Текст книги "Авдеевы тропы"

Хан погладил перстень, и было видно, что ему не хочется с ним расставаться. Он протянул его Джубе и велел ему, чтобы во время пути к Великой Сосне перстень всегда был с ним, и за каждый камушек он будет в ответе. Овдотья не стала спорить, а то ещё разозлится хан да раздумает отпускать их.

Когда вернулись в юрту, Настёнка запрыгала от радости.

– Не рано ль? – озабоченно спросила Овдотья.

– Тётенька Овдотья, ведь уговорили царя поганого, это великое дело.

– А ну как ничего не получится, заблудимся, али не найдёт нас Авдей со товарищи?

– Тётенька Овдотья, мы уже выбрали ту сосну, куда я приведу. Там схоронятся стрелки с луками. Что для них десяток татарей! Они их, как белок, снимут.

– Дай-то Бог, дай-то Бог… – забормотала молитву Овдотья.

Наутро собрались в путь. Овдотья велела загрузить монгольских воинов съестным. Джубе ходил возмущался, зачем всё это нужно, не в дальний же поход идём.

– А может, и в дальний, – отвечала она ему спокойно. – Отколь я знаю, долго ли буду искать Великую Сосну, может, день, может, два, может, три. А как прокормить такую ораву: десять мужиков да мы?

Пришлось Джубе соглашаться с колдуньей, но сердце его ныло от какой-то непонятной тревоги. А вдруг это ловушка? Но не пойдёшь же теперь к хану со своими опасениями. Раз он решил что-то, то всё! И что ему, если погибнут десять батыров и старик-толмач? Вот по поводу потери княжеского перстня он, может быть, и пожалеет. Уж очень весёлыми выглядели и колдунья, и девчонка. Хлопочут, покрикивают на батыров. А они навьючены, как верблюды. Надо бы русских пленников заставить тащить снедь, да Бату их поубивал в приступе ярости. Досадно было Джубе слушаться эту старуху-колдунью и делать так, как она хочет. Бату потакает ей. Почему она затмила разум хана? Давно бы надо укротить её. Уж бог Сульдэ помог бы хану, и ханские шаманы тоже. Но, видно, она сильнее всех ханских шаманов, и Бату пока не может справиться с ней.

Не верит Джубе ни колдунье, ни этой шустрой девчонке. Ведь она сбежала тогда. Хорошо, княжича Владимира удалось Джубе настигнуть. А то бы не жить старику сейчас. Бату крут на расправу. Откуда она взялась в юрте у колдуньи? Попытать бы её как следует, все бы свои тайны открыла. Но она под надёжной охраной этой старухи.

Настёнка чувствовала на себе злой взгляд старого монгола. Но она уже не боялась ничего. Теперь всё зависело только от неё. За время вылазок с Корнюхой к монголам в их стан она хорошо изучила путь. И если бы сейчас была одна, то к заходу солнца добралась до своего стана. А теперь время увеличилось вдвое, и прийти к намеченной сосне нужно утром, когда развиднеется, чтобы дозорные с хода и надёжно расстреляли из луков поганых, тем более, они с поклажей и не сразу опомнятся. Как же здорово придумала тётенька Овдотья! Ведь если бы они вдвоём бежали, то много бы не захватили съестного. Отец сказал, что лучники будут наготове, расположившись у той сосны, где всё и решится.

Целый день пробивались они в чащобе. Настёнка нарочно водила кругами. Только боялась, как бы несколько раз по одному и тому же месту не пройти, тогда бы переводчик всё понял. Хотя всё равно взгляды, которые он то и дело бросал на неё и тётеньку Овдотью, были недоверчивые и сердитые. Ну да и пёс с ним! Ближе к вечеру Овдотья для вида остановила шествие у толстой корявой сосны. Велела всем замолчать, а сама, протоптав вокруг дерева снег, стала ходить и то и дело прикладывать к стволу ухо. Долго ходила, вздыхала, шептала что-то про себя, а потом махнула в досаде рукой:

– Нет, не та сосна!

И снова пошли они дальше. Запалили несколько светочей. Идя рядом с Овдотьей, Настёнка повела уже к нужной сосне, чтобы, малость не доходя до неё, раскинуться на ночлег. Джубе шёл поодаль, вытянув шею и прислушиваясь к их разговору, но так ничего и не мог подслушать. Хрустел под ногами неутоптанный снег, пыхтели и проклинали всё и вся батыры. Да и в самом деле, порой люди проваливались в снег по пояс, и вылезти оттуда не так-то уж было легко, тем более, с поклажей. Да уж и устали.

Совсем выбился из сил и Джубе: немолод. Он потребовал остановки.

Овдотья поворчала для вида и велела встать на ночлег. Оживлённо залопотали монголы, сбрасывая кладь с плеч и, нарубив сучьев, стали зажигать костры. Вскоре ноздри затрепетали от пахучего варёного мяса, и Овдотья, видя умиротворённое лицо Джубе, усмехнулась:

– А хотел налегке идти! Вот и сидел бы тогда да лапу свою сосал.

После сытной еды и тепла от костров быстро разморило, ноги гудели в приятой истоме, а глаза сами собой закрывались. Джубе сел так, чтобы видеть костёр колдуньи и девчонки, но сон так и утягивал его в свои сладкие глубины, и ему было очень хорошо.

И вдруг ни с того ни с сего снова тревога полоснула сердце. Он дёрнулся и раскрыл глаза. Вроде бы ничего необычного не было. Всё так же трещали костры, батыры укладывались спать, кто-то уже храпел. Колдунья и девчонка всё сидели у своего костра, но не было в них какого-то покоя. Они озирались. Посматривали то на Джубе, то на батыров, о чём-то оживлённо перешёптывались. Девчонка вынула из казана кусок мяса и куда-то протянула его в темноту. Тревога объяла Джубе, и всё сонное блаженство слетело, как будто оплеснули холодной водой.

Девчонка поднялась и тихохонько стала подбираться к костру Джубе. Он напрягся и сжал рукоять ножа, что висел у него на поясе. Она подошла, присматриваясь и прислушиваясь к старику. А он незаметно призакрыл глаза и даже стал прихрапывать. И она на цыпочках ушла к себе. Затем за своим костром нырнула в темноту (неужто бежать хочет?) и вскоре появилась около огня, и рядом с ней кто-то ещё такого же роста – девчонка ли, мальчишка ли… Что такое? Среди леса ребёнок? Один? Точно ловушка! И неизвестно, кто там в темноте ещё. Поднимать тревогу бесполезно. Как только он встанет, первая стрела будет у него в шее. Да и что могут усталые, объевшиеся, полузаспанные люди! Да, обманула колдунья его, обманула хана Бату да, пожалуй, и самого бога Сульдэ. Что-то сейчас будет. Но время шло, и больше никто не появлялся. Вскоре и явившееся ниоткуда видение пропала. А колдунья и девчонка, прижавшись друг к другу, задремали у костра.

Настёнка с Овдотьей были очень довольны и радостны. Неожиданно появился Корнюха, дёрнул сзади за одежду. Чуть не взвизгнула Настёнка от страха, а затем от радости. Он сказал, что идёт за ними, как только зажгли они светочи. Дала Настёнка ему поесть мяса: ведь он давно не едал его. Потом проверила, спит ли Джубе, позвала к костру погреться малость: ведь иззяб. Но он недолго грелся. Побежал сообщать Авдею и другим, что надо готовиться к засаде.

Не до сна было Настёнке с Овдотьей, хотя и прикорнули они друг к дружке. Не до сна было и Джубе. Он не знал, что ему делать: то ли тревогу поднимать, то ли оставить всё как есть. Скорей всего, сидят в засаде урусы, ждут рассвета, чтобы уж вернее перестрелять батыров. Так что вряд ли ему, Джубе, спастись. Не убежать. А что проку, если он вернётся к хану? Тоже верная смерть. А ведь у Джубе есть большое богатство – княжеский перстень, осыпанный дорогими камнями. Вряд ли с ним пропадёшь…

Как только рассвело, поднялась Овдотья и заторопила всех в путь.

Батыры опять навьючились. Джубе с опаской озирался вокруг, ожидая худшего, и в дороге стал потихонечку, незаметно отставать: шёл то за первым, то за пятым, то за седьмым батыром…

И вот наконец Авдотья по знаку Настёнки воскликнула:

– Вот она Священная Сосна!

Подошли вместе с девочкой к толстенному замшелому дереву и скрылись за него, схоронившись. И тут же в батыров посыпались стрелы. Крики… Вопли… Проклятия… Вскоре всё было кончено. С деревьев в снег попрыгали стрелки в шубейках, подбежали к монголам и докончили своё дело. Настёнка не подходила к убитым. Ей было жутко. Ведь это она их привела сюда на верную смерть. Конечно, они враги, но… люди.

– Тятенька, – попросила она у подошедшего отца, – возьми там у старого монгола-переводчика перстень княжеский, я должна отдать его князю.

Авдей походил среди убитых:

– Тут никакого старика нет!

– Как нет? – испуганно вскрикнула Настёнка и подбежала к телам.

Но Джубе среди них не было.

– Что же я теперь скажу князю, я же ему обещалась вернуть перстень! Брызнули слёзы из её глаз.

Вздохнул горько Авдей:

– Никто с тебя не спросит перстень. Умер великий князь. Раны больно тяжелы были.

Обнял Авдей Овдотью. Давненько не виделись они. Всплакнули оба, вспоминаючи и Марфу, и Иванку, и попросил Авдей Овдотью с этой поры быть для него матушкой, а Настёнке с Корнюхой бабушкой. Тут уж Овдотья совсем утонула в слезах, но уже радостных. Надоело ей дальше жить одинокой да горемычной. А тут такое счастье.

– Что же теперь дальше делать, куды идти? – спросила Овдотья, успокоившись. – Не в лесу же, яко зверем, жить?

– Теперь надо к Владимиру-граду пробираться. Надо Юрия Всеволодовича и его сыновей похоронить там.

Солнце просвечивало насквозь снежную пелену на сучьях деревьев и удивлялось, как много в лесу людей, а ещё больше следов на снегу.

Часть 3

Ярослав Всеволодович

Уж которую неделю мучается Ярослав Всеволодович сомнениями. Праведно ли поступил он, что не ввязался в побоище на реке Сити, что не подмогнул брату, великому князю Юрию? Да и что было бы проку от его подмоги!

Когда он вышел из своего Переславля с дружиною, полон был решимости, но не дошедши до стана Юрьева всего немного, узнал от своей разведки, что движется войско поганых, видом не виданное, без конца и края. Ржание коней, торжествующие вопли татаровей, гудение каких-то труб, звяканье мечей – всё это соединилось в одно целое и сопровождало Ярославово войско, и, казалось, движется по земле какое-то огромное непонятное существо и что оно, не раздумывая, поглотит всё, что встанет на его пути.

И остановил Ярослав дружину, чтобы вначале пораздумать над своим дальнейшим поведением, чтобы понять, каким образом сможет помочь он брату. С противоположного берега Сити была видна ему речная долина, где расположился станом Юрий.

И вот тут-то и увидел Ярослав, как с трёх сторон, подобно песчаной осыпи, накатываются тёмные, без конца и края, волны и как накрывают они немногочисленное войско брата. Но вот чудище остановилось, уткнувшись в речной берег, и тут же послышались удары и скрежет мечей, крики раненых – всё, что сопровождает ожесточённые битвы. Как будто заворожённый какой-то злой силой, смотрел сверху Ярослав на эту неравную битву и не мог стронуться с места.

А уж когда отхлынула вражеская тьма и обнажила окровавленный снег с неподвижными телами убитых, которых было множество, понял Ярослав, что уже поздно идти на помощь кому бы то ни было. Велел князь подобрать с поля боя раненых, сам же спускаться туда не стал. Сел у костра, стараясь согреться и ожидая известий снизу.

Молчали его воины, молчали его воеводы, и он избегал их взглядов. Всё казалось: будет в их глазах осуждение. Только ведь не понять им нерешительности княжеской, не понять того, почему, видя избиение погаными Юрьевой дружины, не приказал он им ввязаться в этот бой, а наблюдал с безопасного, заросшего густым лесом берега. Невдомёк им, что и сам Ярослав не в силах понять себя. И нерешительность эта совсем не от трусости. Да и храбрости в нём достанет. И знал князь по себе, как во время сечи бешено бьётся сердце, как бросается кровь в голову, как оказывается он в гуще боя и бьётся, не помня и не щадя себя. Слава богу, за жизнь его очень много было боёв. И всегда он оказывался рядом с братом Юрием, и душой и телом поддерживал его.

Потрескивал костерок. Сухие сучья, подкладываемые в огонь, обугливались, то чернея, то краснея, и от них исходило тепло. Жарко было и лицу, и рукам, но почему-то не доходил этот жар до сердца. Оно ледышкой кололо изнутри и маялось в неведении. Знал Ярослав, что кроме Юрия в бою должны быть и брат Святослав и сыновцы Константиновичи. Кто жив остался в этой сечи великой? Неведомо.

Не прояснилось ничего, и когда вернулись посланные им дружинники. Они принесли несколько раненых и привели оставшихся в живых Юрьевых воинов. Поболее десятка. Так мало! Неужто все остальные погибли?

Среди раненых оказался воевода великокняжеский Жирослав Михайлович. Но по ране его видно было, что не жилец он. И всё-таки спросил его Ярослав Всеволодович:

– Подмогла бы моя дружина, коли подоспел бы я вовремя?

Только и смог воевода отрицательно покачать своей окровавленной головой.

– Брат-то, великий князь, жив ли? – волнуясь, затаив дыхание, спросил Ярослав.

– Голову… на пике… – с расстановкой говорил воевода горькие слова, – вздели… поганые.

Сказал это Жирослав Михайлович и дух испустил. Вознеслась его душа, окаменело тело, а слезинки всё катились к уголкам губ.

Замерло сердце у Ярослава Всеволодовича. Бывают в жизни такие случаи, когда кажется, вмешайся ты вовремя, и всё по-иному было бы. Только поздно уже, кайся не кайся. И лучше порой отдаться на суд Божий: что будет, то будет. Может, надо было бы скатиться всей дружиной на головы поганых, авось, переломился бы бой, и, возможно бы, жив остался брат. Не было бы сейчас на душе такой горечи, такой тяжести. Но опыт воинский не пустил его на явное самоубийство. Не было конца-краю войску вражескому. Набежали они, налетели, и как будто и не было их. То шевелилась внизу чёрная стихия, бурлила, а теперь неподвижность и тишина…

Снова послал Ярослав дружинников, чтобы отыскали среди убитых тело великого князя Юрия Всеволодовича. Тяжко представить, что увидит его укороченным, обезглавленным, что не будет жизни в человеке, которого Ярослав помнил ещё мальчишкой, товарищем по играм. А потом соратником по битвам, в коих они были то победителями, то позорно бежали побеждёнными, но всегда оставались живыми. И вот пришёл миг, когда брата нет, а он, Ярослав, жив, и приспело его время стать повелителем земли Русской. Как же он будет снимать с Юрьева пальца великокняжеский перстень, который когда-то носили брат Константин, отец Всеволод, дед Юрий, и не сможет заглянуть в братнины глаза, чтобы испросить прощения и благословения на великокняжеский стол? Не будет ли это похоже на воровство исподтишка? Вот поэтому-то и ноет душа и мучает совесть. Не скажет ли потом кто, что пережидал он, не ввязываясь в бой, чтобы великокняжеский стол сам собой перешёл к нему? Дрогнул от этой мысли Ярослав Всеволодович. Не хотел бы он слышать подобный упрёк. Но уже поздно, и нужно думать о том, чтобы не осталась сиротой земля русская. Ведь даже если и жив младший брат Святослав, который участвовал в бою на этой проклятой реке Сить, именно ему, Ярославу, теперь быть великим князем русским. Конечно же, он мечтал о великокняжестве издавна, хотел быть первым, но только не так… Не на пепелищах городов, не на могилах близких. Да и народ частью сгиб, частью уведён в плен погаными. Да и куда деть их, врагов, заполонивших землю отчую? Ещё и захотят ли они, чтобы был на Руси великий князь? Не посадят ли они на стол какого-нибудь своего хана?

Отгорел костёр, приняли угольки белёсый налёт, а Ярослав-князь решил отправиться в свой Переславль-Залесский. Нужно было душе отмякнуть, а мыслям прийти в порядок. Странно, конечно, войску возвращаться с жестокой сечи, не потерявшим никого ни убитыми, ни ранеными и не обагрившим мечи в крови поганых.

Тихо шли, без обычного гомона и шума. Только кони ржали, да мечи постукивали. Ни с кем не разговаривал и князь. Ветер обжигал лицо и нёс белую позёмку.

Немного не доехали до Переславля, остановили их бредущие навстречу нищие – не нищие, но какие-то странные прохожие в непонятных одеяниях. Увидели князево войско, пали на колени и завопили. Из их сбивчивых объяснений понял князь, что сожжён Переславль дотла, а жители кто убит врагами, кто пленён, а кто вот так же, как они, разбрелись на все четыре стороны.

Ещё круче защемило Ярославово сердце. Как же всё это получилось? И брату не смог помочь, и город свой в беде оставил. Да что же за судьба его такая? И голову-то теперь негде преклонить. Да и живы ли супруга его, княгинюшка, и сыновья? И как будто услышав его немой вопрос, наперебой затараторили переславцы князю:

– А твоё семейство цело, княже! Александр и Андрей бились вместе с дружинниками на стенах града. Да рази одолеешь такую тьму поганых! Вот подошли бы вовремя, тогда, может, и подмогли.

Тяжело было слышать невольные упрёки несчастных, но он преодолел себя. Велел накормить путников, приодеть и уж только потом спросил, не знает ли кто, куда его семейство направилось.

– Не ведаем, княже, не ведаем! Знаем, что не сгибли они при приступе. Куда же ушли, один бог знает.

Дальнейшая дорога до сожжённого Переславля казалась длиннее и горше, а как увидел Ярослав Всеволодович на месте города пепелище, так и силы его оставили. Каково было воинам вместо того, чтобы отдыхать по родным избам, ставить походные шатры!

Но скоро пришёл в себя князь. Ведь окрест, может быть, его дружина – одно-единственное целое войско. Всё остальное побито или разрозненно. Необходимо отправляться в стольный град Владимир. Ведь и раньше приходили поганые: половцы ли, печенеги ли. Пожгут, пограбят и опять отправляются в свои степи. Но Русь снова возрождалась и становилась сильным государством. Великий князь Юрий погиб, и по старшинству Ярославу садиться на престол, и вот это и надо исполнять. Может быть, Господь и сохранил его для этой миссии. Помолился Ярослав, обращаясь к иконам походного киота, и спокойнее стало у него на душе. Вышел он, запахнув шубейку, из шатра на волю и велел сбираться в путь. В Переславле же оставил воеводу Левонтия и под его началом нескольких дружинников, велев собирать разбежавшихся переславцев, дабы возрождать город и крепость.

Сел Ярослав в сани, мечтая по дороге выспаться как следует. Слуга Дорофей положил медвежью полость да ещё шубу. Залез Ярослав туда. Тепло. Зашуршали сани полозьями по снегу, зачмокали копытами лошади. Под эти однообразные звуки хорошо спится. И забылся было князь на некоторое время. Но только тяжкие мысли опять вытащили его из приятного забытья. Бывает так. И потом уже забытьё никак не вернётся. Голова снова свежая, лёгкая. И как не уговариваешь самого себя уснуть, не получается. Да и какой тут сон! Ну разве думал Ярослав увидеть на Руси такое? После доблестной победы его над литовцами и взятия черниговских земель и укреплений в Киеве, в самый разгар его торжеств, получил он от брата Юрия весть о нашествии поганых. Поспешил, а проку-то… Не успело ещё остыть сердце Ярославово от горя, от внезапной смерти сына Феодора. Только-только хотел юноша жениться, но Бог почему-то не допустил до этого и взял Феодора к себе. Мать Феодосия покорилась судьбе, смирилась с потерей, но он не смог и уехал надолго в литовский поход развеяться.

Такова она жизнь, всё в ней перемешивается: и утраты, и победы, и поражения. И не всегда радостью затмевается горе, оно порой так и остаётся в сердце кровоточащей раной. И, бывает, к нему прибавляется ещё что-нибудь. Нет Феодора на свете, это он точно знал. А вот княгиня Феодосия, сыновья и остальные домочадцы? Что из того, что видели их живыми после приступа Переславля? Ведь ушли они без должной охраны. Могли наткнуться на какой-нибудь татарский отряд и… Защемило сердце.

– Чего, батюшка, не спится тебе, чего ворочаешься? – послышался голос слуги Дорофея, который сидел на облучке и правил лошадьми. На нём был толстый полушубок, и от этого он походил на медведя.

– А что, Дорофей, – не ответив ему на вопрос, промолвил князь, – твои-то родные живы? Ты узнавал?

– Эх, батюшко княже, – сочувственно вздохнул Дорофей, поняв причину Ярославовой бессонницы, – я ведь сызмальства сирота, и семьёй обзавестись не успел: ни жёнки, ни детушек нет. Ране всё об этом печаловался, а теперча вижу, что самый счастливый человек я. Не о ком плакаться, нечего терять.

И Дорофей опять вздохнул, но как-то горестно.

– Что ж вздыхаешь, коль самый счастливый? – усмехнулся князь.

– Да на других надсадно смотреть, – кивнул слуга в сторону дружины. – Все от горя онемели. У кого матушка, у кого жёнка с чадами пропали. Ни одной избёнки не осталось целой. Тоже навроде меня сиротами стали. И-эх!

Махнул Дорофей рукой и сгорбился на облучке. А Ярослав Всеволодович опять почувствовал себя виноватым. Вот ведь не дал людям посидеть на пепелище, погоревать, разобраться что к чему, а сразу в путь погнал. Но, с другой стороны, что толку сердце надрывать? С того света никого не вернёшь. А уж коли кто жив – возвратится, как начнёт город обустраиваться.

Вот за такими думами и взяла его в плен дремота.

Уж сколько проспал он, один господь ведает, но проснулся от горестного вскрика Дорофея. Было светло, дневной свет резал глаза, хотя солнца и не было. С облаков медленно спускались снежинки. Высунул князь голову из-под шубы:

– Что подеялось, а, Дорофей?!

– Батюшки, княже, батюшки… – бормотал Дорофей, глядя вперёд и качая головой. – Да что же за напасть такая, матушка Пресвятая Богородица!

Приподнялся Ярослав и взглянул в ту сторону, куда так заворожённо смотрел слуга. Они подъезжали к стольному граду Володимиру. Да разве это был Володимир? Дорога-то знакомая: поля, пригорки, река Клязьма… Но того, что раньше радовало сердце, не существовало. В крепостных стенах рваные пробоины. Там, где возвышались величественные Успенский, Дмитровский и иные соборы, стояли какие-то закопчённые каменные руины. И гордые Золотые ворота тоже потеряли красоту и неприступность. Створов не было – въезжай всяк кто хочет. И это стольный град Руси великой?

На мгновение в голове у Ярослава Всеволодовича промелькнула страшная мысль: а существует ли Русь? И он, великий князь – владетель всего этого убожества?

И тут увидел, что из открытых проёмов ворот высыпали навстречу ему и его дружине восторженные люди. Они кричали, махали руками, радовались. Ведь впервые за горькие месяцы отчаянья увидели они русскую дружину в полном вооружении, со знамёнами. Это было как видение из той, внезапно ушедшей жизни. Это была надежда на жизнь будущую.

Из глаз Ярослава хлынули такие незнакомые ему слёзы. Может быть, всё-таки правильно сделал он, что не ввязался там на Сити в неразумный бесполезный бой, именно ради этого. Да, у него есть люди, у него есть Земля Русская, и он, великий князь, нужен ей. И они ему нужны.

Первым, кого он увидел перед собой, сына Александра, крепкого рослого восемнадцатилетнего юношу. По его весёлому радостному лицу понял князь, что в его семье все живы и здоровы. Вылез Ярослав Всеволодович из саней и крепко обнял сына. Ведь они давно не виделись, почти с похорон Феодора. Вскоре после них и уехал князь на Литву. Был Александр в то время подростком. И хотя и тогда ростом был не мал, но костьми не так крепок. Ныне же ещё вытянулся и окреп. Лицо окаймляла бородка. Объятие по-мужски сильное. Впервые за последнее время радость вернулась в Ярославово сердце.

– Якоже возмужал ты, Александре! – воскликнул дрогнувшим голосом Ярослав, отстранив после объятья сына, чтобы снова взглянуть ему в лицо. – Скоро заменишь меня во всём.

Смущённо улыбался ему в ответ сын.

День прошёл незаметно. Радость встречи с родными людьми, общение с ними держали Ярослава, как на крыльях. Душа ликовала, что живы-здоровы они. Обошла его судьба горестью и ненастьем. Княгиня Феодосия, постаревшая, потучневшая, бросилась к нему на грудь с рыданием. Она ведь тоже ничего не знала о муже столько времени. А он как-то и отвык от неё. То спал по-походному в палатке, то в избах чужих. А то и как нынешней ночью: в санях ли, в кибитке ли. Да и спаньё-то всё жёсткое было. А Феодосия зазывала его на мягкую перину. И отколе только взяла её в сожжённом и разрушенном городе? Но на то и женщины, чтобы создавать уют даже там, где вроде бы и взять его негде. Княжьи палаты сожжены, разграблены, стоят одни каменные остовы. Поселились они в каком-то полуразрушенном доме, половина которого счастливым образом уцелела. Тут можно протопить печку, и тепло не улетучивается, а остаётся. Кроме ложеницы имелась тут и светлица и ещё ряд горниц. Всё это уже освоено княжьей семьёй, потому как прибыли они сюда уж с месяц.

Феодосия, поджав скорбно губы и теряя слезинки в плат, рассказывала ему об ужасной гибели всей семьи Юрия Всеволодовича, случившейся в один день и ночь, о том, как горела княгиня Агафья Всеволодовна со чадами в Успенском соборе. Люди слышали до последнего мгновения звуки молитв, творимые несчастными женщинами и митрополитом Митрофаном, который сгорел вместе с ними. Но до этой жестокой смерти пришлось княгине Агафье своими глазами увидеть гибель троих сыновей: Владимира, Мстислава и Всеволода.

Феодосия всхлипнула и зарыдала: ведь ей тоже было ведомо чувство потери родной кровинушки, сына Феодора. Гладил Ярослав руку жены, ничего не смея сказать. Разве словами успокоишь? Поник головой. Своим крючковатым носом и чертами лица походил он на горного орла.

– Надобно бы захоронить в княжеской усыпальнице хоть пепел из собора Успенского, – задумчиво произнёс Ярослав.

Феодосия оживилась, отерев слёзы платом:

– Захоронили, захоронили бедняжек вместе с телом Юрия Всеволодовича и головами его сыновей, коих совсем намедни привезли в Володимир.

Ярослав насторожился:

– Как, разве головы сыновей привезли вместе с княжеским телом?

– Да, – горестно вздохнула Феодосия. – только головушки… – и она перекрестилась, глядя на иконы.

– Ты, верно, путаешь, Феодосьюшка: племянники-то мои у стен Володимира были убиты, сама же сказывала, что на глазах матери, а великий князь сгиб на реке Сити.

Феодосия часто-часто заморгала глазами, стараясь восприять то, что говорил ей муж. Она насупила лоб, но так и не смогла переварить сказанного, только растерянно развела руками:

– Так ведь я истинно говорю, что привезли и тело великого князя и головы его сыновей в одно время и из одного места.

Ярослав понял, что в этом трудно сразу разобраться и перевёл разговор на другое:

– Перстень-то великокняжеский сняли ли с руки Юрьевой перед погребением? Не должно ему в могиле быти захороненным.

Опять встала в тупик Феодосия. Не ведала она этого:

– Ярославе, в великом плаче была по деверю и по сыновцам, света белого не видела. Александр, должно, ведает, он распоряжался погребением.

Успокоился Ярослав: сын ведь знает всё что положено.

Но и разговор с сыном не дал ничего нового: на пальце Юрия Всеволодовича не оказалось великокняжеского перстня.

– Может быть, татарове сняли? – предположил Александр.

– А разве было тело во вражьих руках? – спросил Ярослав. – Кто его привёз в Володимир?

– Не ведаю, батюшка, надо разобраться.

На другой день стал Александр расспрашивать людей из дружины Юрьевой, которые привезли тело князя в стольный град. Расспрашивал с суровостью во взгляде. Может быть, припрятали в потайке перстень да и не признаются. Но никто не знал, где он, этот перстень. Лишь один чернявый с бегающими глазами дружинник по имени Духмян молвил, что слышал разговор воина Авдея со своей малолетней дочерью о каком-то перстне, что-де этот Авдей успокаивал дочь, что не хватятся его, раз князь мёртв.

– Что за человек такой Авдей? – нахмурил брови Александр. – Где его искать?

– А господь его ведает. Прибился к княжеской дружине перед битвой, а как приехали в Володимир, так и скрылся, не видели его более.

– А не тать ли сей Авдей?

– Возможно, что и тать! – пожал плечами Духмян. – Только ведомо мне, что Юрий Всеволодович пытал его в княжеской избе и держал его долго там, а уж за что, не ведомо мне.

Задумался Александр над словами чернявого: а ведь, пожалуй, что-то тут нечисто.

– А узнаешь ли ты этого Авдея, коли встретишь?

– Знамо дело, узнаю.

– Ну что ж, – решил Александр, – дам тебе двух дружинников под начало, и представь мне этого Авдея, коли он в городе.

Осклабился Духмян, искорки побежали в его глазах:

– А куды ж ему подеваться? Окрест города пустынно, некуда идти. Собаки и то в городе кучкуются.

Неприятен был Александру этот чернявый, но он был единственной ниточкой, единственным человеком, кто хоть что-то знал о перстне великокняжеском.

Ярослав Всеволодович исполнился надеждою, когда сын рассказал ему о разговоре с чернявым дружинником. Но через пару дней этот разговор затмило новое событие…

Ближе к вечеру, ещё сумерки не опустились на растерзанный город, немногочисленные владимирцы заволновались. В распахнутые створы Золотых ворот въехал отряд монгольских всадников. Разгорячённый Александр кинулся к отцу с просьбой дать ему десятка два дружинников, чтобы выбить их из города и в поле порубить.

– Охолони, Александре! – выкрикнул Ярослав. – Возможно, это разведка, а там за ними тьма-тьмущая двигается.

– Ну и что! – глаза сына горели нетерпением и бесстрашием. – Как дядя, как братовья, лучше сгинем, чем поклонимся!

– Кому надобна наша погибель? Руси нужен ныне великокняжеский престол. Зачем её сиротить? Неизвестно, жив ли мой брат Святослав. Возможно, мы только и остались из большого Всеволодова гнезда. И нам надлежит быти и поднимать Русь из пепла и развалин.

– Так неужто мы дадим этим нехристям гулять по стольному граду? – горячился Александр.

– Где он, стольный-то град? За что смерть принимать? За развалины? – крепко сжал зубы Ярослав, аж заскрипели они. – Вот поднимем Володимир в прежнем виде, укрепим ещё больше, тогда-то можно и схлестнуться с ворогами.

Он положил руку на плечо сына, успокаивающе немного помолчал.

– Умереть за правое дело всегда успеем. Поначалу же надо познать, чего хотят те, кто нынче приехал к нам.

А к Ярославу уже прибежал Дорофей, тяжело дыша:

– Батюшко княже, нехристи хотят тебя видеть, велят сойти к ним.

Заблестели гневом Ярославовы глаза, ещё темнее стало лицо:

– Мною ещё никто не повелевал! Коль им видеть меня надо, пущай сюда идут, а коль погнушаются, скатертью им дорога!

Лицо Дорофея просияло от еле сдерживаемой улыбки. Он побежал вниз по лестнице, топоча сапогами. Александр же положил свою руку на отцову и сжал её в крепком пожатии.

Много прошло времени. Монголы ждали, думая, что Ярослав всё же спустится к ним. Но не выдержали сами.

Услышали Ярослав и Александр сердитый их гомон по лестнице, и вскоре вошли шесть монголов в своих мохнатых одеяниях. От них несло конским потом и прелостью овчины. Впереди вышагивал краснолицый усач с надменным и злым лицом. Он сразу что-то прокричал, брызгая слюной.

Но Ярослав продолжал равнодушно сидеть на лавке и как будто не слышал его. Усатый ещё прокричал, потрясая плёткой, а затем выволок откуда-то из-за спины приземистого мужичка с немонгольскими чертами лица, что-то ему рявкнул, и тот перевёл по-русски: