Текст книги "Страна Останкино. Ностальгия 50-х"

Кашенкин луг

Какое лирическое название! Как будто из бывшей тургеневской жизни… Где этот Луг сейчас? Остался только в названиях останкинских улиц Москвы.

По всей видимости, деревня с названием «Кашенкин луг» возникла на пойменных лугах реки Каменки (точнее Кашенки, см. карту Москвы 1929 г.). Ее последние избы, доживающие свой век, мне, босоногому мальчишке, посчастливилось видеть до времен массовой застройки Москвы.

Это были покосившиеся домишки с дощатыми почерневшими сараями, с длинными картофельными грядками, сохранившиеся с крепостных времен давно ушедшего века. Куры, свиньи и другая скотина свободно разгуливали внутри полуразвалившихся огородок, свободно выбредая за их пределы.

Деревня, пережившая свой век, неуместная в городе, как дикий зверь, сбрасывающий свою линялую шкуру, всегда была неожиданной.

Зимой она тихо притаивалась под огромными сугробами с нависающими снежными шапками крыш, оставляя меж домами для своих обитателей узенькие протоптанные тропиночки с бегущей рядом прямой дорожкой от детских лыжных следов и санок. Вечерами после рабочего дня за огоньками замороженных окон начиналась жизнь, и ее печное творение сопровождалось вытянутыми облаками дыма на фоне холодного звездного неба, исходящими из одиноких закоптелых труб.

По апрельской весне эта деревенская жизнь еще долго оставляла на улице, за забором, оттаивающие кучи с домашними отбросами, – наверное, для удобства коммунального сбора помоев.

Перед долгими летними гуляниями пристанционная останкинская деревенька преображалась, скидывая всю грязь и копоть, стыдливо прикрываясь кустами сирени и высокой луговой травой.

После наших бурных каникул в наступившей золотой осени она светлела и желтела, выставляя на показ россыпи собранной картошки, свеклы и огурцов, заготовленных для своих подвалов.

Пребывая в гостях у своих школьных друзей, ступать по подворью следовало с осторожностью, избегая следов от домашней живности. Такого неухоженного селения я не встречал даже в забытых богом краях, где проживала моя деревенская бабушка. Если «Кашенки» можно было любить, то только, как любят старое брошенное кладбище – с грустью и нежностью.

Упомянутые места – с остатками былого луга на границе Останкинского пруда, ближней дубравы с соседними избами Кашенкинской деревни и речушки Горленка, исчезнувшей потом в городских трубах, – были в нашей детской жизни замечательным пространством обитания.

Заманчивый заболоченный угол пруда с впадающим в него осоковым ручьем со временем безвозвратно пропал под сваями Останкинской телестудии. Был он знаменит луговой красотой, застольными местами для скатертных, праздничных посиделок взрослых и жирными карасями, кормящимися красным мотылем, небывало размножившимся от дрожжевых стоков ближнего пивзавода. Ловить удочкой ввиду их сытости было бесполезно, сетями или корзинами невозможно из-за черного, засасывающего ноги прудового ила. Мечта каким-то образом заманить этих жирных карасей в свои сети посещала многих мальчишек, поэтому оставшаяся часть рассказа будет посвящена тому, как мы, дети, пытались овладеть рыбной ситуацией в этой болотной стихии.

Наш опытный, учившийся на два класса старше нас барачный сосед Витя Новиков предложил простое решение.

– Давайте ловить рыбу без хождения по дну, как на корабле-траулере.

И пояснил: корзина из сетки привязывается к пароходу, и он тащит ее, захватывая всю рыбью стаю. На наш наивный вопрос, где взять пароход, следовал категорический ответ:

– А лодка – тот же пароход. Берем ее напрокат и половим корзиной.

Столь серьезное предложение всем понравилось, и накопив три рубля мелочью и получив на прокатный час лодку Витя пригнал ее к ближней купальне. Здесь с самодельным тралом мы уже ожидали нашего лодочного капитана.

Первая попытка с заброшенной на веревках корзиной закончилась ничем, – она спокойно плавала, замирая на воде, и не хотела тонуть.

– Давайте положим внутрь камень, – предложил Витя.

Но и после этого пошедшая ко дну вместе с камнем корзина всплыла, но уже без него. Не получилось ни со второй, ни с третьей попытки. Почувствовав, что время стремительно уходит и нам нечем будет заплатить за просроченный прокат, мы решили остановить это затратное действо. Надо было успокоиться и обдумать, что делать дальше.

На следующий день Витя пришел с новой идеей.

– В каком-нибудь из затонов пруда обязательно есть брошенный плот. Давайте его попробуем как бесплатное плавучее судно.

Так как собственных мыслей не было, мы с удовольствием согласились.

В наступивший день, с утра, нашлось несколько отсыревших плотов, но только один из них мог выдержать всех троих, и то, если кто-то из нас сидел или лежал. Но большего и не требовалось.

Витя распределил обязанности.

– Я и ты, толкая вперед плот палками, будем стоять для равновесия по разные стороны. Саша ляжет животом на плот и будет удерживать в воде корзину, пока она не заполнится рыбой и тиной.

Разместив Сашу поперек плота, мы начали отталкивание. К удивлению, плот двигался не туда, куда мы его направляли, – он вращался. Но даже при таком смещении мы умудрились поймать вместе с тиной несколько хороших карасей. Это вдохновило. Мы понимали, что надо торопиться туда, где есть водоросли, в которых попрятались крупные караси.

Витя, почувствовав себя капитаном, наседал на меня:

– Давай, толкай сильней!

Но я не успевал за его резкими движениями. Плот кружил на одном и том же месте. В волнении Витя не выдержал и, стараясь помочь, сделал пару неосторожных шагов в мою сторону. В этот момент угол плота задрался и мы, сползая и падая друг на друга, съехали вместе с пойманной рыбой в воду.

Попытка вновь забраться на него стоила больших усилий – плот тонул. Наконец, изрядно повозившись в воде, мы устроились на нем, но только лежа. При любом желании кому-то переместиться, остальным, чтобы не соскользнуть в воду, приходилось спешно переползать на другой край плота. Поняв, что на корточках дальнейшей рыбалки у нас не получится, мы решили вытащить его из воды и подсушить до завтрашнего дня.

Последующие опыты успеха также не принесли. Плавая в разные стороны в поисках рыбы и незаметно для себя оказавшись на глубине, я, потеряв донную опору, упустил толкающую палку. В возникшей суете все оказались на одной стороне плота. Он начал медленно тонуть, все глубже и глубже погружаясь в воду.

Вцепившись на краю друг в друга, мы увидели, что противоположная сторона плота высоко вылезает из воды и резко переворачивается. Скользкие доски ударили Витю по голове, а меня вдоль спины. Саша успел уцепиться сбоку и продолжал висеть на плоту. Мы же, достав дна ногами, постепенно выбрались.

На берегу, отдышавшись, поняли, что надо переходить на одинокие, и как нам тогда казалось, скучные удочки с поплавками, лесками и крючками.

Хорошее ремесло

Памяти Таисии Васильевны и Рафаила Израилевича посвящается

В не столь далекие времена на днях рождения ребенка за праздничным столом важнейшим считался гостевой тост с пожеланием для хозяев иметь их детям хорошее ремесло. После него уже произносился как бы уточняющий тост – «всем здоровья». Ремесло, как видно, обеспечивало и здоровье, и успешные дела.

Предстоящий выбор профессии для покидающих детство отпрысков озадачивал родителей непроходящей головной болью. Эта потребность в хорошем образовании и ремесле появилась с возникновением городского уклада жизни населения – желание отдать в ученики по той профессии, а лучше тому мастеру или наставнику, чью работу родители считали успешной и обеспеченной.

Мечта о хорошем ремесле прежде всего примерялась ими на собственную жизнь.

– Вот если бы я был, как воображаемый Иван Иваныч, и имел возможности в юном возрасте, как он, я был бы более успешным.

И если родители считали себя состоявшимися, не испытавшими по отношению к себе ни тени сомнений в выборе своего жизненного пути, то хотели прежде всего, чтобы дети шли той же дорогой. Почти во всех художественных произведениях о человеческих судьбах вы легко отыщете этот важнейший вопрос выбора пути, стоящий прежде всего перед матерью или отцом. Кем станет его дочь или сын? И если он не возникал перед тобой, вряд ли ты мог считаться заботливым родителем.

В давние ушедшие времена профессионализм с его опытом и знаниями передавался по наследству при естественном общении, большей частью в домашнем кругу. Эта прозрачная для всех взаимосвязь хорошо видна в крестьянских детях, в простых рабочих семьях позапрошлого века.

Конечно, были исключения в лице архангельского мужика Михайло Ломоносова. Но чем выше отец (или мать) поднимался по социальной лестнице, тем вероятней было значение независимой позиции юноши или девушки и ухода от родительской профессии.

Во время социальных перемен, сопровождавшихся большими сдвигами во всем, появлялось огромное число заманчивых предложений для молодежи, вызывающих отторжение родительского опыта.

Взять хотя бы нашу семью. Отец, когда-то выходец из полукрестьянской – полукустарной семьи, зимой подрабатывающий с дедом изготовлением обуви, поставляемой из города Талдома в Москву, а летом занимающийся сельскими делами, вырос на границе этих социальных укладов. Дед в поисках лучшей жизни не раз менял свое местоположение с Талдома на Москву и наоборот, и в конце концов вернулся заканчивать жизнь в окрестности Талдома.

Юношей отец, имея близкие связи с другими более успешными и закрепившимися в Москве родственниками, по их протекции оказался в столице после перемен, наступивших в крестьянской жизни после 1930 года. Работал на фабрике, учился на рабфаке, поступал в кожевенный институт, но война все изменила. Вернулся инвалидом. У него было ранение в ногу, ходил он с клюшкой, уставал. В то время у него было двое детей – я и сестра.

После фронта пришлось зарабатывать тем, что умел. Кругом была огромная нужда в одежде, обуви, и он, полубольной, начал ремонтировать сносившуюся обувь – вначале себе, потом соседям, а затем и всем жителям близлежащего Студгородка и Новомосковской улицы. Работа часто была сезонной, оживала она в начале лета или зимы, когда люди вытаскивали сохранившуюся обувь, с горечью вглядывались в ее дырки и говорили – «надо нести к Ивану Ильичу, он что-нибудь да придумает». И действительно, у него помимо ремонта можно было задешево купить многократно восстановленную обувь, когда-то и у кого-то купленную им за бесценок. Человек практически обменивал свой дырявый сапог на подправленный, не однажды латаный, чужой.

В межсезонье, чтобы не остаться без дел, отец поступил на пивзавод шорником – мастером, который сшивал приводные ремни.

Оттуда и приносил всякую нужную ему мелочь – дратву, куски кожи или остатки кордтканевых ремней, идущих на подметки. Там же в цеху делался и инструмент – сапожные ножи, замки, молотки. Завод, владевший хорошими ремонтными мастерскими, имел мастеров на все руки.

Все это было на моих глазах, и я уже помогал отцу как мог. Если у отца под рукой не оказывалось в данный момент чего-то нужного – кусочка резины, нужных гвоздиков или колодок, то я приносил все это от его друга, обувного мастера дяди Леши, сапожника из домов железнодорожников (селение НКПС). Иногда, когда отец был крепко выпивши и не успевал с заказом на ремонт, отсылал меня с оказией к дяде Леше, чтобы он его выручил, отремонтировав обещанный клиенту к следующему дню заказ. Кстати, бывало и наоборот.

Я уже знал много слов из лексикона сапожного ремесла – дратва, союзка, набойка, передник. В общем, я рос будущим сапожником, уже имея задатки ремесла при поступлении в школу.

В это тяжелое время целые семьи или отдельные люди, разбитые и разделенные прошедшей войной, возвращались из разрушенных селений и эвакуации, пытаясь закрепиться в Москве, временно ютясь кто где мог. В пригородах Москвы это было сделать проще всего. И так случилось, что в наш одноэтажный дом, имевший практически две квартиры, въехала еще одна семья с двумя детьми.

Как выяснилось потом, это была семья друга отца, работавшего с ним до войны на обувной фабрике Парижской коммуны. Когда не вернулись с войны бывшие хозяева, свободная половина дома практически пустовала, заполняясь изредка их ближними родственниками, наезжавшими в Москву по разным нуждам из города Наро-Фоминска. Отец, помня о просьбе своего друга, предложил ему выкупить эту половину, что, по всей видимости, и произошло.

Наш одноэтажный дом с палисадником выходил на бывший Останкинский тракт, идущий из Марьиной рощи к знаменитому имению графа Шереметьева, и имел двухскатную крышу с двухстворчатым слуховым окошком. Четыре больших окна, смотрящих на проезжую дорогу, были украшены большими наличниками с резным декором.

Особенность его была в том, что он стоял на высоком ярко-красном кирпичном фундаменте и гордо поднимался выше других домов. Широкое потемневшее от времени бревенчатое строение, в отличие от похожих изб напротив – уже осевших и уставших, почти лежащих на земле, обращало на себя внимание, тем более что оно стояло на пути в школу, рядом с единственным заводиком-шарашкой.

Дом имел общие сени с одним уличным боковым входом. Внутри имелось две двери, на обе квартиры, обитые когда-то крепким шинельным сукном, перехваченным косыми встречными полосками. Их массивный тяжелый вид был обманчив – они легко открывались, каждая ведя в свою половину дома.

Сразу после входа бросалась в глаза большая побеленная русская печь с прилепившимися к ней кухонными столами, рукомойником и помойными ведрами. По стенам были развешаны открытые, засиженные мухами очень старые самодельные полки для посуды и дефицитных по тем временам товаров – круп, соли, стопок мыла, стеариновых свечей, утюга и еще множества необходимых в хозяйстве вещей.

С приездом новых соседей жизнь поменялась. Был слышен разговор за стеной, стрекочущий звук швейной машинки Зингер. Были два незнакомых мальчика – один почти мой ровесник, Виля, а другой меньше года на три, Саня. Было скромное новоселье за совместным праздничном столом, с испеченными тетей Тосей пирогами и пересыпанной зеленным луком селедкой с картошкой.

Из разговора отца и нового соседа дяди Рафаила я понял, что они работали в одном цеху, имели много невернувшихся друзей, которых они поминали рюмкой водки. К концу застолья отец расстроился, притих и мать поспешила его увести отдыхать.

После этого редкого для нас праздника наши отношения стали не только соседскими, но и дружескими. Я свободно заходил в их комнаты, они частенько засиживались у нас. Не раз Санек засыпал у нас на кровати и мать относила его на руках к себе.

Их отец работал учителем то ли в ремесленном училище, то ли в техникуме. Вид у него был непривычный для наших мест, ходил он в светлом костюме с галстуком и необыкновенной обуви – в этом-то я уже разбирался. Но самым необычным было то, что он, как и отец, был сапожником, от него пахло кожей и у него тоже были клиенты – красивые молодые женщины. Я обожал, когда дядя Рафаил, стоя на коленях, снимал мерку с изящной ноги. Он ставил ее на чистый лист бумаги, потом карандашом осторожно обводил ступню, на что был слышен кокетливый смех посетительницы и возглас «щекотно». После измерял икру ноги, от чего я испытывал смущение.

Не позволяя себе улыбнуться, он уточнял, посвободнее или поплотнее, затем предлагал выбрать цвет, выбрасывая на стол полотна чудесно пахнувших кож. Далее обсуждалась высота голенища, каблука, уточнялся фасон, делать ли на переднике узорную строчку и многое, чего ради и приходили эти удивительные женщины, чтобы выглядеть еще более красивыми.

Особенной казались мне его дальнейшая работа, которую я не видел у своего отца, обычно работавшего с тяжелым молотком, грубой дратвой, которую я помогал смолить и вощить. Дядя Рафаил никогда не использовал железную ногу-лапу, с которой мой отец не расставался, подбивая на ней набойки. Ему были не нужны ни жесткая кожа для подошв, ни набор гвоздиков – медных, железных, деревянных, ни шило.

Он работал с кусочком карандашного мела, прикладывая к тонкой коже маленькие чертежики – выкройки. Затем долго отыскивал им место, обводил, наконец, очень аккуратным тонким ножом вырезал будущие передники, задники, голенища, союзки. После всего он их аккуратно обрабатывал, срезая с изнанки по краям шероховатую кожу, надрезая рубчики на изгибах, проклеивая и соединяя нужные части, постукивая легким молоточком.

И все время, пока дядя Рафаил делал свою работу, он был шутлив, в отличие от моего строгого на вид отца. Единственно, когда он становился серьезным, это во время сшивания всех этих частей.

– Тося, прошу, шей аккуратней и внимательней, – обращался он к Вилиной маме. – Витя, строчка – это лицо туфли, а каблук – это ее нога. Твой батя хорошо это знает, – говорил он уже мне.

Действительно, отец хорошо понимал, что делать с заготовкой, которую ему приносил потом дядя Рафаил. Его задача была завершающей, он должен был придать ей форму ступни ноги, пришить к заготовке подошву. Заготовку он крепил на колодки, производил затяжку и еще что-то, после чего получалась прекрасная пара обуви.

Тяжелое время ушедшей войны постепенно удалялось, мы все уже ходили в школу, появилась в продаже обувь от фабрик «Скороход» и «Парижская коммуна». Но клиенток у дяди Рафаила не убавлялось – уже многие хотели носить модельную обувь. Приходили с иностранными журналами, показывали, просили, и наши родители старались не отказывать им.

Я спрашивал у отца, а может ли он сделать особенную обувь, которую я видел в кино.

– Если люди сделали, то и я смогу, – с усмешкой отвечал он. – Рафаил для Карандаша из цирка выкроил ботинки, на что уж чудные были, и то у нас получилось.

В это время дядя Рафаил уже работал в цирке. Когда на каникулы он взял всех нас на утреннее представление, мне довелось увидеть Карандаша на арене.

Я сразу разглядел на нем наши нелепые ботинки, в которых он странно выхаживал, как Чарли Чаплин. Затем появился его друг, похожий на школьника, и Карандаш начал спрашивать его, как тот учится. Друг ответил что-то невразумительно, за что Карандаш ударил его большой линейкой по голове. После раздавшегося громкого шлепка из глаз плохого ученика под оглушительный плач выбросились трехметровые фонтаны слез.

Это было настолько неожиданно, что мы замерли от увиденного. Виля от удивления даже раскрыл рот, а Саша испуганно заплакал – настолько правдоподобными были для нас эти слезы. Сидевшие рядом старшие начали нас сочувственно утешать, объясняя, что все это понарошку.

После было еще много номеров с участием этих замечательных клоунов, зверей, акробатов, но тот выход был для нас потрясением. Это первое в жизни представление настолько подействовало на меня, что я втайне решил работать в цирке.

Эта мысль так глубоко засела в моей голове, что по истечении нескольких месяцев я спросил у дяди Рафаила, как можно стать клоуном.

– Учись пока нашему сапожному ремеслу. Закончишь семилетку, устроим в цирк, – с улыбкой ответил он.

Но дальнейшая жизнь повернула иначе.

В те времена вождями провозглашались всевозможные компании – высадка лесополос, борьба с колорадским вредителем, прошла волна пресечения частного сектора в деревне, началась охота за кустарем как пережитком капитализма. К нам зачастил местный фининспектор, который требовал уплаты налога, грозил конфискацией имущества. Как после объяснил отец, сумма налога была такова, чтобы полностью уничтожить частника. Работать становилось все трудней.

– Ничего особого они мне не сделают. Оштрафуют – переживем, – говаривал мне отец, будучи инвалидом войны.

Хуже обстояли дела у дяди Рафаила. Конечно, его дом был побогаче, клиенты покруче, да и сам он был еврей, что в те времена считалось отягчающим обстоятельством. Фининспектор наглел, требовал исполнения, вызывал в районный финотдел. Дядя Рафаил делился переживаниями с отцом, оба искали выход, давали взятки, но ничего не помогало. Денег после уплаты налога не осталось бы на самую бедную жизнь. Поэтому ему ничего не оставалось, как приостановить надомную работу.

Через некоторое время, чтобы не испытывать судьбу, они съехали с квартиры, подальше от бдительного ока. Куда – я уже не помню. Впоследствии еще не раз дядя Рафаил заезжал к отцу, обязательно прихватывая для нас гостинцы. У них с батей еще оставались общие дела.

Прошло несколько лет.

– А ведь Рафаил делал у нас на «Парижке» удивительную обувь для выставок, даже для французской. Мы с ним несколько медалей завоевали, – не раз с нежностью вспоминая его, говорил отец. – Модельер был высшего класса! Мог придумать такой фасон – глаз не оторвешь… Сейчас таких нет. Жены начальства шили у нас обувь постоянно.

Моя прошлая мечта о работе в цирке постепенно забывалась. Лыжный спорт, главный для нашего останкинского угла, занимал все свободное время, и я уже мечтал стать тренером. Понятно, что обувщиком, как и клоуном, я так и не стал.

– Ну не оставаться же ему простым сапожником! – говорил мамин брат, удивляясь, как я ловко работаю с сапожным ножом. – Вот если бы стать закройщиком, но хороших мастеров не осталось, учиться не у кого. Где он, Рафаил? Иди, Витя, в Медицинский, хирургом станешь, – не раз предлагал он. – Там тоже твердая рука и глаз нужны.

Таким образом, почти случайно, под настроение, я пошел в медицинский институт и стал врачом, но только не хирургом, а педиатром. Резать людей я не смог. Вот так одно ремесло переросло в другое.

Ботинки я все же продолжаю ремонтировать – для своих, ради душевного удовольствия и памяти тех людей, которые многому меня научили.