Текст книги "Лексическая семантика. Культурно-исторический подход"

Перейдем теперь к модели «Смысл⇔Текст». Следует отметить, что здесь редкие размышления о способах верификации теории обычно отсылают к критерию интроспекции со ссылками на А. Вежбицкую[72]72
  См., напр.: Мельчук 1997, с. 21–22. Ср.: Апресян 1995 (1974), с. 113, где говорится о речевой практике носителей языка, но фактически в качестве таких носителей выступают сами лингвисты.


[Закрыть], поэтому приведенные выше соображения о квазирелигиозности можно перенести и на эту модель.

Онтологические основания теории, образы мира и человека, стоящие за ней, заключены в рамки компьютерной парадигмы, ядром которой является понятие информации. Такая установка задается уже первыми словами монографии И. А. Мельчука, посвященной изложению модели «Смысл⇔Текст»:

«В этой книге мы исходим из следующего тезиса:

Естественный язык – это особого рода преобразователь, выполняющий переработку заданных смыслов в соответствующие им тексты и заданных текстов в соответствующие им смыслы» (Мельчук 1999, с. 9; разрядка автора – В. Г.).

И приведенное определение, и следующие затем комментарии автора к нему не дают возможности усомниться в ключевом для модели образе человека-компьютера, вся жизнедеятельность которого строится вокруг сообщения, получения и переработки информации[73]73
  «Попробуем проанализировать содержание утверждения “Язык – орудие общения”. Что значит “быть орудием общения”? Видимо, это означает «представлять собой систему средств передачи информации, составляющей цель общения»… Дело обстоит, грубо говоря, следующим образом: (1) Информация передается посредством (2) последовательностей речевых сигналов, акустических или визуальных. Последовательность сигналов, несущая информацию, направляется от (3) говорящего (или пишущего) к (4) слушающему (или читающему) через определенный (5) канал связи (воздух, в котором распространяется звук; телефонный провод; бумага книги и т. п.). Слушающий извлекает из сигналов, посланных говорящим, ту (или почти ту) информацию, которую этот последний имел в виду, благодаря тому что оба владеют одним и тем же (6) кодом – правилами соответствий между (речевыми) сигналами и (речевой) информацией» (Мельчук 1999, с. 12).


[Закрыть]. Не обсуждая здесь работ психологов, в которых показана несостоятельность подобного подхода[74]74
  См., напр., уже упомянутую работу Дж. Брунера: Bruner 1990. Другие работы этого направления будут проанализированы в третьей главе.


[Закрыть], остановлюсь лишь на вопросах, имеющих прямое отношение к обсуждаемой теории. Непонятно, откуда берется пространство смыслов, каков его онтологический статус. Кто выступает в качестве критерия правильности толкования смыслов, корректности устанавливаемых соответствий? Если следовать критерию интроспекции, то сам лингвист, что ведет к замыканию теории на себя и лишает ее объективных критериев проверки. Могут ли смыслы эволюционировать со временем и как в модели заложена возможность описания этой эволюции? Судя по всему, такая возможность не рассматривается, и язык предстает в ней как замершая, статичная система, существующая вне потока времени, в стороне от социокультурных процессов. Вообще, следует заметить, что вопрос о формировании пространства смыслов – базовый для понимания ограниченности методологии данной модели. Попытка аккуратно продумать его сразу обратила бы исследователя к необходимости анализа социокультурного контекста и привела бы в итоге к совсем иной методологической системе координат.

Необходимо остановиться на еще одном моменте. Мельчук замечает, что предложенная им модель не претендует на описание реальных процессов, происходящих в сознании человека (Мельчук 1999, с. 13), но в работах Ю. Д. Апресяна с описанными механизмами уже начинает связываться реальная работа человеческого мышления. Так, обратимся к ставшему уже классическим примеру Апресяна про хорошего кондитера и газовую плиту: «Рассмотрим, например, предложение Хороший кондитер не жарит хворост на газовой плите. Его значение непосредственно очевидно всякому человеку, владеющему русским языком, хотя можно сомневаться в том, что рядовой носитель языка сумеет теоретически удовлетворительно объяснить существо закона, который он интуитивно использует при понимании данного предложения (подчеркнуто мной. – В. Г.). Однако модель не может апеллировать к интуиции, которой у нее нет, и если мы хотим, чтобы она выполняла доступные человеку операции с текстами, мы должны заложить в нее необходимую информацию в явном виде. Эта информация складывается прежде всего из знания фонетических, морфологических и синтаксических единиц и правил и знания словаря, но, конечно, не исчерпывается этим. Существуют еще некие семантические правила интерпретации текстов; ниже мы эксплицируем одно из них, допустив, что синтаксическая структура предложения и значения входящих в него слов уже известны» (Апресян 1995 (1974), с. 13). Затем автор выписывает последовательно значения слов «кондитер» («тот, кто изготовляет сласти», «торговец сластями», «владелец кондитерской», «жарить» («изготовлять пищу нагреванием на/в масле», «обдавать зноем») и формулирует «основной семантический закон, регулирующий правильное понимание текстов слушающим: выбирается такое осмысление данного предложения, при котором повторяемость семантических элементов достигает максимума» (там же, с. 14), т. е. из множества значений выбираются те, в которых синтаксически связанные слова дают максимальное семантическое пересечение.

Заметим, что в начальных установках автора есть показательная недоговоренность. Он предполагает, что значения входящих слов уже известны, но не раскрывает источник этого знания. Если такой источник – значения более простых, базовых слов, то, додумывая схему до конца, мы приходим к некоторому аналогу уже обсужденной схемы Вежбицкой с ее lingua mentalis. Другие работы автора (напр.: Апресян 1995а, с. 476–482) дают основание предположить, что имеет место именно этот вариант. Однако более естественной кажется другая позиция. Если речь идет о реальных алгоритмах, интуитивно воспроизводимых носителем языка, естественно заключить, что таким источником является повседневный опыт, и тогда эта интуиция должна быть организована совсем по-другому: понимание не атомарно, а целостно, и нельзя утверждать, что понимание отдельного слова предшествует пониманию предложения в целом[75]75
  Ср. экспериментальные исследования Р. Фрумкиной и ее выводы о целостности восприятия объекта испытуемыми: Фрумкина 1985, c. 25–26; Фрумкина 1991, с. 128–130.


[Закрыть]. Опуская возможные различия, связанные с различным жизненным опытом, можно предположить, что в норме процесс понимания данной фразы происходит так: сочетание «газовая плита» сразу воспринимается как целостная синтагма, порождающая вполне конкретный образ, не допускающий толкований и выступающий в качестве ядра для понимания всего предложения. К ней присоединяется понятие «жарить», опять же, отсылающее к непосредственному жизненному опыту, процессу приготовления пищи на плите. Но процесс жарки предполагает того, кто жарит, и то, что он жарит, и отсюда происходит выбор менее очевидных правильных значений слов «кондитер» и «хворост».

Еще более отчетливо это различие между человеком как социальным существом и человеком как «носителем языка»[76]76
  Т. е. существом, которое только носит некоторую не связанную с ним сущностно реальность как носят пальто, ботинки и т. д.


[Закрыть], знание которого сводится к знанию соответствующих словарных статей и грамматических правил соединения слов в предложения, становится заметным, если обратиться к еще одному приводимому в книге примеру. Поясняя умения, которые он включает в понятие «владение языком», автор подчеркивает, что «здесь имеются в виду умения, основанные на владении чисто языковой (словарной и грамматической), а не энциклопедической информацией. Текст Он проплыл 100 метров кролем за 45 секунд для всякого носителя русского языка значит: «Плывя стилем “кроль”, он покрыл расстояние в 100 метров и затратил на это 45 секунд». Для тех, кто знает не только русский язык, но и таблицу мировых достижений в плавании (элемент энциклопедической, а не языковой информации), то же самое предложение может оказаться гораздо содержательнее. Оно может быть воспринято как сенсационное сообщение о феноменальном мировом рекорде, как напоминание о безграничных физических возможностях человека и т. п.» (там же, с. 12).

Однако можно выразить сомнение, что текст Он проплыл 100 метров кролем за 45 секунд для всякого носителя русского языка, если понимать его «по Апресяну» как человека, который знает словарные значения слов и правила их связи в предложения, значит: «Плывя стилем “кроль”, он покрыл расстояние в 100 метров и затратил на это 45 секунд». Понимание этого предложения будет принципиально разным для человека, который умеет плавать или неоднократно видел, как плавают другие (в частности, стилем «кроль»), и человека, который усвоил значения слов «плавать» (подходящее значение из словаря Ожегова «Передвигаться по поверхности воды или в воде») и «кроль» («стиль спортивного плавания, при котором руки поочередно выбрасываются над водой»), но сам никогда не плавал и не видел, как это делают другие, но, например, часто бегает. Тогда для него плавание кролем может представляться как бег в воде, одним из условий которого является поочередное выбрасывание рук над водой. Это пример показывает, что условием одинакового понимания конкретного предложения выступает не одинаковый языковой опыт, не знание конкретных словарных значений, а общая социальная практика, и вне нее словарные статьи оказываются бессильными.

В заключение имеет смысл остановиться на поздних работах Ю. Д. Апресяна и его коллег, выполненных в рамках Московской семантической школы интегрального описания языка и системной лексикографии. Как уже отмечалось во введении, базовый методологический императив, которому следуют авторы, состоит в проведении исследований исключительно на материале языка, без привлечения каких-либо иных (социокультурных, психологических и т. д.) данных. Другими словами, методология модели «Смысл⇔Текст», исходящая из образа языка как автономной системы, сохраняется и в них. Не проводя здесь подробного анализа базовых понятий и постулатов, положенных в основу теории (принцип интегральности, семантический метаязык[77]77
  Интересно обратить внимание на следующее замечание Ю. Д. Апресяна, описывающего методологическую эволюцию от модели «Смысл⇔Текст» к более поздним работам: «В результате… используемый нами метаязык существенно сблизился с метаязыком А. Вежбицкой» (Апресян 1994, с. 29).


[Закрыть], интегральное лексикографическое представление лексемы, лексикографический тип и т. д. (Апресян 2006а; Апресян 2009)), я обращусь к одному конкретному примеру, который является, по замыслу автора, образцом, подводящим «теоретический фундамент под системную лексикографию и, более конкретно, под новый объяснительный словарь синонимов русского языка» (Апресян 1995б, с. 37–38) – лексикографическому описанию человека. Хотя речь пойдет о нескольких фрагментах в начале статьи, высказанные соображения будут справедливы и для статьи в целом, и для других исследований, выполненных в рамках данного проекта.

В начале анализа автор выделяет в человеке несколько систем и действующих независимо от них сил, или способностей, уточняя, что «таких сил может быть несколько, но в обязательном порядке должны быть представлены, по крайней мере, две: одна приводит какую-то систему в действие, другая останавливает ее» (там же, с. 40) и затем уточняет: «Стимулом к активному функционированию человека являются желания. Человек реализует их с помощью силы, которая называется волей; воля, собственно, и есть способность приводить в исполнение свои желания. Воля в русской языковой картине ассоциируется с твердостью, натиском, непреклонностью, может быть, даже агрессивностью[78]78
  Я опускаю в цитате исключительно языковые примеры, сохраняя все содержательные утверждения.


[Закрыть]…

Желания могут быть как разумными и моральными, так и неразумными и аморальными: воля сама по себе вне морали, она может быть доброй и злой. Поэтому действие воли уравновешивается в человеке действием другой силы, которая называется совестью. Если желания и воля являются инициаторами деятельности человека, то совесть в русской языковой картине мира мыслится как нравственный тормоз, блокирующий реализацию его аморальных желаний или побуждений…

Вообще говоря, совесть, в отличие от воли, мыслится не только в образе силы, пусть и потенциальной (т. е. способности). Она одновременно представляется как некое существо внутри человека. Это – строгий внутренний судья (ср.: отвечать за что-то перед своей совестью, быть чистым перед собственной совестью), всегда нацеленный на добро, обладающий безошибочным врожденным чувством высшей справедливости и дающий человеку предписания (ср.: голос совести, веление совести), непосредственно опирающиеся на представление о том, что в данной ситуации есть подлинное добро» (там же).

Еще раз подчеркну, что все эти утверждения сделаны, по утверждению автора, исключительно на основе данных русского языка[79]79
  Автор специально подчеркивает это: «Предложенная нами реконструкция, дающая целостный образ совести, основана исключительно на данных языка» (там же, с. 41).


[Закрыть] и, следовательно, должны однозначно реконструироваться человеком, обладающим полным знанием русской грамматики и словаря, но не знающим ничего о русской культуре.

Переходя к анализу приведенного фрагмента, замечу, что, во‐первых, сами по себе приведенные утверждения вызывают серьезные возражения, во‐вторых, крайне сомнительно то, что они сделаны исключительно на основе данных языка, и, в‐третьих, совершенно непонятен способ, которым они были получены. Рассмотрим каждое из возражений более подробно.

1. Воля далеко не всегда приводит желания в исполнение; часто она заставляет человека действовать наперекор желаниям (А вокруг колодца мокрая земля была размешана в грязь множеством сапог и кое-где в следах блестела вода. На нее-то, на эту мокрую землю, смотрели сотни глаз пленных стоящих на жаре. Бровальский усилием воли заставлял себя не смотреть туда. (Г. Бакланов. Июль 41 года; НКРЯ); В течение ночи я трижды снимала трубку и только усилием воли заставляла себя не звонить вам (Э. Радзинский. Она в отсутствие любви и смерти; НКРЯ)). Точно так же совесть далеко не всегда выступает как «нравственный тормоз», останавливающий систему, иногда она оказывается силой, приводящей систему в движение (Совесть каждого артиста должна заставить его делать это (Б. Покровский. Федор Шаляпин; НКРЯ); А все-таки пошел, потому что тебя твоя совесть рабочая заставила (Н. Островский. Как закалялась сталь; НКРЯ)). Далее, силами, как «приводящими систему в действие», так и «останавливающими ее» в «наивной картине мира, воплощенной в русском языке», являются различные по характеру и онтологическому статусу чувства (страх, стыд, долг, честь)[80]80
  Я проиллюстрирую обе возможности на примере слова «долг»: «И не боязнь расстаться с комсомольским билетом, а вошедшее в кровь и плоть чувство долга заставило Сашу Маринеско, не долго раздумывая, сказать себе это “надо”» (А. Крон. Капитан дальнего плавания; НКРЯ); «Тысячами нитей он был связан с жизнью евреев страны, с драмами тех, кто, возвращаясь из эвакуации на родные пепелища, оказывались изгоями: чувство долга и совесть не позволяли ему отворачиваться от чужих бед и страданий – и он погружался в эту боль» (А. Борщаговский. Несыгранный «Гамлет»; НКРЯ). не пойдем гулять), ментальных (Он подумал, что если будет дождь, они не пойдут гулять) и контрфактических высказываний (Если бы пошел дождь, мы не пошли бы гулять) (De Vega et al. 2007; De Vega 2008).


[Закрыть], и это никак не отражено автором, о долге и чести не говорящим вообще, а страх и стыд рассматривающим не как силы, а как элементы эмоциональной системы человека. Эти примеры, число которых можно многократно умножить, показывают, что предложенная в статье модель не отражает всего многообразия и всей сложности семантических структур, связанных с понятием «человек» в русском языке.

1.1. Автор нигде не оговаривает, с языком какого периода он работает. По умолчанию это современный русский язык, но он приводит примеры из текстов конца XIX – начала XX века (В. Короленко, Н… Бердяев), что предполагает неизменность «наивной картины человека» в русском языке на протяжении XX-е столетия. Однако, это с очевидностью не так: уже упомянутая выше «рабочая совесть», а тем более «партийная совесть» почти невозможны в языке конца XIX века. Идеологические модели советской культуры заметно трансформируют семантические образы человека в языке советского времени.

2. Чтобы выявление внеязыковых предпосылок проведенного Апресяном анализа было более наглядным и образ идеального носителя русского языка, не знающего ничего о русской культуре, получил хотя бы условное образное воплощение, я хотел бы обратиться к рассказу Л. Андреева «Правила добра» (Андреев 1988 (1911)), предлагающего, кажется, подходящую для данного случая модель. В рассказе «некий здоровенный пожилой черт» по прозвищу Носач неожиданно возлюбил добро и возлюбил настолько сильно, что пришел к приходскому священнику с требованием научить его делать добрые дела. К этому моменту он уже знал в совершенстве Библию; позднее, наставляемый священником, он прочитал в подлиннике сочинения отцов церкви и сам начал создавать весьма остроумные богословские схемы. Однако это не приблизило его к пониманию того, что такое добро. Смущаемый его вопросами наставник, сообщив ему два главных правила («если кто попросит у тебя рубашку, то ты и последнюю отдай» и «если кто тебя по одной щеке ударит, то ты и другую подставь»), отправил его в мир. Результаты этого путешествия оказались плачевными. Черт, не уразумев, что «святые слова сии имеют распространительное толкование», натворил много бед, приобрел шишку на темени, кровоподтеки и ссадины на лице, но делать добро так и не научился. Отчаявшийся священник написал черту подробный распорядок на каждый день, которому тот жестко следовал после смерти наставника. Однако часть страниц оказалась утерянной, и в дни, которые не были описаны в рукописи, Носач «удалялся в свой темный чердачный угол и там застывал в бездействии».

Кажется, что герой рассказа Андреева (при «распространительном толковании») дает определенное представление об «идеальном носителе языка», лишенном какой-либо связи с культурной традицией. Попробуем взглянуть на предложенное Ю. Д. Апресяном описание его глазами.

Один из первых вопросов, который возникает при взгляде с такой позиции – почему совесть как объект, которым обладает человек (ну совесть-то у тебя есть? (ср. ну тетрадь-то у тебя есть?); совсем совесть потерял; имей совесть!; ни стыда, ни совести и др.) и совесть как субъект, как «некое существо внутри человека» – не омонимы (совесть₁ и совесть₂), а две разные стороны одного и того же явления. Различие в их семантических и синтаксических свойствах делает предположение об омонимах более правдоподобным. Далее, если обратиться к совести₂, то как мы должны понимать это «некое существо внутри человека» – буквально или метафорически? Как «идеальный носитель языка» может понять различия в конструкциях его давно мучила совесть и его давно мучили глисты, например? А если он при этом никогда не испытывал физической боли (ведь физическая боль выводит нас за рамки языковых фактов, обращая к психосоматической реальности)?

Еще один пример, обращающий к реалиям советского периода. Как этот «идеальный носитель», не имеющий опыта жизни в советской культуре, может понять смысл выражения «партия – ум, честь и совесть нашей эпохи»? Что здесь имеется в виду: что партия – некое существо внутри эпохи, судящий эпоху судья? Или что эпоха имеет совесть (как некоторый объект) и эта совесть – партия? Или что-то еще?

Подобные примеры, которых можно привести значительно больше, отчетливо показывают, что утверждение Ю. Д. Апресяна об использовании им в анализе исключительно фактов языка – иллюзия, что он неявно опирается в нем на психологический и социокультурный материал, и именно это отсутствие осознанности, отсутствие должной степени рефлексии приводит к тому, что внеязыковой материал присутствует в нем в действительно «наивной», донаучной форме, придавая «наивность» всей предложенной модели.

3. Неясно, как автор приходит к приводимым им результатам, как проверить их корректность. Если в простых случаях можно говорить об интуиции обычного носителя языка, то для таких сложноорганизованных категорий, как человек, этой интуиции оказывается явно недостаточно (человек выступает здесь как социокультурное существо, и социокультурный фактор становится в данной ситуации, по крайней мере, не менее значимым, чем языковой). В подобных случаях особенно важно эксплицировать и объективировать (с помощью статистического анализа контекстов, например) методологию получения результатов и критерии их проверки.

Еще раз подчеркну, что проведенный здесь анализ можно распространить и на другие работы Московской семантической школы (см., напр.: Левонтина 2006; Крылова 2006). Ограниченность и неотрефлексированность методологии проявляется в них еще более отчетливо.

Подводя итоги данной главы, важно подчеркнуть следующее: В проанализированных нами теоретических конструкциях язык предстает статичной, замкнутой на себя системой, возвышающейся над культурным контекстом. Ни в модели Вежбицкой, ни в модели Мельчука – Апресяна – Жолковского не заложена идея динамики, идея изменения языка и механизмы описания такого изменения. • Если говорить о лингвистике в целом и лексической семантике в частности как строгой науке, вызывают существенные вопросы критерии верификации утверждений семантических теорий.

Главным критерием здесь становится языковая интуиция самого лингвиста, которого сложно считать беспристрастным судьей созданных им или его коллегами конструкций. Особенно это бросается в глаза, когда лингвист начинает работать с понятиями, глубоко укорененными в психологическом, философском, социокультурном контексте (такими, как человек, например).

«Замыкание на себя» придает семантическим теориям квази-религиозный, «марксистско-фрейдистский» (по Попперу) оттенок. За разрабатываемыми моделями стоит представление о человеке как автомате, в котором ум (душа) и тело либо функционируют независимо друг от друга, либо тело доставляет уму внешние сигналы, которые затем перерабатываются в сознании, действующем подобно компьютеру. Тело непосредственно не участвует в процессе такой переработки. Основания и наиболее отчетливое и бескомпромиссное описание модели данного типа содержатся в трудах рационалистов XVII века, но в целом она соответствует позитивистской в широком смысле слова ветви в философии XX века, за которой стоят имена Рассела, раннего Витгенштейна, Карнапа, Шлика и др. Другим неявно формулируемым теоретическим основанием концепции служит представление о математической теории как образце структурной организации для языка. Это представление ведет к моделированию естественного языка по образцу искусственного, в основе которого лежит сведенный к предельному минимуму набор базовых операций, а разнообразие достигается путем их повторения, чередования и объединения.