Текст книги "Качим-кермек. Возвращение"

«Мультикультурализм» Владимира Глухова

Азию я понял, когда в Пенджикентераз в автобус вошел – там сидела женщина-таджичка, платком закрыто пол-лица, и тут я понял: вот это Азия! Глаза есть, но молчит! Через эту полузакрытостъ я мгновенно тогда все просек,

Владимир Глухов.

В утверждении художника и литератора Владимира Глухова совершенно верно раскрыта система ментальности, способ взаимодействия Востока с миром, основанные на двух противоположностях – барин (внешнее) и захир (внутреннее). Они-то и консервируют энергию в естественной двуликой нише, не позволяя совпадать видимому и реальному. Истинное находится внутри объекта, оно словно скрывается под красочным слоем, а потому внешний образ обманчив и малоинформативен. Вся жизнь и искусство Востока пронизаны этой амбивалентностью, и данный дискурс является неотъемлемой частью произведений Глухова.

Двуединство личности художника проявляется во всем его творчестве, в котором как бы сосуществуют два полюса: Восток и Сибирь, как равновесие неравных, но эквивалентных противоположностей. В силу этого он постоянно ведет два диалога: первый – с национальной восточной традицией, из которой происходит, другой – с тем миром, в котором ныне существует. И каждая сторона нуждается друг в друге, как в зеркале, в котором они могут отражаться.

Восточные темы Глухова – это упоение солнцем, маревом, гедонистической чувственностью, сибирская же серия – это скорбь и сострадание, словно почерпнутые художником из русских икон с изображением Богоматери.

Если на Востоке его влечет общинность, коммунализм несколько пассивного и углубленного в себя социума, по природе своей интровертного, то в Сибири, скорее всего, – соборность и расточительная энергия ее обитателей-экстравертов.

В сибирских композициях Глухова все мощно, лаконично, изображение сжато до предельной эмоциональной напряженности, как, например, в картине с красным Икаром («Вася-Икарушка»), где космический аспект мироощущения так органично слит с житейской повседневностью. Восточные картины – это восхитительные созерцательные фантазии, нередко с мифологическими образами из других культур, а потому трудно понять, являются ли они отражением эмпирической реальности или же дискурсивным полем. Но и среди них порой появляются неожиданные трактовки традиционных героев, например Ходжи Насреддина, состояние которого неоднозначно, подобно наваждению, граничащему почти с безумием.

Любое событие в картинах Глухова уникально и неповторимо, несмотря на, казалось бы, повседневный его характер. Он отчаянно стремится сохранить человека в центре культурного круга. Однако и в восточных, и в сибирских сериях художника тотально отсутствует индивидуальное «я» героев, что не раз было подчеркнуто и самим художником, который писал: «Я Тюмени благодарен за образ Васи, это совершенно реальный был Вася… А потом – посмотрю на многих (вот на Ельцина), да это же Вася!»

Персонажи его картин в принципе неказисты, в некотором роде стереотипны, житейски узнаваемы. Они заключены в некую структуру «праведной повседневности», представленной в своем оригинальном контексте фольклорно-эпическими средствами. В Сибири Глухова влечет уравнивание «святого и бесовского», смятение человека, сиюминутное воздействие его желаний и привязанностей на собственную судьбу. На Востоке художника манит периферийная область, в которой сохранилась архаическая культурная среда и где многое до сих пор принимает форму культового действия. Попадая в нее, он обретает чувство сопричастности исторической родине, включенности в неповрежденный пространственно-временной континуум исконной таджикской культуры.

Несомненно, Владимир Глухов рожден интеллектуальной и художественной средой Таджикистана 70-90-х годов XX века, временем культурного пробуждения и великих археологических открытий на его территории: буддийский монастырь Аджина-тепе с самой большой фигурой спящего Будды, «восточные Помпеи» Пенджикента, грандиозный и несравненный храм огня на Тахти-Сангине, которые до сих пор влекут исследователей всего мира. Отсюда его любовь к выдающемуся археологу Игорю Рубеновичу Пичикяну, который более двадцати лет работал на юге Таджикистана, изучая памятники Бактрии. Да и отец Глухова Иван Алексеевич, казахский мальчик, воспитанный русскими и ставший академиком-химиком в Таджикистане, не мог не оказать духовного воздействия на сына. Отец Владимира и его академическое окружение, по сути, формировали интеллектуальную среду страны советского времени.

Художник помнит то время, когда после развала СССР грянула в Таджикистане гражданская война (1992–1997 гг.), а вслед за обретением страной политической независимости в ней появились представители Запада, которые бешено скупали произведения таджикских мастеров, удивляясь тому, как в этом геополитическом тупике может существовать такая живописная школа. Словом, Глухов формировался в неком вихревом потоке сдвига и смещения, сплава различных культур, открытости, нового ощущения культурной истории. Он не только оказался в эпицентре всех перемен и событий, но нередко и сам становился их участником.

Владимир Глухов принадлежит к поколению таких ярких деятелей таджикской культуры, как кинорежиссер Бахтиер Худойназаров (киноленты «Братан», «Кош ба ош», «Лунный папа») и нонконформист Махмуд Ганиев, своего рода таджикский Анатолий Зверев. Все они способны ощущать жизнь как хаос, соединять одновременно иронию и сарказм, смех и плач, эпатировать своими эксцентричными выходками, никогда не опускаясь до отчуждения себя от традиции. Поэтому Глухов, как и они, противостоит массовому сознанию, ориентированному на социальные штампы, культурные нарративы и её стереотипы.

Не связанные сюжетно произведения художника составляют единый образный ряд, в основу которого положена творческая раскованность и свобода воображения, стилевое многоязычие, стремление выразить нематериальные категории – эмоции, ощущения, настроение, внутреннее беспокойство. Он любит использовать плотные, насыщенные тона, открытые, интенсивные цвета, часто локальное распределение красок на холсте. В его изобразительном языке отсутствует дробность и линеарная жесткость.

По силе дарования Владимир Глухов, на наш взгляд, сопоставим с его соотечественником режиссером Бахтиером Худойназаровым, а потому вслед за ним он мог бы сказать: «Я люблю пограничье. Там интересное напряжение. Сосуществуют разные народы, культуры. Они пытаются вместе жить, что-то создавать или, наоборот, разрушать. В воздухе что-то витает. Место на краю. Как человек на краю решения, кризиса. И в этой точке интересно его изучать».

Лариса Додхудоева,

академик Академии художеств Таджикистана.

Русский Гоген

Владимир Глухов – маститый живописец, член творческих союзов России и Таджикистана, удостоенный многих премий и наград. Но главное для него самого не эти суетные регалии, но то, что он по душе – кочевник, путешественник, дервиш – взыскатель синтеза. Художник постоянно кочует, непрерывно перемещается с места на место, словно в погоне за истиной, – от сакральной Центральной Азии до снежной Гипербореи – Сибири. География его странствий – Тюмень, Москва, Владимир, Санкт-Петербург, Париж, Мадрид, Берлин – и, конечно, вчера и всегда его «место силы» – Таджикистан.

«Я родился в Таджикистане и всю жизнь схожу с ума от Азии, – говорит художник. – Детство и юность – счастливое время. А мое детство прошло в раю, хотя тогда я и не понимал этого. Понимаю лишь теперь, живя в Сибири, в Тюмени. Таджикистан – моя родина, мой рай. Там тепло. Там солнце, фрукты, ослепительные краски – алый, лазоревый, желтый… Пудра пыль – трепещет в воздухе, пронизанная золотом солнца. Она повсюду: на асфальте, земле, листьях и стволах деревьев, на стенах домов. Ее вечерами поливают водой, чтобы немного прибить, но, прогретая солнцем, она вновь взлетает, тончайшая, легчайшая. И мы мальчишками бегали по улицам и покрывались этой благословенной пылью Средней Азии, которой было укрыто все вокруг…»

Мы беседуем в элегантном офисе в центре Москвы. Хозяйка офиса – Юлия Владимировна Вербицкая – третейский судья, меценат и… коллекционер таджикской живописи. И в ее чинном кабинете, над канцелярскими столами с неизбежными компьютерами сказочной жар-птицей взмывает Красота!

Там от пола до потолка – огромные и совсем небольшие картины. На картинах этих люди, звери, цветы, заклинание бирюзой огненности пустыни, а яростное солнце прожигает огнем почву и раскаляет скалы; фиолетовая чернота винограда и изумрудная зелень оправлены в серебро фонтанов, вся природа звучит мощными цветовыми аккордами. Таков колорит работ Владимира Глухова, с их ощущением зноя, жара, огня, тающих сумерек под чистой чашей ночного неба Азии – загадочной, затаенной, в ярких и изысканных переходах цвета в свет.

«Мне доставляет удовольствие показывать таджикское искусство», – объясняет Юлия Вербицкая. В жизни Владимира Глухова и целой плеяды таджикских художников Юлия играет роль современного Лоренцо Медичи в женском обличье. Она заболела древней Бактрией буквально «по благодати». По ее словам, однажды снизошло что-то вроде наития свыше, как бы придя ниоткуда. С тех пор Юлия прикипела всем сердцем к солнечному краю с его особой красотой, обычаями, яркими базарами, горами, ущельями, водопадами.

Сегодня в частной коллекции Ю. Вербицкой более четырехсот произведений таджикской станковой живописи – от признанных мастеров, работавших в тридцатые-девяностые годы прошлого века, до «молодых»: Владимира Глухова, Акмала Миршакара, Азама Атаханова. Возможно, этот выбор подсознательно продиктован не одним лишь эстетическим предпочтением, но и тем, что по роду своей работы третейский судья – профессиональный страж справедливости. Во имя справедливости Юлия поставила перед собой цель, ставшую камертоном всей ее жизни. На протяжении многих лет она страстно пропагандирует это искусство, несправедливо отброшенное сегодня на обочину пластического мэйстрима. Во имя высокой задачи Ю. Вербицкая осуществляет показы шедевров забытых мастеров таджикского авангарда и пока еще неведомых миру современных творцов. Она охотно предоставляет произведения из своего собрания на выставки в разных городах России. Такова организованная ею экспозиция «Дороги Ходжи Насреддина», показанная недавно в столице Большого Подмосковья городе Серпухове. Ее коллекция была показана в Уфе по случаю Шанхайской организации сотрудничества (ШОС). Один из самых последних (по времени, а не по значимости) показов коллекции Вербицкой состоялся в апреле 2016 года в Государственном музее искусства народов Востока в Москве. Нынешняя экспозиция в том же Музее Востока, целиком посвященная Владимиру Глухову, начинается с кабинета юриста, куда в этот момент сам художник вносит на плечах здоровенное пахнущее свежей краской живописное полотно.

На фоне картин и компьютеров этот живописец смотрится особо живописно: тюбетейка, красная рубашка, восточная бородка – и чисто русский снисходительно-насмешливый прищур. Картина дописана им только что, 31 августа – в день рождения советского экспрессиониста Александра Волкова (1886–1957). «Он один из моих мэтров, учителей», – говорит художник. А.Н. Волков родился в Питере, еще до революции, а прожил почти всю свою жизнь в Туркестане – нынешнем Узбекистане. Так или иначе, будучи коренным питерцем, этот художник во многом являет собой эталон для целой плеяды среднеазиатских художников нашего времени.

Другим наставником В. Глухова в жизни и искусстве был старший товарищ по цеху Махмуд Ганиев (1947–1985). «Махмуд – он называл себя Махчик – был старше меня на двенадцать лет, – рассказывает художник. – Он был человеком удивительно органичным и оригинальным… Такой бомж с виду, а на самом деле – умница, начитанный, чуткий, настоящий народный мудрец, современный Ходжа Насреддин! Мы с ним бродили по улицам, ездили на раскопки, разговаривали. Вернее, он говорил, а я слушал, впитывал. Все было похоже на школу Сократа… Это был гениальный художник, близкий по духу Дюфи и Матиссу. В его рисунках видна удивительного изящества душа…»

В произведениях самого Глухова, русского по происхождению, явственно слышатся ноты европейского фовизма с его символизмом, тотемизмом, колористической феерией. И на полотне «Добрый вечер!» в «фовистском» пейзаже в светло-зеленых сумерках изящно полусклонен нежный овальный женский лик, на фоне яростно алой горной гряды, обрамляющей синеву озера в темнеющей долине. У «Продавца дынь» на прилавке – «гогеновский», воистину запретный плод – хищный, манящий, алчный! Кажется, он вот-вот поглотит человека, втянет в сахарное опасное нутро… А по таинственной «Дороге домой» ступает багряный буйвол с размашистыми рогами полумесяцем. Оранжево-голубое солнце заливает золотым светом дерево, отбрасывающее на дорогу фиолетово-пурпурную бархатную тень.

Благодаря этой символике цвета и рисунка в голову приходит сравнение: «Русский Гоген!»

Война красок

Композиции художника, статичные и контрастные по цвету, глубоко эмоциональны и одновременно декоративны. На его полотнах краски чаще всего сливаются в благодатный аккорд – но порой его полотно превращается в поле боя, где сталкиваются цвета-антагонисты. На все той же картине «Добрый вечер» красный цвет «воюет» с зеленым. Красный и зеленый помещаются на диаметрально разных полюсах цветового круга. Когда они оказываются рядом, они друг друга дополняют, от соседства звучат ярче. Тем не менее война красного с зеленым была бы неизбежна, не будь «третейского судьи» – белого. Белого платка на голове у женщины.

Как уже говорилось здесь, Таджикистан для художника – родные пенаты и исконное «место силы». Тем не менее его жизненное кредо – места силы надо постоянно менять. Оттого самого себя В. Глухов величает «Качим-кермек», т. е. «Перекати-поле».

«Качим и кермек – два растения, растущие рядом в степи, – объясняет художник. – Когда они отцветают и высыхают, они сцепляются между собой, образуя шар, перекати-поле… Ведь и Гоген, прежде чем найти свой рай на Таити, жил то в Арле, то в Париже, то в туманной Бретани, то на Таити. Вот и я – такое же перекати-поле: то Тюмень, то Москва, то Питер. Или же Владимир…»

Город Владимир, где Глухов жил и работал четыре года, его поразил: «Как-то я пошел за сигаретами – и нечаянно отправился не в ту сторону, – рассказывает он. – Дом, в котором жил, стоит на третьей террасе реки Клязьмы, а опомнился я на навершии четвертой. Я, конечно, оглянулся – и замер… Аж дух захватило! На метр ниже меня пламенели белым огнем кусты сирени. Кисти цветов, особенно слепящие на солнце, тысячами своих лепестков, как крошечными пальцами, трогали все окружающее: и небо с быстро бегущими облаками, и светло-зеленый заливной луг перед самой Клязьмой, и синий холм на той стороне реки, и дома, деревья и кусты, и тянулись к моим глазам, обалдевшим от такой красоты! По всему этому благолепию быстро неслись волны теней от облаков. По правую руку, в просвете между домами с маленькими мезонинчиками на крышах, сиял Боголюбовский монастырь. Никогда еще не казался он таким близким! Монастырь то вспыхивал неземным светом, то погружался в светлую тень…»

Его восхитила тогда живопись художников владимирской школы: «Удивительно богатый у них цвет, яркий, феноменальный – оранжевоголубое солнце освещает яблоню, а на зеленой траве от нее фиолетовая тень. Этот фиолетовый – на самом деле красный, пурпурный! И во Владимире эти «гогеновские» краски – воистину реальны!»

Обратная перспектива – Бог

Еще со времен Суриковки художника волновала обратная перспектива, о которой писал о. Павел Флоренский. Ее суть художнику открылась во время археологических раскопок храма Окса – так по-гречески зовут Амударыо: «Мы сидели в палатке, была пыльная буря – «афганец». И внезапно, как бы ниоткуда, в меня вошла некая простая и грандиозная мысль. Я вдруг понял всей душой и всем существом, что прямая перспектива – это когда человек смотрит в мир. А обратная перспектива – Бог, смотрящий в нас. То было подлинное откровение. После него я стал лучше понимать работы Гогена, Петрова-Водкина, китайцев – у них у всех не художник вглядывается в природу, а природа в художника. Но еще до того меня отчасти втолкнул в это состояние мой отец». Глухов-старший никогда не поощрял занятия сына живописью. Но перед самым дипломом он зашел в его мастерскую и стал просматривать все наброски – а было их до трех тысяч.

Он все их пересмотрел, внимательно и неторопливо. И вынес вердикт: «Ну, таблицу Менделеева ты собрал. Однако синтеза я не вижу». Встал и ушел. После этого Владимир отложил защиту диплома на два года, чтобы подготовиться к нему по-настоящему. И тут произошло особое событие…

«В городке Пенджикенте я шел по пустынной улице. Почти в пятистах метрах от меня стоял автобус. Он как будто меня ждал. Я медленно иду к нему и думаю: вот сейчас двери захлопнутся перед моим носом. Но все же успел, вошел внутрь – и автобус тут же тронулся. Там было одно свободное место, будто меня ждало. И я стал смотреть в окно с бьющимся сердцем: ведь если автобус так ждал меня, в окне что-то непременно должно появиться! А в окне автобуса – Зеравшанский хребет. Высокие горы в сторону Самарканда плавно понижаются, переходя в долину. Я смотрел в окно с нарастающим волнением: эти горы по диагонали плавно переходили в холмы – и эти холмы были как женские груди, бедра! И я понял: вот то, что я искал. Вот диагональ, которая нужна в моей работе, – женская диагональ…

И только я подумал об этом, как автобус остановился и двери открылись. Я вышел из автобуса. А там, в полях, женщины собирают табак. И я смотрел, как эти женщины купаются в закатном солнце, в пыли, в мареве… Как нанизывают табачные листья на большие веревки, эти листья огромны, каждое ростом с саму женщину… Я пошел в долину, у меня в руке был этюдник. И вдруг мне навстречу вышел старик-декханин лет восьмидесяти, с длинной седой бородой. Он подошел: «Вы художник? Хай, ладно, пошли ко мне, будем чай пить, плов кушать, будешь у меня гостем». И я остался у него…

Я вышел из его дома следующим утром и остановился на пороге. От дома террасами спуск к реке. И когда стоишь на крыльце, видна одна терраса, вторая, на каждой сад. А в конце спуска за рекой та самая диагональ… Там справа от нее висела ветка со спелыми персиками, а ниже, на следующей террасе, под огородом старика, были дом и двор. И там стояла удивительно красивая женщина в ярком платье, она вешала на ограду курпачи – это такие яркие матрасики. Она глянула на меня – и этот взгляд, движение, и этот персик, и эта диагональ стали центральной частью триптиха, который я написал для диплома».

«Я все искал какую-то единую черту, пронизывающую все, в которой бы уместился ответ на вопрос «что есть Азия?» – говорит художник. – Однажды, в Пенджикенте, я вошел в автобус. Там сидела у окна женщина. Ее лицо, вся голова были укрыты платком. Видны одни глаза! И я вдруг все просек – понял: вот она, Азия! Смотрит, но молчит. Молчит, но смотрит.

И эта полузакрытость объяснила мне тогда например – азиатский дом.

В азиатском доме нет окон на улицу, все окна на двор. Если ты зашел в дом – тебе все открыто. Вот в русской деревне окна на улицу – домашним интересно, что происходит вне дома. На улице… А в Азии то, что снаружи, неважно. Интересно то, что внутри. Улица – это просто коммуникации между сакральными пространствами – домом, базаром, мечетью, чайханой. Ты вышел из одного крытого пространства, дома например, и проследовал на базар или в чайхану – еще одно крытое место, или в мечеть… Все эти сакральные места: дом, базар, чайхана, мечеть – важнейшие, главные места азиата. Места общения. Социальной активности. Там – открывается душа азиата. Поэтому окна в азиатском доме, обращенные на улицу – не нужны…»

Это понимание открытого и скрытого диктуют Владимиру Глухову его истории, рассказанные цветом – но и записанные на бумаге. Его рассказ «Земляничное мыло», написанный в Тюмени, начинается так:

«Летом, посреди июля, на железнодорожной станции Шанбе, на солнцепеке перрона, я сидел на бетонном бордюрчике круглой клумбы. Сквозь тонкие подошвы тапочек асфальт жег мою кожу. Розы одурело наполняли собой сухой воздух, и от этого он казался душным. Оглянувшись, я увидел желтые комья перекопанной земли, которые ближе к кустам роз становились коричневыми от воды, лениво сикающей из серебристого набалдашника фонтанчика. Вода попадала на нижние ветки кустов и сияла на солнце. Темно-зеленые листья пестрели белесыми следами ожогов. «Скоро совсем сгорят!» – подумал я и, встав, пошел к киоску «Союзпечати». Асфальт мягко поддавался шагам.

Облокотившись о прилавок, заглянул в черноту киоска. Справа, за стеклом витрины, я увидел розовые кубики мыла…»

Художник Владимир Глухов – поэт. И в его рассказах, и в картинах чисто поэтическая взаимосвязь образов. Почти каждая картина – вещь в себе. А помимо этого есть серии. Например, сказочный тюменский цикл «Вася». Герой – простодушный пьянчужка, народный философ, извечный Иванушка-дурачок из старой сказки. Этому своему любимому персонажу (и собутыльнику) Владимир Глухов посвятил полтора десятка работ. На одной, «Вася-Икарушка», распластался в бурьяне рухнувший навзничь, с маху, на поломанных деревянных досках-крыльях – падший ангел.

«Я не верю в фатум, – говорит художник. – Всегда есть свобода выбора. Есть зеленый свет – иди смело. Но никто не помешает тебе пойти и на красный. Ты можешь свернуть в сторону – из духа противоречия либо по рассеянности, И все же, когда ты идешь в нужную сторону, на твоем пути кем-то расставлены благоприятные знаки: обрывок фразы прохожего, а порой строка в книге, раскрытой наугад. Тебе даются советы Навигатором, и от тебя зависит, следовать им или нет. Это и есть одна из сторон связи с Богом».

Ещё раз оглянемся на эти полотна.

Там живительный водопад красок, наводнение пурпурного и лилового, половодье кобальтового.

Желтые сполохи – движения души.

Алый – цвет недостижимого идеала. Голубой цвет – прощальный привет.

Кира Сапгир.

Париж, октябрь 2016.