Текст книги "Лексическая семантика. Культурно-исторический подход"

В базовом для данного исследования проблемном поле следует выделить три психологические школы, влияние которых на дальнейшее развитие когнитивной науки можно считать определяющим: гештальт-психологию, генетическую психологию Ж. Пиаже и культурно-историческую психологию Л. С. Выготского. Наш анализ мы начнем с гештальт-психологии.

Ключевым для гештальт-психологов становится обсуждаемое в предыдущем разделе понятие интуитивного озарения, инсайта. Один из основателей гештальт-психологии М. Вертгеймер в своей итоговой монографии противопоставил формально-логической дедукции и операции индуктивного обобщения особый тип мышления, ведущий к глубинному пониманию объекта или явления, тип, который он назвал продуктивным мышлением (Вертгеймер 1987 (1943), с. 34–35). Это форма мышления, по его утверждению, направлена на постижение инвариантной структуры соответствующего предмету или явлению целого, сохраняющейся при различных трансформациях частей. Такая форма мышлеия представляет собой когнитивный акт, который опирается на совокупный опыт человека, включающий его перцепцию и проприоцепцию (подробнее см.: Глебкин 2010, с. 60–61). В. Келер использовал эти идеи в своих исследованиях интеллекта человекообразных обезьян, показав, что способность к инсайту, к выходящему за рамки метода «проб и ошибок» интуитивному решению задачи при определенных условиях (присутствие всех необходимых для решения задачи элементов в одном с шимпанзе оптическом поле) присуща не только людям, и установив связь между когнитивными процессами у людей и у животных (Келер 1998 (1917)).

В контексте данного исследования необходимо упомянуть также работы К. Левина по теории поля в психологии и социальных науках, генетически связанные с традицией гештальт-психологии (Левин 2000 (1940–1947)). Распространив физическую теорию поля на психологическое и социальное пространства, Левин предложил интерпретировать поведение индивида как результат различных сил, действующих на него. Наряду с физическими силами он говорил также о психологических и социальных, на более привычном языке выражаемых понятиями мотивов, стимулов, потребностей, препятствий. Возможно, излишне формализованная в первоначальном варианте и опирающаяся на слишком непосредственные аналогии с математикой и физикой, теория Левина оказала при этом заметное влияние на других психологов, в частности, на Л. С. Выготского.

В отличие от работ гештальт-психологов, для которых проблемы языка и речи носили, в целом, вторичный характер, в культурно-исторической психологии вопрос о соотношении мышления и речи был одним из определяющих. Для целей данной книги важны несколько моментов психологического учения Л. С. Выготского.

1. Мышление и речь имеют различные генетические корни. Инструментальное мышление, предполагающее простейшее использование орудий, не связано с речью и встречается уже у обезьян и детей 9–12 мес., а голосовая реакция изначально выполняет функции выражения эмоций и социального контакта (Выготский 1982 (1934), с. 110; Выготский 1983 (1931), c. 166–167).

2. Мышление, связанное с речью и словом, не является статичной структурой, оно эволюционирует со временем. Специфика создаваемых человеком речевых конструкций, специфика языка, на котором он говорит, связана с особенностями используемых им когнитивных моделей. Речь ребенка в возрасте 1–2 лет Выготский называет автономной речью. Автономный язык аграмматичен, в нем отсутствуют законы объединения отдельных слов в связную речь. «Здесь господствуют совсем другие законы связывания и объединения слов – законы объединения междометий, переходящих друг в друга, напоминающих ряд бессвязных восклицаний, которые мы издаем иногда в сильном аффекте и волнении» (Выготский 1984 (1933/34), с. 328). Слова автономной речи отличаются от слов обычного языка фонетически («пу-фу», «бо-бо»), и, что более важно, по значению (Выготский 1984 (1933/34), с. 326). В качестве иллюстрации Выготский обращается к автономному слову «пу-фу». «Оно означает бутылку с йодом, сам йод, бутылку, в которую дуют, чтобы получить свист, папиросу, из которой пускают дым, табак, процесс тушения, потому что там тоже надо дуть, и т. д. Слово, его значение охватывает целый комплекс вещей, которые у нас никак не обозначаются одним словом. Эти слова со стороны значений не совпадают с нашими словами, ни одно из них не может быть полностью переведено на наш язык» (там же, с. 326–327). Более того, оказывается, что это значение носит не предметный, а ситуационный характер, оно, неустойчиво, изменчиво, зависит от конкретной ситуации, в значительной степени определяясь субъективным опытом ребенка (там же, с. 333). Далее, как отмечает Выготский, «слова автономной речи имеют индикативную и номинативную функцию, но не имеют сигнификативной функции. Они не обладают еще возможностью замещать отсутствующие предметы, но могут в наглядной ситуации указывать на ее отдельные стороны или части и давать этим частям название. Поэтому с помощью автономной речи ребенок может разговаривать только о том, что он видит, в отличие от использования развитой речи, когда мы можем разговаривать о предметах, не находящихся перед глазами» (там же, с. 332).

Этим особенностям языка соответствует особый тип мышления, который Выготский называет «мышлением в комплексах»[96]96
  Если следовать тексту Выготского, то с автономной речью, видимо, надо соотнести не стадию «мышления в комплексах», а предшествующую ей стадию синкретического мышления, которой соответствуют не комплексы, а «кучи» предметов. Однако по описанию Выготского сложно понять качественную разницу между комплексами и кучами. Говоря о куче, он подчеркивает хаотическое, синкретическое сцепление объектов, опирающееся не на объективные связи, но на субъективный опыт ребенка, но тут же отмечает, что в этих «неупорядоченных синкретических кучах предметов отражены в значительной степени и объективные связи постольку, поскольку они совпадают со связью впечатлений и восприятий ребенка» (Выготский 1982 (1934), с. 137). Действительно, в ситуации с приведенным выше словом «пу-фу» мы видим отчетливое наличие различных связей «ближнего порядка», спонтанно сменяющих друг друга: бутылка с йодом – йод – бутылка (связь: целое – часть); бутылка с йодом – папироса, из которой пускают дым (связь: форма и функция – дым выходит из папиросы подобно тому, как йод выливается из бутылки) и т. д. Другими словами, «кучу» логичнее было бы рассматривать как раннюю форму комплекса.


[Закрыть]. Если не вдаваться в детали, можно сказать, что под комплексами Выготский понимал структуры, в которых отсутствует «дальний порядок», задающий универсальные принципы их внутренней организации, но присутствует «ближний порядок» связей между элементами, определяющийся повседневным опытом человека. Другими словами, существует определенный принцип, связывающий соседние элементы (появление в определенном контексте, форма, цвет, функция и т. д.), но этот принцип меняется при переходе от области к области и не выдерживается на протяжении всей структуры. «Самое существенное для построения комплекса то, что в основе его лежит не абстрактная и логическая, но конкретная и фактическая связь между отдельными элементами, входящими в его состав. Так, мы никогда не можем решить, относится ли данное лицо к фамилии Петровых и может ли оно быть так названо, основываясь лишь на логическом отношении его к другим носителям той же фамилии. Этот вопрос решается на основании фактической принадлежности или фактического родства между людьми» (Выготский 1982 (1934), с. 148)[97]97
  Ср. высказывание Витгенштейна, описывающего характер связей между вещами и процессами, обозначаемыми некоторым словом: «Я не могу охарактеризовать эти подобия лучше, чем назвав их “семейными сходствами”, ибо так же накладываются и переплетаются сходства, существующие у членов одной семьи: рост, черты лица, цвет глаз, походка, темперамент и т. д. и т. п. – И я скажу, что “игры” образуют семью. И так же образуют семью, например, виды чисел. Почему мы называем нечто “числом”? Ну, видимо, потому, что оно обладает неким – прямым – родством со многим, что до этого уже называлось числом; и этим оно, можно сказать, обретает косвенное родство с чем-то другим, что мы тоже называем так. И мы расширяем наше понятие числа подобно тому, как при прядении нити сплетаем волокно с волокном. И прочность нити создается не тем, что какое-нибудь одно волокно проходит через нее по всей ее длине, а тем, что в ней переплетается друг с другом много волокон» (Витгенштейн 1994, с. 111).


[Закрыть]. С развитием изменяется структура комплекса, в нем все заметнее становятся объективные связи. Наиболее развитую форму комплекса Выготский называет псевдопонятием, отмечая, что внешне эта структура напоминает понятие, но за ней стоят принципиально иные, чем в случае понятия, когнитивные операции (Выготский 1982 (1934), с. 148)[98]98
  Развитие идей Выготского о «мышлении в комплексах» в работах последующих исследователей кратко обсуждается в седьмой главе.


[Закрыть].

Важным для дальнейшего является замечание Выготского, что эволюция значений слов в повседневном языке подчиняется принципам «мышления в комплексах»:

«Возьмем для примера историю русского слова “сутки”. Первоначально оно означало “шов”, “место соединения двух кусков ткани”, “нечто сотканное вместе”. Затем оно стало обозначать всякий стык, угол в избе, место схождения двух стен. Далее в переносном смысле оно стало обозначать сумерки – место стыка дня и ночи, а затем уже, охватывая время от сумерек до сумерек, или период времени, включающий утренние и вечерние сумерки, оно стало означать “день и ночь”, т. е. сутки в настоящем смысле этого слова.

Мы видим, таким образом, что такие разнородные явления, как шов, угол в избе, сумерки, сутки, объединяются в историческом развитии этого слова в один комплекс по тому же самому образному признаку, по которому объединяет в комплекс различные предметы ребенок» (Выготский 1982 (1934), с. 164)[99]99
  Следует отметить, в частности, что идея мышления в комплексах дает основу для понимания метонимии, если рассматривать ее не как исключительно языковой, но как когнитивный процесс. Подробно мы остановимся на этом в седьмой главе.


[Закрыть].

3. Еще одним принципиальным положением Выготского является утверждение об аффективно-волевой природе мышления, выраженное в его поздних работах в идее связности с полем. Структура психологического поля, по Выготскому, определяется сложным взаимодействием внешней ситуации и внутренних установок человека, и одни и те же обстоятельства могут вести к принципиально различным аффективно-мотивационным схемам. «Например, ряд людей ждет трамвая, для всех как бы одинаковая ситуация ожидания, однако для того, кто из-за отсутствия трамвая может опоздать к поезду, это поле получит другой психологический смысл, чем у человека, который никуда не торопится. У большинства ожидающих будет в зависимости от цели их поездки разное психологическое поле. Психологическое поле определяется поэтому теми потребностями, аффективными побуждениями, которые в данный момент имеются у личности, в зависимости от них разные моменты внешней ситуации займут то или иное место в психологическом поле и получат различное побудительное значение» (Самухин и др., 1981 (1934), с. 126). Аффективно-волевая составляющая, по Выготскому, формирует когнитивные доминанты, направляя когнитивные процессы по более или менее жестко заданным каналам и не позволяя им отклоняться в сторону. В ситуации простого по структуре психологического поля с ярко выраженной аффективной составляющей когнитивные процессы вводятся в строго определенные рамки, и созданный для них жесткий структурный каркас разрушает возможность «мышления о мышлении», т. е. возможность рефлексии, оценки собственных действий и стоящих за ними когнитивных процедур. С другой стороны, в заданных границах когнитивная деятельность резко активизируется, подпитываемая аффективной составляющей. Выготский использует понятие связности с полем, по крайней мере, в двух конкретных случаях, удовлетворяющих указанному выше условию: при исследовании психологических механизмов деменции, возникающей при болезни Пика, и при анализе развития мышления в раннем детстве. В первом из них ему и коллегам, опираясь на описанный инструментарий, удается показать, что «деменция представляется… не простым, хаотически построенным конгломератом отдельных исковерканных и утраченных функций, но определенной структурой, целостной, закономерно построенной картиной психической жизни, подчиненной общим психологическим закономерностям, приобретающим качественно своеобразное выражение при данных конкретных патологических условиях» (там же, с. 148–149). Во втором случае он обращает внимание на связанность мышления ребенка с ситуационным полем, говоря об аффективной заряженности каждой попадающей в поле его зрения вещи (Выготский 1984а (1933/34), с. 345), и исследует способы преодоления этой связанности, операции, выводящие ребенка за рамки привычного для него повседневного контекста. Выготский находит такие механизмы в игре, рассматриваемой им в качестве ключевого для ребенка способа формирования произвольной позиции, как в эмоциональном, так и в рациональном плане (Выготский 2004 (1933)).

4. Любопытной и, несмотря на всю полемичность, важной в методологическом отношении является предложенная отечественным исследователем концепция формирования письменной речи. Выготский утверждает, что рисунок, письменный знак на ранних стадиях оказывается у ребенка закрепленным, зафиксированным жестом. Ребенок изначально не рисует, изображая окружающую его реальность, а указывает, и его рисунок фиксирует этот указательный жест. Неважно, какой предмет изображается ребенком, для него важны не форма и структура предмета, а способ взаимодействия с ним. Именно поэтому он легко принимает в игре, что карандаш – это извозчик, часы – аптека, и сам достраивает эту условную ситуацию (цифра на циферблате – лекарство и т. д.) (Выготский 2004а (1928/9), с. 425–430). Позднее рисунки превращаются в своеобразную форму речи, в графическую речь, рисунок содержит в себе рассказ, а затем ребенок переходит от рисования вещей (символизм первого порядка) к рисованию слов (символизм второго порядка). Письмо для ребенка, осознающего суть письменной речи – это рисование не вещей, а слов (там же, с. 433–440).

Для нас в приведенной картине интересно представление о языке как свернутой форме реального действия, как вырастающей из него и являющейся его символическим продолжением и одновременно символическим хранилищем структуре. Сама методология здесь, как мы видим, кардинально противоречит представлениям Хомского о языковой способности как автономной системе в человеке.

Еще одним направлением, существенно повлиявшем на концептуальный каркас современных психологических представлений о когнитивных процессах, является генетическая психология Жана Пиаже. Основной пафос его исследований состоит в преодолении изоляционистского взгляда на мышление, при котором оно рассматривается как процедура, осуществляемая в особой реальности по особым (описываемым формальной логикой) законам. Пиаже настаивает на обратном соотношении между логикой и мышлением: «логика является зеркалом мышления, а не наоборот» (Пиаже 1994, с. 81). Можно сказать, что логика – это идеальная модель, идеальный каркас для описания реальных когнитивных процессов, никогда полностью не воплощающийся в реальность. С другой стороны, само мышление и связанная с ним речь (вербальное поведение) представляют собой интериоризацию действия, т. е. действие, которое замещает вещи знаками (ср. с Выготским). Все базовые законы мышления являются результатом интериоризации действий человека как физического тела и как социокультурного существа (подробнее см.: Глебкин 2010, с. 63–65).

Пиаже специально не занимался проблемами языка, но в первой главе мы обсуждали сформулированный им в полемике с Хомским взгляд на язык, который чрезвычайно важен для нас в методологическом отношении. В полном соответствии с представлениями о мышлении как интериоризованном действии и логике как идеальной модели мышления, он рассматривает синтаксис языка как интериоризацию понимаемого в широком смысле «синтаксиса» повседневных бытовых действий, таких как открывание рта или открывание коробки. Относительная автономия синтаксиса в языке является прямым отражением такой автономии в повседневной практике человека.

Пожалуй, наиболее существенным для данной монографии направлением развития сформулированных выше концепций в современной психологии и когнитивной науке можно считать комплекс идей, связанных с понятием grounded cognition (возможный перевод этого сочетания на русский язык – укорененное в природном и социокультурном окружении познание). Важнейшим элементом grounded cognition, часто используемым как его синоним, является embodied cognition или embodiment («отелесненное», вырастающее из перцептивного и проприоцептивного опыта познание). Другими словами, название подчеркивает прямое влияние перцепции и проприоцепции на осуществление ментальных актов[100]100
  O grounded cognition и его отношении к embodiment см., напр.: Barsalou 2008; Barsalou 2010.


[Закрыть].

О значимости телесных проекций для осуществления когнитивных процессов говорили гештальт-психологи. Крайне показательными являются также опросы Ж. Адамара, в которых некоторые ведущие математики и физики-теоретики первой половины ХХ века указывали на значимость психосоматических факторов в процессе совершаемых ими научных открытий (Глебкин 2010, с. 61–62). Цитируемое А. Пуанкаре высказывание Э. Оже «Ноги – колеса мысли» образно характеризует идею embodiment. В последние три десятилетия эти наблюдения дополнились весомым массивом разнообразных экспериментальных подтверждений.

Первая группа экспериментов связана с сопоставлением реальной перцепции или движения и их воспроизведением в процессе зрительного наблюдения, мысленного представления или вербального выражения. Эксперименты выявляют отчетливый параллелизм между возбуждением нейронных сетей, соответствующих ситуациям указанных типов. Число таких экспериментов измеряется сотнями, если не тысячами; ниже я приведу лишь несколько описаний, характеризующих основную идею.

Первые исследования в данной области были осуществлены в начале ХХ века. Одной из наиболее ранних иллюстраций можно назвать открытие Перки-эффекта (Perky 1910)[101]101
  Перки-эффект был открыт в результате серии экспериментов проводившихся в лаборатории Э. Титченера. К. Перки был одним из его студентов. Обзор последующих исследований визуального воображения, отталкивающихся от работы Перки, см., напр., в: Ishai, Sagi 1997.


[Закрыть]. Эксперимент проходил следующим образом: испытуемого помещали перед экраном и просили вообразить определенный предмет (банан или лист), а потом, не говоря ему об этом, проецировали данный предмет на экран, сначала очень слабо, за порогом восприятия, но затем все более и более отчетливо. Исследователи обнаружили, что выполнявшие задание участники эксперимента не могли четко зафиксировать момент появления реальной проекции на экране, хотя это легко делали испытуемые из контрольной группы, просто смотревшие на экран без всяких предварительных установок. На языке современной нейропсихологии этот результат обычно интерпретируется как близкое соответствие между нейронными сетями, возбуждающимися в процессе мысленного представления банана и его созерцания. Многочисленные исследования, осуществленные в последние десятилетия, дали разнообразные подтверждения Перки-эффекта и свидетельства теснейшей связи между воображением и непосредственным восприятием, осуществляющимся не только в зрительных, но и в слуховых, обонятельных и других образах (воображение запахов, звуков и др.)[102]102
  Хотелось бы специально подчеркнуть, что речь идет не о тождественности нейронных сетей, но лишь о близком соответствии между ними.


[Закрыть] (см., напр.: Farah 1988; Hubbard, Stoeckig 1988; Farah 1989; Kosslyn et al. 1993; Zatorre, Halpern 1993; Djordjevic et al. 2004).

Параллелизму между актуальным действием и зрительным восприятием также посвящено значительное число работ, среди которых необходимо выделить открытие зеркальных нейронов, осуществленное в начале 1990‐х Дж. Ризолатти с коллегами. Наблюдая за обезьянами, получающими еду от экспериментатора, исследователи обнаружили, что группы нейронов, ответственных за моторные операции с пищей (захват и удержание), возбуждаются не тогда, когда обезьяны видят пищу, а тогда, когда они видят, как экспериментатор берет ее. Результаты эксперимента привели к предположению, что наблюдение за каким-либо действием как в зеркале отражается в восприятии наблюдающего и бессознательно воспринимается им как нечто близкое ситуации, в которой он сам совершает данное действие. Позднее это открытие было подтверждено многочисленными исследованиями нейронных процессов как у обезьян, так и у людей[103]103
  Историю открытия и дальнейшего развития концепции «зеркальных нейронов» см. в работе: Rizzolatti, Fabbri-Destro 2010, где описано, в частности, различие процессов у обезьян и у людей. См. также: Rizzolatti, Craighero 2004; Gibbs 2005, p. 42–78; Rizzolatti, Sinigaglia 2007; Rizzolatti, Fabbri-Destro 2010; Hari, Kujala 2009; Hari 2011.


[Закрыть]. Не обсуждая здесь всего разнообразия интерпретаций приведенных экспериментальных данных, хотелось бы обратить внимание на два очевидных момента, использованных как методологическая основа в анализируемых в следующих главах лингвистических теориях: во‐первых, действие и зрительное восприятие существуют в человеке не как два отдельных модуля, две независимые системы, а тесно коррелируют между собой; во‐вторых, человеческое сознание и человеческий мозг, будучи самым непосредственным образом включенными в процессы коммуникации, обладают гораздо меньшей степенью автономии, чем это было принято считать в классических философских теориях. В каком-то смысле полученные результаты дают основания и указывают направление для конкретной интерпретации предложенной Дильтеем концепции интуитивного понимания. Опорой для такого понимания является общий для людей опыт, репрезентирующийся в общности возбуждаемых нейронных сетей.

Следующая группа экспериментальных исследований, на которую следует обратить внимание, связана с влиянием перцепции на мышление, с выявлением перцептивного компонента в когнитивных процессах. Эта группа соотносится с упомянутыми выше наблюдениями Адамара. Остановимся в качестве иллюстрации на двух экспериментах. В исследованиях Д. Лэнди и Р. Голдстоуна показано, что при предъявлении испытуемым линейных уравнений вида 3х+2=8, сопровождаемых фоновым движением, либо сонаправленным с направлением осуществления преобразований (в данном случае, слева направо; 3X=8–2, Х= (8–2)/3), либо направленным в противоположную сторону[104]104
  Уравнение появлялось на мониторе в центре экрана; фоновое движение представляло собой движение небольших серых кругов, расположенных над и под уравнением.


[Закрыть], число ошибок в решении и время, затраченное на него, возрастали при противонаправленном движении, причем этот фактор оказался заметнее для более успешных и опытных в решении таких задач испытуемых (см.: Landy, Goldstone 2009)[105]105
  Данный эксперимент вместе с рядом других, аналогичных по задачам, анализируется и в работе: Goldstone et al. 2010. См. также: Kellman et al. 2010.


[Закрыть].

В экспериментах И. Ванкова и Б. Кокинова участникам предлагались изображения предметов, образующих или не образующих осмысленные пары (утюг – гладильная доска, топор – полено, или, соответственно, утюг – полено) и вместе с этим на правую и левую руки по отдельности и затем на обе руки одновременно надевались полукилограммовые браслеты[106]106
  Следует отметить, что все испытуемые были правшами.


[Закрыть]. В эксперименте измерялось время реакции, т. е. время, необходимое для того, чтобы определить, соответствуют или не соответствуют предметы друг другу. Оказывалось, что наличие браслетов на обеих руках не изменяет время реакции по сравнению с ситуацией их отсутствия, наличие только на правой – немного увеличивает это время, только на левой – заметно увеличивает его (см.: Vankov, Kokinov 2011). Если в предыдущем эксперименте был установлен факт непосредственной корреляции зрительного движения с ментальным движением, то здесь мы можем наблюдать, как нарушение проприоцептивного баланса ведет к осложнениям в когнитивных операциях.

Следующая группа экспериментов обращается уже непосредственно к языку. Полученные здесь результаты показывают, что слова и предложения прямо связаны с перцептивными структурами, и семантическая информация «цепляет», по крайней мере, часть нейронных цепей, запускающихся и при обычной перцепции. Так, в серии экспериментов был выявлен аналог Перки-эффекта для языка (обзор см. в работе: Bergen 2007, c. 286–289). Испытуемые слышали предложение, в котором описывалось движение вверх, вниз, к субъекту или от субъекта (например, Подводная лодка начала погружение – движение вниз; Алексей уходил от нас все дальше и дальше – движение от субъекта) и одновременно наблюдали на экране визуальную иллюзию движения в одном из этих направлений. Задание для участников состояло в том, чтобы определить, является ли услышанное предложение осмысленным. Ответ на этот вопрос занимал у них больше времени в случае, если направления движения в предложении и на экране совпадали (т. е., в традиционной интерпретации, одни и те же нейронные сети вовлекались в различные процессы, и на их обработку требовалось больше времени). Разнообразные вариации такого рода экспериментов установили отчетливую корреляцию (проявляющуюся в возбуждении одинаковых или, по крайней мере, частично совпадающих нейронных цепей) между семантически воспринимаемым и видимым движением.

Другая серия экспериментов выявила аналогичную корреляцию между моторно-топологическими схемами действия и значением отдельных глаголов (обзор см. в работе: Bergen 2007, c. 289–294). Один из вариантов выглядел следующим образом. Сначала перед участниками появлялась картинка с изображением некоторого действия (например, подпрыгивания), а затем сразу вслед за ней на экране появлялись глаголы, соответствующие картинке (подпрыгивать), не соответствующие, но описывающие действия, производимые теми же частями тела (бежать, например) и другими частями тела (например, чесаться). Требовалось определить, соответствует ли значение глагола предшествующей картинке. Оказалось, что на отрицательный ответ для бежать уходит больше времени, чем для чесаться. В других экспериментах, где появление глагола предшествовало появлению картинки или испытуемым были предложены два глагола, результаты оказались аналогичными. Так, в случае пар глаголов идти – шагать, идти – танцевать, идти – сердиться времени на отрицательный ответ для идти – танцевать требовалось больше, чем для идти – сердиться[107]107
  Интересно отметить, что время задержки зависит от типа культуры. Так, для китайцев оно оказывается существенно большим, чем для американцев.


[Закрыть].

Интересный эксперимент другого рода описан в работе Т. Мэтлока (Matlock 2004). Участникам предлагались две идентичные текстуально и различавшиеся лишь цифрами истории, моделирующие фиктивное движение. В одном из вариантов эксперимента описывалось, как некая девушка едет по шоссе 49 сквозь пустыню к дому своей родственницы, и в одном случае подчеркивалась длительность путешествия, а в другом – его краткость (большая пустыня – небольшая пустыня; это заняло у нее целых 7 часов – это заняло у нее только 2 часа и т. д.). После этого участникам задавался вопрос: «Соответствует ли переложение Шоссе 49 проходит сквозь пустыню рассказанной истории?» В случае «долгого» сценария на ответ уходило больше времени, чем в ситуации «краткого». Когда вопрос был переформулирован в виде «Соответствует ли предложение Шоссе 49 находится в пустыне рассказанной истории?», ответ для долгого и краткого сценариев оказался одинаковым.

Аналогичное исследование было проведено А. Гленбергом с коллегами (Glenberg et al. 1987). Участникам эксперимента предлагался рассказ про марафонца, который в одном варианте надел спортивную майку, чтобы бежать кросс вокруг озера, а в другом, наоборот, предварительно снял ее (оба варианта были текстуально абсолютно идентичны, различаясь лишь одним словом). Затем участники должны были ответить на вопрос, встречается ли в рассказе слово «майка». В первом случае времени на ответ требовалось меньше, чем во втором.

Описанные эксперименты, как и ряд других подобного рода[108]108
  См. также: Bower, Morrow 1990; Wilson et al. 1993; Just 2008. Ср.: Sanford 2008, где делается попытка проблематизировать ситуацию и избежать односторонних интерпретаций приведенных фактов.


[Закрыть], показывают, что человек в процессе чтения текста создает ментальную модель описываемых событий, задействуя (по крайней мере, частично) нейронные схемы, которые используются при реальном движении. Картина для языка в целом соотносится с описанной выше моделью «зеркальных нейронов», только теперь вместо созерцания реальной картины читатель (или слушатель) «созерцает» ее семантический образ. Реальность, воспринимаемая нами посредством языка, не отличается принципиально от перцептивно ощущаемой реальности.

Наряду с описанными экспериментальными исследованиями важное место в мировоззренческом фундаменте для построения антропоцентричных семантических моделей занимают теоретические обобщения, отчасти базирующиеся на описанных данных, отчасти опирающиеся на иной экспериментальный материал. Эти теории предлагают как отдельные понятия, которые потом будут использоваться в «антропоцентричной семантике», так и значимые теоретические блоки.

Обзор таких теорий хотелось бы начать с осуществленных в 1970‐е годы Э. Рош исследований по категоризации объектов (Rosch 1973, Rosch 1975, Rosch 1975a, Rosch 1977; обзор см., напр., в: Rosch 1988). Результаты этих исследований можно сформулировать следующим образом: а) В отличие от формально-логических аристотелевских категорий, для которых все элементы категории равноправны и представляют ее в равной степени, категории, в которых человек осмысляет окружающий мир и взаимодействует с ним, обладают неоднородной структурой. В них есть выделяющиеся элементы (прототипы), представляющие категорию «лучше», чем другие, выполняющие функцию «якорей» (ideal anchoring points), задающих точки опоры для построения или восприятия неустойчивого категориального массива. Эта неоднородность выявляется в специальных психолингвистических экспериментах, но она заметна и в повседневном опыте. Так, мы можем сказать, что 996 – это почти 1000, но не наоборот, или что линия, составляющая угол 85⁰ с горизонталью, расположена почти вертикально, но не наоборот (Rosch 1975, p. 533–534, 544–545; Rosch 1975a, p. 193–194, 225)[109]109
  Интересно, что Рош ссылается здесь на Вертгеймера, подчеркивая таким образом свою преемственность с традицией гештальт-психологии. См.: Rosch 1973, p. 330; Rosch 1975, p. 532–533.


[Закрыть]. б) Структура массива и принципы категоризации различаются для естественных категорий (таких, как цвет и форма, например) и искусственных, возникающих в процессе человеческой деятельности (домашние животные, машины). Если в первом случае структура категории в целом близка для разных культур и определяется психофизиологическими особенностями человека как вида, то во втором случае определяющим фактором для категоризации и выделения прототипов становится культурный контекст. При изменении контекста структура категории тоже может изменяться, что крайне маловероятно для категорий первого типа (Rosch 1973, p. 348–349; Rosch 1975a, p. 224). в) Наряду с «горизонтальным» структурированием категорий в восприятии можно говорить и о вертикальной иерархии. Существует три уровня категоризации объектов: роды, виды, подвиды. Базовым для восприятия является средний уровень (не мебель и не венский стул, а просто стул; не животное и не пудель, а собака). Описываемые категориями базового уровня объекты имеют единый по структуре зрительный образ и предполагают общие перцептивные схемы взаимодействия с ними. Они более естественны для ситуации повседневной жизни, чем объекты на двух других уровнях и поэтому, в частности, в первую очередь осваиваются детьми (Rosch 1978, c. 33–35).

Не проводя здесь подробного критического анализа идей Рош[110]110
  См., напр., такой анализ в работах: Фрумкина 1985, с. 25–28; Фрумкина 2007, с. 100–103.


[Закрыть], замечу лишь, что предложенный ей подход обладает определенными сходствами с описанной выше процедурой «мышления в комплексах». Принципиальная разница, однако, состоит в статичности ее модели. Непонятно, как формируется описанная ей структура, может ли она меняться со временем и если да, то какие факторы обусловливают это изменение. Признавая вариативность структуры определенного класса категорий в зависимости от социокультурного контекста, Рош не использует социокультурный анализ в непосредственных исследованиях. Однако возможность для такого анализа заложена в ее позиции и реализуется другими исследователями, развивающими теорию прототипов в рамках культурно-исторического подхода (см., напр.: Geeraerts et al. 1994; Geeraerts 1997; Geeraerts 2006). В третьей части книги мы коснемся этого сюжета более подробно.

Пожалуй, одна из наиболее фундаментальных и заметнее всего повлиявших на «антропоцентричную семантику» моделей была предложена Лоуренсом Барсалоу. Ключевым понятием в ней является система перцептивных символов (perceptual symbol system). Теория была сформулирована в начале 90‐х и в последующее время испытала определенную эволюцию, тем не менее, ее базовые постулаты в целом остались неизменными. По Барсалоу, системы перцептивных символов обладают следующими свойствами[111]111
  Пожалуй, наиболее значимой для понимания идей Барсалоу работой является статья: Barsаlou 1999, где его взгляды изложены в виде системы проиллюстрированных на простых примерах тезисов, а также приведены комментарии значительного числа ведущих когнитивных психологов и когнитивных лингвистов и его ответы комментаторам. Позднейшую эволюцию теории см. в работах: Barsalou 2008; Barsalou et al. 2008.


[Закрыть]:

1. Они создают мультимодальные имитации (simulations) внешних объектов, сохраняя в долговременной памяти информацию, поступающую от внешних органов чувств, а также информацию, полученную благодаря проприоцепции и интроспекции[112]112
  Интроспекцию Барсалоу определяет как внутреннее восприятие (internal perception) мотивов, аффектов, целей, верований, когнитивных операций, мета-познания и других процедур такого рода (Barsаlou 2010, p. 721). Cp.: Barsаlou 1999, p. 585, 629, 645.


[Закрыть] (Barsаlou 1999, p. 580–581; Yeh, Barsalou 2006, c. 352). Так, система перцептивных символов, соотносящихся с понятием «машина», включает в себя зрительный образ машины, звук работающего мотора, запах бензина, определенное положение тела, тактильные ощущения от поворачиваемого руля и нажимаемой педали, возможно, чувство легкого возбуждения, испытываемого в процессе вождения и т. д. (Barsаlou 1999, p. 586; ср. Gibbs 2005, p. 65–66).