Началось все с того, что она угадала ту самую Тютчевскую строчку в моей голове, насчет «Она сидела на полу…». А потом совпадений было столько, что я даже перестала удивляться. Например, я подумала: «Прав был Аладдин: все как в сказке». Алла – как ни в чем не бывало – тут же: «Кстати, Аладдин прилетает сегодня в десять вечера». Я про себя: «До чего же мягкий ковер». Алла, неторопясь отхлебнув коктейля: «Я этот коврик в Индии нарыла, в Джайпуре. Это Раджастан. Отличное место. Там лавки есть, называются “Пещеры Али-Бабы”. Мы с тобой, Дусь, туда съездим. Обязательно съездим. Ой, как там хорошо! Накупим тамошнего антиквариата. Обставим тут все всякими Шивами и Ганешами. Тебе в Индии, Дусь, понравится. Хорошему человеку Индия не может не понравиться».

– Слушай, – сказала я наконец. – Ты мои мысли читаешь. Ал, ты что, эктрасенс?

– Я-то? – Она улыбнулась одними глазами. Брызнула изумрудной зеленью. – Я не экстрасенс. Я ведьма. Добрая, не бойся.

– То есть…

– Вот то и есть. Я, Дусь, профессиональная ведьма. Профессия у меня такая.

– Слушай, Ал…

– Знаешь, Дусь, я тебе потом все подробно расскажу. Постепенно, по мере твоего, так сказать, вхождения в материал. Вернее – буду рассказывать. Тут долгая история. А сейчас пока пойми одно: ты попала… в не совсем простое место, понимаешь? И заниматься ты будешь не совсем простым делом. То есть ничего особенного ты делать не будешь. С людьми разговаривать, «Мартини» пить. Но это все – особстатья. Понимаешь?

– Не понимаю.

– Тимур – не простой человек, он… Ну, потом поймешь. А я работаю на Тимура. «Трансмед», магазины, лес, успокоинчики – все это так, накипь. Оболочка.

– Что такое «успокоинчики»?

– Ну, антидепрессанты. Их так Тимур называет.

– А…

– По сути дела, мы занимаемся… Как тебе сказать, чтоб ты поняла? Покупкой и продажей человеческих связей. В более широком смысле – информации. Сечешь?

– Не совсем. То есть – совсем не. Детективы про это пишут, а как это все в жизни бывает – я не очень знаю…

Я действительно не знала и не понимала. И тем не менее предположила:

– Пиаром, что ли, коммуникациями?.. Маркетингом, или как его?..

– Вроде того. Но только не этой ахинеей, которую изучают в наших вузах, а потом в офисах размазывают. Они там любят надеть пиджаки за две с половиной тысячи евро и стрелки на брейнстормах рисовать с умным видом. «Брейнсторм» – это «мозговой штурм», когда сто лоботрясов в европиджаках собираются и делают вид, что они умные. Видишь ли, у нас пиаром занимаются миллионы людей. А толку – чуть. Просто ситуация такая, что миллионы дармоедов получили образование. Якобы. И они уже уборкой сараев, как честные и бедные таджики, заниматься брезгуют. Их надо чем-то занять. Вот они стрелки и рисуют. В Индии, когда ты в машину садишься, один тебе машину открывает, другой – моет, третий – в моторе копается, четвертый – за руль садится, пятый – смотрит, чтоб тот, кто моет, в моторе не копался, шестой – чтоб тот, кто открывает – не мыл, седьмой – чтоб тот, кто следит за тем, чтоб тот, кто моет, не следил за тем, чтоб тот, кто открывает, не мыл, восьмой – наоборот, девятый тебе улыбается, а десятый, чтоб тот, кто в моторе копается, тебе не улыбался, и чтоб тот, кто тебе улыбается, в моторе не копался, ну и так далее. До бесконечности. Народу много, и всех надо занять. И у нас то же самое. Один стрелку налево рисует, другой – направо, третий следит, чтоб левострелочник стрелку направо не рисовал. Скучно все это. А КПД при этом – 1 %.

У меня приятно плыла голова от «Мартини» и Аллин спич ложился в голову мягко и как-то слоями, как туман. Красиво.

– И?.. – спросила я.

– И вот, – Алла отхлебнула, облизнулась алым (аллино-алым) язычком и продолжила. – Есть, Дусь, другой уровень. Объясняю. Проработал какой-нибудь дядя десять лет, скажем, министром. Не будем говорить чего. Чего угодно. Десять лет – это примерно 3650 дней. Предположим, три тысячи из них он работал. А это значит, что каждый день у него было минимум по десять деловых встреч. Я условно говорю. И в отпуске, и на выходных он с кем-нибудь водку пил и в бане парился. Например, с другими министрами, или с коммерсантами, или с женами министров, или с любовницами коммерсантов, или еще с кем-нибудь. Разговоры с ними разговаривал, перегаром они друг на друга дружески дышали. И вот он тридцать тысяч раз встретился с разными людьми официально и еще десять тысяч раз неофициально. А потом министр этот уходит. И ждет. Это называется «сидеть в шкафу». Что есть у министра, пока он сидит в шкафу до нового назначения? Опять же – условно: у него есть записная книжечка. В книжечке – телефончики. Что делает министр? Торгует телефончиками. Звонками. Очень-очень дорогими. В принципе можно с такой книжечкой и на пенсию уходить. Счастливая старость. А сколько в мире таких книжечек? А? Много, очень много, Дусь. И суть в том, чтобы клиент «Х» из Гондураса во время «Y» набрал нужный номер, один из четырех тысяч, клиенту «Z» в Гонолулу. И если комбинация «X-Y-Z» срабатывает, то, например, можно начать какую-нибудь очередную мировую войну, если она кому-нибудь выгодна, а можно ее закончить, если это опять же кому-нибудь выгодно. Можно какой-нибудь Советский Союз или Евросоюз организовать, а можно и развалить.

– Евросоюз развалить? – улыбнулась я.

– Легко. Там и разваливать-то нечего… Только это сейчас никому не нужно. Не пришло время «Y». И «Х» «Z»-у не звонит, потому что этим пока вплотную не занимается Дуся Русакова. Я – условно. «Х», «Y» и «Z» должны собраться в одной точке «Py». А там прекрасная леди, леди Ру сделает свое дело – и мир немножко изменится. Или даже множко. Но ты, Дусь, представляешь, какая должна быть проделана предварительная работа?

Я вздохнула:

– Это уже, Ал, геополитика какая-то. Не люблю я все это.

– И правильно. О геополитике только недалекие мужчины рассуждают. Извини, а знаешь, почему они так долго в туалетах сидят? Потому что они там думают о геополитике. Штаны приспустят, сядут на стульчак, тужатся и думают, думают о геополитике. Как Евросоюз Америку делает, а Китай делает Евросоюз, как мы делаем Китай, а нас – обратно Америка и так далее, в том же унитазно-задумчивом духе. Ястребы голожопые. Извини за грубость. Геополитиков сейчас – как пиарщиков. А пиарщиков – как индусов вокруг машины. Это все, как говорят эфэсбешники – «для людей».

– А Тимур – эфэсбэшник?..

– Всенепременно. А как же! И я тоже. Как же без этого. Тимурыч – рука Кремля. Правая. А я – нога. Левая.

Алла приподняла юбку до колена:

– Видала?

Нога у Аллы была стройная. Я сказала:

– Я серьезно.

– И я серьезно. И ты – эфэсбэшница.

– Я – не эфэсбэшница… – сказала я. Получилось слегка неуверенно.

– Это тебе так кажется. А на самом деле (ненавижу я это выражение!) я тебя давно уже завербовала.

Алла улыбнулась. Я тоже. Она сказала, улыбаясь опять одними глазами:

– Я не шучу. Ты думаешь, для этого нужно вписать тебя химическим карандашом в амбарную книгу, выбить подпись под пыткой и поставить котбегемотовскую печать «уплочено»? Нет. Все проще. Я же тебе сказала: «Я – ведьма». Ведьма – она на то и ведьма, чтобы вербовать.

Алла взяла мобильный, пощелкала, сказала:

– Слушай.

Из мобильника раздалось:

«Он завтра… то есть – сегодня в шесть приедет осматривать помещение. Я на встречу не пойду. Я уже все подписала.

Пауза.

– В шесть?

– Ну.

– Вечера?

– Нет, утра.

– Обана. Спасибо за информацию.

– Федь, ты что?! Федь, ты… Федь, ты не дури…

– Все нормально. Я им устрою свидание.

– Федь, не надо…

– С предками, сука. Значит, в шесть?..»

Алла выключила мобильник. Она по-прежнему улыбалась:

– Дусь, ты не думай, это никакой не шантаж. Ты не виновата. Все нормально. С этим твоим Храпом, конечно, вышел прокол. Вовремя не прослушали. Тимур три пули получил. Навылет, слава богу. Бывает.

Я мгновенно, вспышкой, отрезвела. Я не чувствовала ничего, кроме искреннего удивления. Скорее изумления с оттенком отчаяния. Я не понимала главного.

– Слушай, – сказала я. – Скажи мне: зачем вам я? Я толстая. Мне уже за тридцать. Я – провинциалка. Я тихо торговала пивом. У меня неустроенная личная жизнь. Я устала. Мне всю жизнь не везет, – слезы подкатили, и заломило в горле. – Вон в метро сколько красивых… стройных. А я… Я уже… Я уже пять лет не читала ничего…

Я зарыдала:

– Я Тютчева уже… наизусть не помню. «И груду писем… разбирала…» А дальше – забыла… А тут вы… Иксы какие-то, игрики, Евросоюзы, книжки телефонные… Я не понимаю… Я не смогу все это…

Мы сидели на ковре. Я рыдала в голос. Алла гладила мою голову и приговаривала:

– Ты все поймешь и все сможешь. И все будет хорошо. Ленка тебе что говорила? У тебя на лбу написано: «Ве-зу-ха». Говорила? Говорила. Вот и я тебе то же самое говорю. Ты – уникум. И мы тебя нашли. А ты нас. Меня. Мы теперь с тобой подруги. И нас – трое. Вместе с твоей Ленкой. Да? Как ты там думала? Блондинка, шатенка и рыжая. Думала так?

– Ду… думала…

– Вот и хорошо. Ты в банк ходила?

– Нет еще.

– Иди, сходи. Надо деньги тебе взять. Он еще, – она посмотрела на часы, – полчаса работает. Пойдем, я тебя отведу. Умойся и пошли. Кредитку не забудь.

Мы вышли на улицу, не торопясь прошли в сторону Зубовской. Около банка Алла сказала:

– Иди, сними пару тысяч, а я тебя тут подожду, подышу.

Я зашла в банк, подошла к окошку, за которым сидела девушка, похожая на симпатичную мартышку. Протянула карточку:

– Две тысячи рублей можно снять?

– Конечно, – ответила, улыбнувшись, обезьянка.

– Скажите, пожалуйста, сколько у меня всего на счете?

Девушка пощелкала по клавишам, внимательно посмотрела на меня:

– Вам сказать сумму… в какой валюте?

– Ну, в рублях…

Девушка еще раз внимательно посмотрела на меня, потом с интересом оглянулась по сторонам, потом еще пощелкала, взяла бумажку, что-то написала на ней и протянула мне. Я прочитала: «23.000.000 р.».

– Это – сумма? – спросила я. Вопрос был не слишком умен.

– Нет, это шифровка, – улыбнулась девушка. – От Алекса. Юстасу.

– То есть… это у меня рублей… столько… теперь…

– Да. – Мартышка улыбалась во все зубы. Как мне показалось, сочувственно.

– Странно, – сказала я.

– Это бывает.

– Я вижу.

– Нечасто… к сожалению, но бывает. Так сколько вы снимете со счета? Две тысячи рублей?

– Пожалуй… двадцать. Нет, тридцать… вообще-то… дайте сразу сто.

– Хорошо.

Автомат выдал очередь из зеленовато-голубоватых фантиков с надписью «Ярославль».

– Спасибо.

– Всего хорошего.

Я вышла из банка прямо с пачкой в руке.

– Ну как? – спросила, мерцая зеленью глаз, Алла.

Я молчала.

– Пачку-то спрячь.

Я положила пачку в сумочку.

– Ты у Тимура потребовала сколько? Пол-лимона евро? Вот и получи. Вместе с несклоняемостью и дефисом. Тимур тебе, конечно, сумму немного округлил в твою – заметь – пользу. Ну, как говорится у вас в Крестах, с походцем. На случай если евро вырастет по отношению к рублю. Или ты недовольна?

– Я довольна.

– Вот и иди отдыхай. Спи. Завтра, как проснешься, приходи в офис. Напоминаю: код 155, 16-я комната. И запомни: эти деньги – никакой не аванс. Ты ничего никому не должна. Ничего и никому. Вот так. Давай. До завтра.

Алла поцеловала меня в щеку, смахнула помаду тыльной стороной ладони и быстро и изящно зацокала в сторону Зубовского бульвара. Я некоторое время смотрела, как она гарцует, красиво раскачивая рыжей шевелюрой в одну сторону и бедрами – в другую. К ней тут же приклеился какой-то толстый мужик в кепке. Алла, не останавливаясь, что-то сказала ему, и он отшатнулся. Поправил кепку, мотнул головой, ухмыльнулся, плюнул и пошел прочь.

А я пошла на улицу Тимура Фрунзе.

И – как пишут в своих романах матерые писатели – «смеркалось».

Глава 13. Дело было в Палестиновке

Домой идти пока не хотелось. Хотелось побродить по вечерней Москве, повспоминать и помечтать. В юности – мечтается, в старости, наверное, – вспоминается (посмотрим), а в тридцать с гаком, в сорок – и мечтается и вспоминается в одном флаконе. Я как-то разом ощутила всю прелесть зрелости. На меня впервые в жизни накатило что-то вроде мудрого покоя. Господи, как же хорошо! Ты живешь сразу и в прошлом, и в будущем, и в настоящем. Живешь в полновесном трехмерном времени. Боже мой, как же это здорово! А Юнг с его кризисом среднего возраста, который у него, видимо, все же был, – пошел куда подальше.

Вокруг была Москва, Мой Город. Город меня явно принимал. Это чувствовалось во всем, хотя это «все» трудно было проартикулировать. Меня принимал улыбающийся сверху противотуманный фонарь, похожий на прищурившегося доброго китайца, принимала безалаберно-веселая мельтешня неона в луже, принимал черный, словно чугунный, силуэт старой липы на фоне голубого особняка. Я прошла всю улицу Тимура Фрунзе и вышла на Фрунзенскую набережную, завернула налево. Ноги вынесли меня сюда сами. Вот он, этот дом. Номер 12.

Странно все на этом свете. Какой-то туманно-роковой Тимур Тимурович прописал меня, подобрав в глубинке, на улице Тимура Фрунзе. А здесь, на Фрунзенской набережной, в 1993-м произошло то, что вышвырнуло меня из Москвы на десять с лишним лет. С Фрунзе по жизни, выходит дело. Как его там звали? Михаил Васильевич, кажется. Узнать, что ли, о нем побольше…

Это было осенью 1993-го. Вернее, началось все весной, в мае. Я училась с каким-то восторгом, с почти нездоровой жадностью. У меня было что-то типа информационной булимии. Отучившись днем на экономфаке, я бежала на филологический, куда правдами и неправдами поступила параллельно на вечерний. Подрабатывала переводами, преподавала математику, литературу, русский и английский какому-то малиновопиджачному пятнадцатилетнему балбесу, собиравшемуся поступать на экономфак. Балбес называл романы «романсами», косинус – «консексусом» и так далее. Еще я успела написать за хорошие деньги четыре экономических диплома. В общем, жизнь развивалась бурно.

И с преподами мне повезло. Интересные люди. Встречались, конечно, и халтурщики. Но даже халтурщики по-своему были яркими людьми. Один из них, помню, филфаковский литературовед, говорил, что оценка на экзамене должна строго соответствовать размеру бюста…

На майские наша группа собралась на вечеринку. На пикник. У Сени Вайзенштока на даче. Сенина дача, вернее, дача его родителей, располагалась в Валентиновке, которую Сеня упорно называл Палестиновкой.

Вообще Сеня Вайзеншток – интересный персонаж. Я его часто вспоминала в последние годы. Знакомился Сеня так.

– Рад новому контакту. Антисемит Вайзеншток.

Иногда «антисемита» он менял на «жидофоба».

Стопроцентный еврей, умный особым, скорбно-ехидным, непробиваемо-обреченно-едким умом, Сеня все время на людях играл кого-то другого, любого, только не себя. Сначала я думала, что это – баловство. Поза и дурь. Или снобизм. Затрудняюсь с определением. И он меня даже слегка раздражал: в простоте слова не скажет. Тем более что отец у него был известный и богатый человек. И Сеня, в общем-то, принадлежал к той самой золотой молодежи. Но потом мы неожиданно сдружились. И он бывал со мной откровенен, и я поняла, что Сеня – глубоко несчастный человек, вечно убегающий от себя.

– Я – типичный человек исхода, – однажды сказал он мне. – Типа Бродского. Понимаешь? Онтологический кочевник. Метафизический Вечный Жид. Как только я стану равен себе – я сдохну. Вот я и бегаю от себя. Это же пытка… Боже ж мой! И почему я еврей, а не какой-нибудь самодостаточный зулус?! Всех евреев, Дуся, надо срочно перебить, чтобы они не мучились. Глобальная жидовская эвтаназия. Гитлер начал это дело, но его не поняли…

– Ну, Сень, тебя куда-то не туда занесло… – попыталась возразить я.

– Все туда. Русских гоев, включая тебя, Дуся, тоже надо, кстати, перебить, чтоб не страдали. Из чистого человеколюбия. В принципе русские – такие же жиды. Федор Михайлович этот ваш… Василий Макарыч… Александр Сергеевич… Андрей Платонович… Все им чего-то надо. Инфаркты, дуэли, эпилепсии, циррозы… Жуть во мраке. Некошерный хаос. Совершенно некошерный. Всех русских и евреев надо отправить в газовые камеры и заселить Израиль и Сибирь немцами и китайцами. Пусть эти толстомордые немцы и перепончатые китайцы с безмятежной улыбкой вглядываются в эти свои желтолицые Дао и тевтонские Абсолюты, занимаются в фитнесах ушу и живут по двести лет. Это ж и будет их фашистско-даосское счастье. Это же ж и будет прекрасное далеко! Но!.. как там сказал этот ваш нытик и картежник? «Жаль только, жить в эту пору прекрасную…». Нет, я, Сеня Вайзеншток, видел это желто-розовое счастье знаешь где?.. У хрюшки в анусе. Нет, Дуся. Я еще немножко подергаюсь и гордо остопырюсь. Как там у вашего эфиопского масая?.. «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…».

Отец Сени был умопомрачительно плодовитым и успешнейшим сценаристом и драматургом. Советским до мозга костей. Сценарии и пьесы Самуила Мардуховича (в миру – Сергея Михайловича) Вайзенштока, которых было несколько сотен, охватывали весь спектр тематики соцреализма: от темы перевоспитания беспризорников во времена Гражданской войны до темы перестройки работы райкомов в конце 80-х. Он охватил в своем творчестве шахтеров, моряков, подводников, сталеваров, доярок, чекистов, космополитов, черносотенцев, мечтателей-октябрят, альпинистов, медсестер, незамужних женщин времен застоя, проституток времен перестройки… Все тексты Вайзенштока были воплощены на сцене и на экране. Финансовое благополучие семьи Вайзенштоков превратилось в легенду. У Самуила Мардуховича был один-единственный текст, который, что называется, не пошел. Текст о Сталине, законченный, как он точно помнил, в 22:00 4 марта 1953 года. «Не мог еще годик подождать, – ворчал Самуил Мардухович, – тоже мне, горец…» В августе 1991 года, глядя в бинокль, подаренный ему лично товарищем Буденным, на танки из окна своей семикомнатной квартиры в «доме на набережной», семидесятисемилетний Вайзеншток, удовлетворенно вздохнув, изрек: «Кажется, уложился…» Он начал свой творческий путь семнадцатилетним абитуриентом стоматологического отделения медицинского факультета, а закончил его (путь, а не факультет) ровно через шестьдесят лет. Первый сценарий будущего классика назывался «Враг народа». Последний сценарий был закончен за день до августовских событий 91-го и назывался «Правозащитник». Если представить себе такую картину, что все советские кино– и литархивы сгорели, а осталось только одно наследие Вайзенштока, то по этому наследию можно было бы легко восстановить всю историю СССР. Какой-то юный кинокритик (я забегаю вперед) в конце 94-го опубликовал статью, посвященную 80-летию Самуила Мардуховича. Статья была в общем-то хамская и называлась «Ровесник совка». Уже очень больной Вайзеншток спокойно прочитал статью и сказал медсестре: «Несчастное поколение. Мы – жили. Мы пили, извините за пафос, свежую кровь настоящего. А они кушают несвежий труп прошлого. Несчастное поколение… Начинать с поедания падали – это не “путевка в жизнь”…» В том же 94-м он умер. Совершенно мирно заснул и не проснулся, предварительно рассказав медсестре какой-то еврейский анекдот.

Сеня был поздним ребенком Самуила Мардуховича. У Вайзенштока-старшего было три жены. Все они уходили из жизни молодыми, оставляя вдовца совершенно свободным. Первые две были бездетные красавицы. Первая попала в аварию, вторая спилась, а третья уехала в Израиль. Одна, без Самуила Мардуховича. И без Сени. Это и была мать Сени.

Фаина Борисовна Вайзеншток (в девичестве – Перельмутер) вышла замуж за Самуила Мардуховича в 1974-м и через год родила Сеню. Родив Сеню, Фаина Борисовна тут же, не выходя из роддома, стала… диссиденткой. То ли роды так странно повлияли на ее голову, то ли это было простое совпадение. Неизвестно. Но факт остается фактом. В доме Вайзенштоков царил форменный кошмар. Совершенно некошерный. Маленький перепуганный ребенок с «Дядей Степой» в руках. Самуил Мардухович, пишущий сценарий про майора КГБ, виртуозно распутывающего заговоры ЦРУ и МОССАДа против СССР. И Фаина Борисовна, перепечатывающая одним пальцем «Архипелаг ГУЛАГ» на машинке. Перестрелки воплей:

– Прихвостень коммуняк!

– Юда в юбке! (он произносил именно так – «юда»).

– Цековский минетчик!

– Необрезанный блюдолиз!

Это была правда. Насчет – «необрезанный». Отец Вайзеншток – пламенный большевик – сына не обрезал из принципиальных соображений.

– Уолстритская шлюха!

– Торговец совестью!

– Сионистская подстилка!

– Шлимазл!

– От профурсетки слышу!

– Потс!

– Сука!

Весь этот бред тянулся восемь лет. В 1983-м Фаина Борисовна развелась с Самуилом Мардуховичем и уехала в Израиль. Суд отсудил ребенка отцу. «Я вернусь за сыном», – сказала мать.

В Израиле Фаина Борисовна заболела раком и умерла совсем молодой в 89-м.

«Здесь, на Родине, она бы выжила!» – рыдал Вайзеншток-старший. А Вайзеншток-младший превратился в того странного Сеню, которого знала я. Комок нервов и вечное бегство от себя. Мать все-таки вырвалась на свидание с сыном в 88-м, в перерыве между двумя химиями, предпоследней и последней. Лысая, в чем-то вроде тюбетейки, худая, как смерть, с пепельно-желтушной кожей, в «наморднике». Намордник судорожно надувался от дыхания. Она была похожа на инопланетянку. От былой красоты (ее в годы молодости и здоровья все хором сравнивали с Элиной Быстрицкой) остались только два огромных черных солнца глаз. В них была то ли боль, то ли изумление, то ли упрек. Там было все. А главное – там была смерть. Черная дыра жизни.

Разговор матери с сыном получился какой-то несуразный. Вернее, он не получился. Сеня замкнулся, Фаина не знала, что сказать. Я не знаю, как это все происходило. Думаю, там произошло что-то ужасное. В конце концов она заплакала и ушла. Улетела в Израиль умирать.

Наверное, всю эту историю своей жизни Сеня рассказал только мне. Но о том, что было во время свидания с матерью, он не рассказал даже мне.

В Валентиновку к Сене – я возвращаюсь к маю 93-го – я приехала изо всей нашей компании первой. Привезла какие-то продукты. Ситуация в то время с продуктами была смешная. Я чистила полугнилую и мягковатую картошку, а Сеня резал салат из всего, что было: от редиски до сайры. Он называл это «Салат Cosmopolitan». Болтали о чем-то неважном и приятном. Не помню, о чем, наверное, мыли кости приятелям.

Есть такой терапийный жанр совместного мытья костей кому-нибудь. Причем прелесть в том, чтобы представить этого «кого-нибудь» в смысле «мы лучше», но так, чтобы совместно сделать вид, что мы никого не опускаем. Наоборот: мы восхищаемся. Вся фишка в балансировании между: «мы лучше» и «он славный, и мы его очень любим». Неизъяснимое удовольствие. Заговор избранных. Великосветское опускалово. Куртуазный очернёж. Впрочем, все это делалось без злости.

Потом стал прибывать народ. Как сказал классик, дав лучшее в истории нашей словесности начало для крупной прозаической формы, «гости съезжались на дачу». Но у классика продолжения не было, а у меня – наоборот.

Съехалось около десяти человек. Пять мальчиков, пять девочек. С особенным нетерпением ждали Вахтанга Гаидзе. Замечательная фамилия. Кличка у Вахтанга была, конечно, «автомент». Вахтанг должен был привести пять литров чачи и пять же литров «Изабеллы». На Кавказе тогда уже вовсю воевали, но Вахтанговы родственники регулярно высылали из горнила битв вполне мирные продукты. К чаче и вину, кстати, прилагался сулугуни и не совсем грузинская бастурма. Которую Сеня упорно называл «мастурбой».

Литр чачи на мальчика и литр «Изабеллы» на девочку – это, конечно, многовато. Но впереди еще предстояли майские лазорево-щемящие воскресенье и выходной понедельник. В общем, никаких конкретных планов никто не строил. Просто отцветала черемуха и зацветала сирень. Вот и все. А тут еще чача и молодость.

Гаидзе, разумеется, приехал последним, вместе со своей тогдашней девочкой Нелли. Он, как настоящий кавказский мужчина, всегда был с какой-нибудь девочкой, которую нежно обнимал и гладил по попе почти постоянно. Делал он это так сосредоточенно и нежно, что ни у кого не возникало никаких дурных мыслей. И всем казалось, что гладить эту девочку надо именно по попе. И это ее предназначение по жизни: девочка с попой для перманентной глажки.

У него были большие глаза, нет – очи, а не глаза. С поволокой, как у коровы, которая смотрит на своего теленка. Не выражали эти очи абсолютно ничего. Это была чистая красота с поволокой.

Вахтанг разливал чачу и вино, напевая свое любимое «чемо патара гогона»[3]3
  Грузинская песня.


[Закрыть]. И все пили и смеялись. А потом Сеня сказал:

– Сейчас придет один мой приятель. Ничего?

– Нормально, – ответил Женя Козлодавов. – Кто такой?

– Мгимошник.

– Как зовут?

– Роберт.

– Кучеряво…

И ровно в этот момент открылась калитка, и вошел этот самый Роберт. И я посмотрела на него, и сразу же, в первое же мгновение, поняла, что влюбилась.