Текст книги "Страна Останкино. Ностальгия 50-х"

Рассказ художника

В. Парошин. Дворы нашего детства

В безденежные годы перехода к капитализму, в торговые выходные дни, желая подзаработать немного к пенсии и скрасить старческие будни, приходилось продавать свои простенькие картины, выезжая на известный в Москве вернисаж – Измайлово.

Выставлялся у давнего приятеля, с которым мы поочередно выкупали крошечное арендное местечко, метра на четыре, вывешивая на деревянных наскоро сколоченных решетках свои непритязательные работы, изготовляемые в течение одной или двух недель и успевавшие высохнуть к сроку реализации.

Проводили там время, с удовольствием тусуясь в компании таких же, как я, кустарей. В ожидании своего покупателя обычно оставались там на всю светлую часть дня. При возникающем у потенциального покупателя интересе к одной из работ, сбывал ее особенно не торгуясь, лишь бы заработать свою норму в тысячу рублей.

Обстановка была дружественная – художественная, да и коммерческой ревности у нас друг к другу не было, потому что каждый рисовал свое, наработанное годами. Картины учитывали специфический спрос небогатой публики, текущее время года и личные пристрастия. Мой товарищ, например, рисовал полевые цветы, чаще всего васильки или ромашки в поле, в букете или в венке, украшавшей головку милой девчушки.

Другой сосед, участник наших закусок на троих, выставлял работы своего племянника, рисующего белые березки в разных ракурсах, помогая тому учиться в институте.

У меня сюжеты были ходовые, многократно проверенные: осветленный утренними лучами сосновый лес над склоном ручья или морской берег с далеким парусом в синеющем и сверкающем от солнца море. Иногда, рассчитывая на удачу и рекламу, приносил приличную копию парижского пейзажа «На берегах Сены» с картины любимого художника Сун Сэм Парка.

В зависимости от погоды и, соответственно, наплыва посетителей, картинки потихоньку продавались. Чаще всего их брали в подарок, на день рождения или еще какую-либо важную дату, но это было редко. Обычно нескончаемой чередой шли праздно фланирующие семейные пары, устроившие себе бесплатный культпоход. Заходя случайно в угол нашего дешевого салона и осознав, где оказались, спешно покидали его.

Были и особо заинтересованные. Такие надолго останавливались, всматривались, старались что-то расспросить, высказывались, что сами рисуют, и в конце-концов просили продать их собственные работы. Мы к этому привыкли, иногда соглашались и выставляли принесенную автором картину, если, конечно, она не выходила за пределы установленных нами цен, то есть не была конкурентной.

Однажды у нас появился мужчина лет пятидесяти, сказал, что ему понравился парижский пейзаж и он хотел бы такую же картину, в той же манере исполнения, но с московским видом. Затем обратился ко мне.

– Ты можешь нарисовать картину с фотографии? – и протянул мне в руки старый снимок, выполненный непрофессионально, по-детски. На туманном фото был обычный угол дома с мальчишками в обнимку.

– Что здесь рисовать? – спросил я. – Этих сопливых пацанов?

– Сходим, я тебе покажу то место и ты поймешь, что нужно. Это не розыгрыш. Вот тебе задаток – тысяча рублей, а дальше встретимся, договоримся.

Тогда к нам подходила разная публика – непризнанные художники, странные владельцы картин великих пейзажистов или просто под кайфом, но этот человек производил нормальное впечатление, к тому же задаток обнадеживал…

Через день засветло в назначенное время с этой тысячей я ожидал его у метро на станции «Рижская». Он появился в условленное время и мы пошли в сторону Сущевского Вала, перемещаясь по переулкам старой Москвы, пока не вошли в обычный внутренний дворик пятиэтажного дома. Он снова достал фотографию.

– Сравни. Вот видишь, это трансформаторная подстанция, – показывая на убогое серое квадратное сооружение, – а вот это стена нашего старого кирпичного здания и металлическая лестница, уходящая на пятый этаж, угол подъезда с разболтанными давно некрашеными дверями. Вот смотри, этот угол, они здесь все на этой фотографии.

Единственным объектом, стоившим внимания художника-урбаниста, была старая, бросавшаяся в глаза выщербленная от времени красная кирпичная стена какого-то вокзального лабаза, отгораживающая этот двор.

– Что же тут рисовать? Здесь ничто не напоминает воздушные пейзажи Сун Сэм Парка. Объясни, зачем тебе это.

– Я здесь вырос, играл в прятки, болтался с гитарой по подъездам. Мы проводили на этом углу полжизни! Отсюда шли в школу или таскать арбузы с Ржевского Вокзала. Еще нарисуй девчонок, они здесь играли в классики. У меня есть старая фотография, но это все не то.

Я задумался. Рисовать то, к чему не лежит сердце, всегда трудно. Надо было за что-то зацепиться, чтобы согласиться на предложение. Но он продолжил.

– Я скоро уеду в командировку, буду в Москве через две-три недели. Успеешь?

– Постараюсь, – ответил я.

Потом он предложил выпить. В кафе долго и интересно рассказывал о своем детстве в этом доме, о друзьях, о том, как гоняли они в футбол на том углу, что показывал на фотографии, о хороших и плохих соседях, поминая их в именах, где я окончательно запутался, о трудном детстве без отца, и о том, что сейчас он ни в чем не нуждается.

Еще вспомнил, как приводил через тот самый подъезд в свою квартиру девушку с Марьиной рощи, которою он безумно любил, но она его не дождалась.

Рассказ его был столь трогателен и правдив, что вспомнились свои детство и юность, в общем-то очень похожие на его…

А он все продолжал говорить.

– Иногда снятся сны о детстве. Я просыпаюсь с легким сердцем, и весь день бывает хорошее настроение. Теперь ты понимаешь, что я хочу чуть-чуть вернуть его – то ушедшее время, – в живых, ярких красках.

Меня задела его история верой в возможности и волшебство художника. Я еще раз приезжал в тот двор, набрасывал эскизы, изучал другие городские пейзажи, пытаясь схватить их ностальгическую грусть и любовь к ушедшему. Я уже понимал настроение и задачу.

Через три недели мы встретились. Я принес две картины с различными сюжетами, решив, пусть он выберет сам. Он забрал обе. Потом заказывал копии для своих друзей, щедро расплачиваясь. Одну копию я нарисовал себе. И сейчас, глядя на нее, вспоминаю свой одноэтажный родительский дом из моего детства у деревни Чертаново, которого уже давно нет…

Останкинский бидонвиль

В середине прошлого века от когда-то богатого Останкинского посада Шереметевского имения, с добротно сделанными деревянными домами и дачами, сохранилась прилепившаяся за его фасадом более поздняя нищая слободка.

Она состояла из случайно расположенной россыпи скромных домов, сооруженных в бурном двадцатом веке «по-быстрому», и не имела ни улочек, ни переулков, ни даже тупиков. Такими домами было застроено все пространство от выходящей на графский дворец въездной Новомосковской улицы (Останкинский тракт) до торговой Старомосковской, соседствующей с Пушкинским рынком.

Своими дворами слободка спускалась вниз по сырому склону поймы почти до самых берегов речушки Горленки (Горянки). Внутри нее теснились сараи, частные домики с покосившимися заборчиками, палисадниками, картофельными огородиками, морковными грядками, крошечными двориками, перемешиваясь тропинками, проходами и узкими проездами для телег. Отличалось все это от обычного селения непрерывностью перехода из одного двора в другой, без каких либо серьезных заборов и отгородок. Это был своего рода вставший на отдых табор из стихийных деревянных построек, можно сказать, останкинский бидонвиль.

Фасадная линия домов принадлежала старым одноэтажным общественным сооружениям, являясь по сути одним из кварталов по левой стороне старой 1-й Останкинской улицы (бывшая Дворцовая). Эта линия начиналась угловой булочной, наискосок от правого крыла Шереметьевского дворца, глядя своими окнами на открытую площадку входа в Парк им. Дзержинского. Место, где она расположилась, считалось центром большого дачного Останкино. Была она очень давней, с огромными стеклами в солидных оконных рамах, при входе разделяясь – посредством плавно изогнутого никелированного поручня, идущего от самого входа, на две части – сладкую кондитерскую и аппетитную булочную.

Прямо напротив нее, через узкую дорогу первой Останкинской улицы, находились известный в округе Гастроном и рядом угловая ночная аптека, единственная на весь район. С булочной соседствовала дореволюционная парикмахерская, с просторным входным холлом на два, хорошо просматриваемых зала.

Удобный холл занимал большую часть парикмахерской, располагая к долгим ожиданиям своей мастерицы или увлекшейся своим туалетом подруги. Примечательностью залов были редкий для тех мест дубовый паркет, бархатные кресла с подлокотниками и высокой спинкой, уютные абажуры, висевшие на стенах бра, которые практически не включались.

Несмотря на внушительность обстановки прошлого и старорежимного почтения мастеров к клиентам, останкинская послевоенная публика не отличалась особыми манерами. Говоря о мужской половине посетителей, то их ничуть не смущал обзор из окон любопытствующей публикой намыленных физиономий и солдатского процесса стрижек, напоминающий армейский банный день с комьями сброшенных по плечам и на пол срезанных волос.

Хорошо освещенный женский зал, прикрытый со стороны улицы плотными шторами, из внутреннего холла открывал совсем интимные подробности – стянутые бигуди, дымящиеся завивочные щипцы, намазанные блестящим кремом лица.

Бархатные вишневые шторы широкого входа никогда полностью не задвигались, и полустриженные затылки моих товарищей и формирующиеся шестимесячные прически дам были под общим обозрением. Стригли мальчишек большей частью одинаково наголо, и только для старших оставляли чубчик или делали полубокс.

Во время очередного посещения я скучал, с зажатым в кулаке рублем, в широком кресле, наслаждаясь мягким расслабленным сиденьем и поглядывая по сторонам в отодвинутые от штор пространства залов. В мужской части не происходило ничего интересного: молоденькая парикмахерша, ловко орудуя ручной машинкой, водила по недостриженной половине головы моего школьного знакомого, оголяя его белый череп. Иногда она останавливалась, переспрашивая, не дергает ли, подозревая машинку в плохой работе. Рычажок этой машинки она непрерывно сжимала, срезая под корень черные волосы моего знакомого.

– Кто под ноль – следующий! – услыхал я голос парикмахерши и поняв, что это уже относится ко мне, поспешил к креслу.

Своего знакомого я с трудом узнал, угадав его в изменившимся облике только по глазам.

Поменяв местонахождение, я уже со стороны зала стал наблюдать за холлом, ожидая скорейшего конца работы вжикающей машинки. Перед глазами был выход из дамского помещения и угол раздевалки, в которой скучала пожилая гардеробщица, только что закончившая подметать пол.

Из дамской половины появилась уверенная женщина, внимательно разглядывавшая кончики пальцев своих рук. Обратившись попросту к гардеробщице, попросила:

– Тетя Валь, помоги мне.

Та, понимая, что она хочет, чтобы ей подали пальто, повернулась к развешанной одежде, выискивая знакомый цвет. На миг остановилась, замерла, затем шагнула к вешалкам, стала руками перебирать висевшие вещи и повернувшись к женщине прошептала:

– Нету… Я слева вешала, хорошо помню.

– Ты что, тетя Валь? Ищи!

Подождав немного, она вошла в раздевалку, разглядывая, все что там было.

– Украли… – первая произнесла она. – Ты уходила? – грозно повышая голос переспросила гардеробщицу.

– Да я тут подметала.

– Подметала?! Вот выплатишь до копейки, не будешь раззявить.

Громкий и сердитый тон разговора уже привлек общее внимание. В холле появились другие работницы. Стали вспоминать, кто только что стригся, перебирая по памяти клиентов.

– Мужчина выходил, – сказала пожилая парикмахерша, – солидный, хорошо заплатил.

– Мальчишка, у меня стригся, – сказала моя парикмахерша.

– Мужчину я помню, а вот мальчишку нет, – ответила гардеробщица.

– Когда я стригла, он здоровался с этим клиентом, – сказала парикмахерша, указывая на мое кресло.

Меня, полустриженного, вытащили из него.

– Знаешь того парня, кто перед тобой у меня стригся?

Я в испуге ответил, что не знаю.

– Чего врешь? Ты с ним здоровался!

– Ну да, он в третьем классе учится, но я его не знаю.

– Валь, позови постового, он должен быть у гастронома. Пусть разберется с этим ворьем, – сказала пострадавшая.

Пришел милиционер. Ему бестолково все объяснили.

– Пошли со мной в отделение!

Пострадавшая, я и милиционер переместились в отделение милиции, которое было совсем рядом, между Пушкинским рынком и пожарным расчетом с дежурящей командой у высокой каланчи с гаражом.

Следующим по улице за сплошным деревянным забором находилось вытянутое одноэтажное здание милиции с асфальтовым плацем для утренних и вечерних построений и рапортов. Усадив нас в кабинете на скамейки, милиционер уточнил:

– Зинаида, что он украл?

– Да не он, а его дружок. Мое осеннее пальто.

– Приводы имеешь? – строго спросил он, глядя на меня. – Где проживаешь? Как зовут дружка?

Задав несколько вопросов он сказал:

– Знаю я всю эту слободскую шпану. Завтра в школу придем в первую смену, найдем. Приходи, Зин, с утра.

Меня отпустили, сказали, чтобы обязательно был в школе.

Утром на первой перемене вместе с моей учительницей позвали в кабинет директора, где мне были заданы те же вопросы.

– Знаете, как мы сделаем? – сказал директор. – Вызовем учителей из третьих классов и спросим, кто из их учеников постригся вчера наголо. Пусть приведут их сюда.

Через несколько минут привели двух ребят, среди которых был и мой знакомый.

– Ты стригся вчера в парикмахерской?

– Да, – согласился он.

– Ты видел, кто забрал осеннее пальто этой женщины?

– Тети Зинино, коричневое? – переспросил он. – Не знаю.

– Ты что, с Зинаидой знаком? – уточнил милиционер.

– Ну конечно.

Образовалась тишина…

– Прекратите наконец! – очнулась потерпевшая тетя Зина. – Это мой сосед Коля. Извини, Коленька, тут какая-то ошибка, – и быстро поспешила из кабинета.

Вот так завершилось мое первое знакомство с милицией.

Вас интересует, чем закончилась история с пальто? Не знаю. Единственное, что могу сказать, что гардеробщицу уволили, раздевалку сломали, установили новые стоячие вешалки – на виду, внутри залов, – а на освободившемся месте поставили несколько столов для работы маникюрш.

Айда в кино!

 
…Все выгорело начисто.
Милиции полно.
Все кончено!
Все – начато!
Айда в кино!
 

Андрей Вознесенский

Сейчас трудно представить такое яркое событие, которое тогда называлось «сходить в кино». Это был праздник! Счастье с удивлением на короткий полуторачасовой миг, ожидание встреч с новыми чувствами, с песнями, наконец.

У каждого зрителя было свое ожидание броской фразы, редкого увиденного действия или чарующей игры твоей любимой актрисы или просто волшебной встречи с другим миром. Во времена середины прошлого века кинотеатр был единственным массовым местом, дающим игровое представление, интересный сюжет или рассказ о чужой жизни.

Были еще радиоспектакли и, конечно, театры, но по силе миллионного воздействия они не шли ни в какое сравнение с динамичным кинодейством.

Как же там промывались мозги юным зрителям! Мы ненавидели идиотского немецкого солдата из целлулоидной пленки, азиатского басмача, кулака, и это чувство пронесли через всю жизнь. Мы обожали Тимура с его командой, голого Тарзана и во всем пытались быть на них похожими. В картине «Падение Берлина» с детским восторгом видели только Сталина, а ведь победителем был простой народ.

Какие были киногерои! Чапаев, Чкалов… Люди без страха и упрека, хотя в их обычной жизни все было в сто раз сложнее и запутаннее. Когда сегодняшние телевизионные мастера штампуют идеологические фокусы, мы уже понимаем, что за этим стоит чей-то интерес, не обязательно совпадающий с твоим.

Необыкновенный ажиотаж кино поддерживался его труднодоступностью – кинотеатров всегда не хватало. Около их крошечных касс, похожих на окошечки бойниц, всегда толкался народ. Когда же появлялся новый фильм, толпа штурмом наседала на кассу, требуя своего счастливого билета. От него многое зависело – и желанная встреча с девушкой, и возможность угодить друзьям или просто рассчитаться за чью-то услугу. Билеты в кино были валютой, открывающей двери и склады магазинов, окошки железнодорожных касс, места в креслах стоматологов. Директор кинотеатра считался номенклатурным работником. Иметь в приятелях киномеханика было все равно что дружить с мясником или продавцом комиссионного магазина.

Те первые фильмы, которые мы посмотрели в детстве, остались в памяти на всю жизнь. Нет смысла их перечислять, но уверен, что у каждого следующего поколения до прихода тотального телевидения имеются свои незабываемые ленты, которые человек готов смотреть всегда. До сих пор вижу свой первый фильм «Трансвааль в огне», о котором никто кроме меня не вспоминает.

Какие же фильмы в моем детстве, имели самый большой ажиотаж? Боюсь кого-нибудь обидеть, но вспоминаются трофейные фильмы «Тарзан», «Девушка моей мечты», отечественные «Подвиг разведчика» «Кубанские казаки»… Думаю, что ветераны назовут и многие-многие другие.

Я знал своих ровесников, которые ходили на любимую картину ежедневно, пока она не сходила с экранов. Это стоило им несъеденных завтраков или обедов, невероятных хитростей, чтобы добыть билеты и потом перепродать за бо́льшую сумму для возможности последующих походов.

Мой восьмилетний брат влюбился в графиню Стасси из фильма-оперетты «Сильва». Пойдя с родителями в Летний кинотеатр парка, после сеанса остался в нем. Во время перерывов скрывался под стульями в зале, вылезая из-под них в ожидании появления графини три сеанса подряд, пока его, ополоумевшего от любви, не вытащили оттуда родители. Когда я спросил, не боялся ли он наказания, последовал ответ настоящего поклонника:

– Она такая красивая, так хорошо пела, что я не думал о ремне.

Влюбленные девочки имели наборы фотографий киноактеров, их чмокающая привязанность кочевала по фотоотпечаткам от одного нового фильма до другого.

В Останкино, где я проживал, мы знали все кинотеатры в районе трамвайной доступности. Через них знакомились с Москвой – это были наши маршруты покорения города. До сих помню дальние походы: выезжая на трамвае № 39 почти до садового кольца, мы пешком спешили до кинотеатров «Форум», «Уран», «Перекоп».

Самым посещаемым для нас был рабоче-крестьянский «Диск» на Ярославском шоссе, недалеко от завода «Калибр». Стоящий среди фабричных корпусов, неприметный, с одним кассовым окошечком в междверном помещении, он был местом паломничества и назначаемых встреч. Перед входом в зал ожидания велись петушиные бои за обладание билетами. Вот здесь подтверждался мужской авторитет, которого ты мог легко лишиться. Чтобы избежать гладиаторской схватки, билеты следовало доставать заранее или выкупать у бойких пацанов. Но если ты сам сумел вырвать из предкассовой «куча-мала» пару голубых билетов, получив в придачу и пару синяков, твой авторитет у бойкой подружки возрастал. Ты мог ее обнять и даже поцеловать. Тебе многое разрешалось…

Сбор гостей происходил за час до начала сеанса. Буфет угощал, но на что мы тогда могли рассчитывать? На стакан воды «Крем-сода»? Или на целую бутылку? Ну а если позволялось пирожное, то это уже считалось шиком.

Первоклассными слыли кинотеатры, имеющие концертный зал ожидания с небольшой программой выступлений артистов перед началом показа кинофильма. В нашем бараке на первом этаже жила певица, уходящая под вечер для работы в зале ожидания кинотеатра «Ударник». Репертуар ее нам был хорошо знаком – он состоял в основном из песен советских кинофильмов. Открывающей концерт была «Широка страна моя родная…», шлягером – «Каким ты был, таким остался…», лирической – «Над городом Горьким, где ясные зорьки, гудками кого-то зовет пароход…». Эти песни она иногда распевала во время репетиторства с учениками.

Для нас это была тихая, скромная женщина, грустная тетя Маша, жарившая почти ежедневно душистую печенку для своего родившегося во время войны болезненного анемичного сына. Замкнутая и согнувшаяся над керосинкой в общем коридоре, она была столь неприметна в своем старом халате, что когда я ее увидал в кинотеатре, на сцене, в зеленом до пола шелковом платье, красивую, с открытыми плечами и камеей на груди, то не мог поверить своим глазам.

Объявили: «Выступает артистка Московской Филармонии, лауреат молодежной премии Мария Стацкая». Только тогда, когда она запела, по голосу я осознал, что это тетя Маша из нашего барака. Преобразившаяся, она так чудесно пела… А глаза были живыми и смеющимися. В зале у нее были поклонники – они шумели, не отпускали, требуя исполнить то «Голубку», то «Мишку»… В конце администратору все же пришлось ее прервать, дав звонок на начало сеанса.

Это было еще одно потрясение, связанное с кино. Я переменил к тете Маше отношение, впервые осознав, что внешность обманчива, поняв, что люди могут иметь и два, и даже три лица.

Позднее, встречаясь с одной из ее бывших учениц узнал и ее историю. До войны она училась в консерватории по классу фортепьяно, ушла добровольцем на фронт, имела ранения. Работая в госпитале забеременела, вернулась в Москву с маленьким ребенком. Через несколько лет пройдя круги лишений покинула наш барак, выйдя замуж за своего фронтового друга, отца мальчика. В общем, достаточно киношная судьба со счастливым концом.

И еще одна история – про моего товарища Валерия Сименихина, о ком я упоминал вначале, – большого поклонника кино. Это был медалист нашего класса, шутя разбиравшийся в сложностях физики и математики. При отсутствии какой-либо театральной подготовки, не имея никаких внешних данных, кроме обаяния чудака, он уверенно пошел сдавать экзамены на актерский факультет ВГИКа. Полагаясь только на свои школьные способности, смело бросился на амбразуру вступительного экзамена и… был сражен во втором туре. Ничего не оставалось, как пойти учиться в МИФИ, где он преуспел в кружке С. П. Капицы.

В дальнейшем, став доктором физико-математических наук, он считал, что работает не по специальности и театральный мир его не оценил. И это было еще одно чудо кино, имеющего своих верных солдатов в самых неожиданных сферах.

Сегодня авторитет кинотеатров поубавился, восторг любви к ним поиссяк. Кино пытается понравиться пресыщенному зрителю, оно желает очаровать новыми нарядами – 3D, 4D, виртуальными сценами, – но ту всепоглощающую первую любовь, сметающую все кассы и рейтинги, оно вряд ли уже завоюет.