Текст книги "Марш Кригсмарине"

Глава 11
Лицеисты из Уругвая

– Чаора, этот ценный немец твой, – сказал профессор, обращаясь к своей неотразимой сестре.

Девушка ничего не ответила, лишь, повернувшись ко мне, негромко и доверительно сообщила:

– Простите его, Отто. Агалаф порядочный человек и весьма талантливый учёный, но, к сожалению, у него плохой характер и неважные манеры. Я не хочу, чтобы вы почувствовали себя подопытным кроликом в наших руках. Для начала, позвольте мне прояснить создавшуюся ситуацию.

Её речь прервал стон, донёсшийся со стороны входа в лабораторию. Я повернул голову на шум. На пороге, пошатываясь, стоял Пабло. Он обеими трёхпалыми руками, морщась и хрипло дыша, растирал себе шею. Агалаф что-то сказал ему на смеси испанского и какого-то незнакомого языка. Пабло попытался ответить, но лишь закашлялся, и учёный, с безнадёжностью махнув рукой, вернулся к своей работе.

Чаора предложила мне встать и вместе пройти в смежную с лабораторией комнату. Здесь стояли несколько удобных кресел, небольшой стол и диван.

– Мой брат попенял Пабло, что тот не в первый раз попадается на гадкие трюки Гюнтера, – пояснила она, и продолжила: – Дело в том, что мы вчетвером: я, Агалаф, Пабло и Гюнт выросли вместе, в одной очень большой семье. В любом случае, мне хотелось бы вкратце рассказать вам нашу предысторию… да что там, целую историю. Так что придётся вам, Отто, набраться терпения…

С восемнадцатого столетия в окрестностях Монтевидео, столицы Уругвая, на нескольких сотнях гектаров плодородной земли существовала немецкая сельскохозяйственная община. Хотя местные жители продолжали называть эти земли немецкой колонией, а поселенцев немцами, со временем она стала интернациональной. Последние сто с лишним лет настоящими хозяевами этой общины были прямые потомки знатных гуанчей. Испанцы депортировали с острова Тенерифе, нашей прародины, тысячи гуанчей, рассеяв их в своих многочисленных колониях. Мы с Агалафом, и отчасти Пабло – часть этого славного племени, которое многие ошибочно считают исчезнувшим. Несколько десятков знатных семей были переселены в район Монтевидео и стали впоследствии ядром Нации Гаучо[43]43
  Нация Гаучо – современные преемники – народ Ла-Платы – аргентинцы и уругвайцы. Существовала с XVIII-го до начала ХХ-го. Потомки Канарских гуанчей и метисов от браков индейских женщин с испанцами. Сельское население пампасов. Занимались скотоводством и сельским хозяйством. Сыграли важную роль в заселении Аргентины и Уругвая. Участвовали в войнах за независимость. Создали оригинальную культуру. Яркое литературное произведение – поэма Хосе Эрнандеса «Гаучо Мартин Фьерро».


[Закрыть]. Возглавил её славный потомок таинственного племени с острова Тенерифе, Хосе Артигас[44]44
  Хосе Артигас (1764–1850) – виднейший политический деятель Ла-Платы. Борец с испанским и португальским колониальными режимами в Южной Америке. Национальный герой и отец-основатель республики Уругвай. Среди его предков выходцы с острова Тенерифе, гуанчи.


[Закрыть]. Он был не только отцом-основателем республики Уругвай, но и нашим с Агалафом родным прадедом. Немецкие колонисты, нуждавшиеся в верных союзниках, охотно принимали в своих землях новых поселенцев с далёкого Канарского архипелага. Немцы ценили их за честность и благородство, трудолюбие и верность данному слову. В конце девятнадцатого века наш дед, один из сыновей славного Артигаса, нашёл на своей земле богатую серебряную жилу. Как настоящий гуанча, он использовал свалившееся на него богатство не в личных целях, а на благо всего клана, живущего в пределах немецкой колонии.

Чаора, не прерывая рассказа, сварила на спиртовке крепкий кофе и разлила его по небольшим, заимствованным из лаборатории, стеклянным стаканам. Мы стали пить ароматный кофе, и я внимательно слушал, украдкой любуясь очаровательной рассказчицей.

– На тот момент клан гуанчей по численности уже превосходил немецких колонистов и превышал две тысячи человек, – продолжала Чаора. – Верховным мен-сейем, вождём уругвайского клана гуанчей, Большой Совет клана, Тагорор, единогласно избрал нашего деда. Его имя, Гуайа, в переводе означает Дух Жизни. Было решено использовать основной доход от серебряного рудника на самое лучшее образование для детей клана. В благодарность за когда-то оказанное гостеприимство самые способные отпрыски немецких колонистов наделялись таким же правом на оплаченную кланом учёбу. Для начала была построена большая школа-лицей, где учились вместе дети колонистов-немцев и поселенцев гуанчей. Преподавали в лицее лучшие, каких только удалось отыскать, учителя из Старого и Нового света. Лицей назвали именем его основателя, Гуайа. Уже через десяток лет самые богатые и знатные семьи южноамериканского континента почитали за честь отправить в него на обучение своих отпрысков. Жила серебра давно иссякла, но закончившие престижные университеты и ставшие в большинстве своём богатыми и влиятельными людьми выпускники лицея создали Фонд Гуайа. Сегодня на деньги этого фонда потомки коренных жителей Канарских островов обучаются не только в лицее, но и в лучших университетах мира. Среди них не только гуанчи, уроженцы острова Тенерифе, но также марохеры с Фуэртовентура, бимбалы и ауриты с других островов архипелага. Понимаете, Отто, я с братом Пабло, Гюнтер, в общем, все мы учились в лицее Гуайо. Агалаф, Гюнтер и я родились и выросли в уругвайской колонии, а Пабло привезли учиться в лицей с самого острова Тенерифе. Гюнтер, как вы понимаете, немец из семьи колонистов. Мальчик с самого детства выказывал не только большие способности к иностранным языкам и звукоподражанию, но и весьма скверный характер. Впрочем, это не помешало принятию его в Гуайо. Пабло же, в свою очередь, имел склонность к точным наукам, математике, физике. Он лишь на треть гуанча, но по ныне действующим правилам имел право на оплаченное Фондом льготное обучение. Одна беда, Пабло страдал и страдает редчайшим наследственным дефектом, прогерией, синдромом преждевременного старения. Мало того, что болезнь изуродовала его, но злая судьба, словно не удовлетворившись этим, послала ребёнку ещё одно испытание. Когда Пабло было десять лет, на него напала стая бродячих псов. Как правило, собаки не выносят людей, страдающих той или иной формой физического уродства. Ребёнка вовремя вырвали из клыков стаи, но у мальчика были страшно травмированы кисти обеих рук. Господин Винер, уже тогда живший на Тенерифе, между прочим, выходец из уругвайской колонии и выпускник нашего лицея, принял участие в его судьбе. Лучшие хирурги за его деньги сделали с руками мальчика всё, что могли. Сейчас Пабло своими трёхпалыми ручками управляется куда ловчее многих здоровых людей с десятью пальцами. Тем не менее, детская травма оставила у него тяжёлую фобию – мальчик ненавидит и боится собак. Стоит ему услышать, что поблизости находится пёс, как он теряет голову. Единственный представитель собачьего племени, с которым Пабло может какое-то время сосуществовать, это овчарка господина Винера. Перед тем как этот бедный ребёнок прибыл в лицей, преподаватели провели с детьми разъяснительную беседу. Дети, даже талантливые, как известно, бывают очень жестоки, но благодаря умным и тонким речам учителей, все воспитанники заранее прониклись состраданием к новичку. Все, кроме Гюнтера Пруса. Этот маленький негодник всегда действовал исподтишка. Узнав о страхе Пабло перед собаками, он постоянно изводил его, доводя до истерик и обмороков с помощью своих звукоподражательных талантов.

Когда в конце мая начался период ливневых дождей, Гюнт по ночам пробирался к спальне Пабло и, словно приблудный пёс, просящийся в непогоду в дом, принимался скулить и скрестись в двери. Нечего и говорить, что происходило с бедным Пабло. Когда о проделках Пруса стало известно воспитателям, ему пришлось прекратить свои садистские трюки, но только лишь под угрозой исключения из лицея. Надо сказать, что Гюнтер был заметным учеником, преподаватели, кроме прочего, замечали у него выдающиеся инженерно-конструкторские способности. Теперь к главному, Отто. Я попытаюсь в общих чертах объяснить суть происходящего в этой лаборатории. Мы с братом возглавляем важнейшие для науки исследования в области человеческой наследственности. Возможно, вы слышали такие термины, как молекулярная генетика, хромосомы или такие имена, как Мендель, Вейсман, Морган?.. Это наши великие предшественники, работавшие с растениями, насекомыми и животными.

Я взглянул на Чаору и, пожав плечами, ответил, что смутно помню из гимназического курса что-то о Менделе. Кажется, он занимался скрещиванием каких-то растений в монастырском саду.

Моя очаровательная собеседница с лёгким разочарованием покачала головой:

– Разумеется, Отто. Это слишком специальные знания и вы не обязаны быть в них посвящённым. Уже хорошо, что вы что-то помните о «Законах Менделя». Грегор Мендель был основоположником исследований механизма наследственности. Во всяком случае, вы не могли не слышать о такой популярной науке как евгеника[45]45
  Евгеника – учение о селекции человека. Улучшение его наследственных свойств.


[Закрыть], не правда ли?

Я почувствовал себя нерадивым учеником перед строгой экзаменаторшей и неуверенно кивнул. О евгенике я, конечно, слышал… вернее, о планах наших вождей по выведению расы чистых арийцев. Арийские девушки беременели и рожали от арийских парней, отборных эсесовцев, в специальных роддомах, а их потомство получало арийский уход и, разумеется, истинно арийское воспитание. Сей наукообразный процесс, сильно напоминающий хлопоты по селекции породистого скота, отдавал такой запредельной пошлостью, что ничего, кроме тоски, у меня не вызывал. Я так и сказал Чаоре. Она же в ответ тонко улыбнулась и после небольшой паузы продолжила:

– Согласна с вами, господин офицер. Гитлер и его окружение – все сплошь законченные пошляки. Любую интересную идею, включая научную, они с лёгкостью превращают в чудовищную непристойность. Арийские законы, и особенно – закон об эвтаназии неполноценных членов общества – из той же серии. Впрочем, Гитлер не одинок в своей ереси. В середине и конце тридцатых в некоторых американских штатах под сенью закона творились не менее ужасные вещи. Например, женщину по решению суда могли приговорить к принудительной стерилизации лишь на том основании, что кто-то из её близких родственников являлся уголовным преступником. Называлось эта мерзость социальной евгеникой. Интеллектуальные плебеи не способны на широту духа и мысли. Они страшно вредят истинной науке, пачкая своими грязными руками лучшие и перспективные идеи. Между тем, в евгенических экспериментах, основанных на гуманизме и соблюдении исконных прав человеческой личности, нет ничего плохого. Более того, будущее человечества напрямую зависит от ученых-генетиков. Мой брат Агалаф, с его фундаментальными работами в этой сфере – один из крупнейших генетических исследователей нашего времени. Я лишь помогаю ему по мере моих скромных способностей. Мы понимаем, что находимся в самом начале великого пути, но у нас уже есть первые успехи, и бедный Пабло – тому подтверждение. Обычно люди, страдающие прогерией, доживают до двадцати, в исключительных случаях, до двадцати пяти лет. Месяц назад нашему Осьминогу исполнилось двадцать шесть. Нам удалось создать препарат, замедляющий накопление прогерина, мутированного белка, ускоряющего процессы старения в организме. Агалаф назвал этот препарат антипрогерином. Это лекарство, скорее всего, сможет замедлять процесс старения и в нормальном человеческом организме. Однако… – Тут Чаора нахмурилась, и её брови слились в одну тревожную тёмную линию. – В этом случае могут открыться такие бездны тёмных страстей, что стоит призадуматься – не открыли ли мы с братом ящик генетической Пандоры. Поэтому, чтобы не искушать судьбу, мы всякий раз изготавливаем не более двух доз препарата, необходимых Пабло для двух еженедельных инъекций.

Я продолжал слушать Чаору. Всё, что она говорила, было чертовски интересно, но своя рубашка ближе к телу, и у меня на языке давно вертелся вопрос: «За каким дьяволом меня утащили из таверны, лишив общества старого друга, и что, собственно, я делаю в этом странном месте?»

Я не задавал этого вопроса лишь потому, что за неполный час прелестная евгенистка Чаора очаровала мою просоленную персону совершенно и окончательно. Хм… «прелестная Чаора очаровала просоленную персону» – вполне себе военно-морской каламбур. И не мудрено, что очаровала, если сложить вместе её божественную внешность, яркий интеллект и мой не слишком-то солидный возраст. Ведь мне тогда едва исполнилось двадцать семь. Война сделала меня гораздо старше, но природу не обманешь, и я не без досады констатировал, что бывалый командир счастливого У-бота влюблён, как зелёный юнга. Это моё новое состояние не укрылось от принцессы гуанчей. В её умопомрачительных глазах появилась чуть заметная смешинка, и ещё, в этом я уверен, привычное удовлетворение. Последнее обстоятельство немного отрезвило мою закружившуюся голову и вызвало здоровую мужскую злость. Между тем, сестра и ассистентка профессора Агалафа продолжила свою занимательную лекцию:

– Хотим мы этого или нет, Отто, но состав крови для генетика-евгениста имеет важнейшее значение. Гуанчи на две, а иногда на три четверти были наследственными кроманьонцами. Агалаф, так уж получилось, кроманьонец более чем на три четверти. Я полукровка, а вы, граф, уж не обессудьте, лишь на четверть принадлежите к этому славному племени. Хотя это такое чудо, о котором мы с братом не смели бы и мечтать. Для наших исследований вы просто счастливая находка. Ваша наследственная карта, которую мы составили, собирая картотеку современных кроманьонцев, похожа на описание игры в кости. С одной стороны играл Его Величество Слепой Случай, оно же Провидение, а с другой – ваш старинный род. Судя по всему, ваше семейство на протяжении веков частенько выбрасывало шестёрки.

Я почувствовал раздражение. Как большинство исследователей, Чаора увлеклась, рассказывая о своей работе. Она жонглировала терминами и понятиями, кажущимися ей элементарными, но непонятными собеседнику. Увидев в моём взгляде вопрос, она примолкла и, смущённо улыбнувшись, положила свою горячую и сильную кисть на мою руку.

– Вы не представляете, Отто, какая это кропотливая работа – составление наследственных карт, – продолжила она более сдержанно. – После войны, скорее всего у американцев, обязательно произойдёт мощный технологический и научный скачок. Лет через десять, а то и раньше, появятся революционно-новые приборы и оборудование. Кибернетика и генетика найдут новые точки соприкосновения, и родится новый тип учёного, одинаково блестяще сведущего в обеих дисциплинах. Тот прибор, что вы видели в лаборатории, с которым работал профессор Агалаф, мощнейший из современных микроскопов, но и он всё ещё катастрофически слаб для нашей работы с наследственными цепочками. Так что пока приходится работать по старинке. Изучать ветхие портреты, как это было с вашей родословной, брать образцы костных тканей и похищать благородные черепа из склепов, подменяя их безродными самозванцами. Я рассказываю это вам лишь потому, что как человек образованный и с широкими взглядами, вы не станете обвинять ученых в злонамеренном надругательстве над прахом ваших славных предков. Я и мой брат – всего лишь двое из сотен учёных тайного сообщества исследователей, работающего над грандиозным проектом. Его суть в том, чтобы создать новую духовную и интеллектуальную элиту человечества…

В этом месте страстного монолога молодой исследовательницы я невольно прервал её своим недоумевающим взглядом. Пришлось объясниться:

– Простите, Чаора, но я не верю в чью либо избранность или какую-то там элитарность. Наше время, как никакое другое, показало, что на нашей маленькой планете ни один народ или тем более группа людей не могут претендовать на так называемое лидерство. Если кто-то утверждает обратное, то он либо болван, либо алчущий власти опасный и ловкий демагог, маньяк, получающий чувственное наслаждение от манипулирования толпами!

Чаора печально покачала головой и, пристально посмотрев на меня, через короткую паузу продолжила:

– Вы абсолютно правы, Отто. Шикльгрубер с его наглой антинаучной расовой теорией представляет собой абсолютное зло, он похитил и извратил нашу доктрину. Современная наука полагает, что человечество несёт в себе наследственные черты двух представителей рода Люди – это неандертальцы и кроманьонцы. Причём в подавляющей пропорции все мы потомки кроманьонцев. Исследования нашего сообщества показывают, что наследственные признаки неандертальца у современного человека просто отсутствуют. Что же касается кроманьонской наследственности, то и тут незадача. Найти современного человека, несущего в себе классические признаки кроманьонца хотя бы на 15–20 процентов так же нелегко, как отыскать крупный алмаз в голубой кимберлитовой глине. Возникает резонный вопрос: «Кто наш истинный предок?» На этот вопрос ещё предстоит ответить. Теория Дарвина, скорее всего, верна лишь отчасти. Возможно, существовала некая раса X, появившаяся внезапно и ниоткуда. Причём, в тот самый момент протоистории, когда более организованные и многочисленные кроманьонцы уничтожили и вытеснили неандертальцев. Эти «иксы» в относительно короткий исторический срок так оприходовали победителей, что мы, современные человеки разумные, лишь на десятую часть наследники нашего номинального предка кроманьонца. Современный научный инструментарий слишком примитивен, чтобы проверить множество смелых гипотез, бытующих на этот счёт в нашем сообществе…

Я не без некоторого сарказма поспешил вставить свою шпильку в рассуждения многомудрой учёной красавицы:

– Как же вы, любезная Чаора, с вашими гениальными коллегами, имеющими, по вашему же утверждению, столь примитивный инструментарий, собираетесь создать, – смешно сказать! – интеллектуальную элиту всего человечества?

– Евгеника, Отто, – прямо и строго посмотрев мне в глаза, ответила женщина. – Чистая научная евгеника, не извращённая, не изнасилованная нацистскими чинушами и американскими фашистами из Северной Каролины и Иллинойса. Полноценный научный эксперимент, в котором будут исключительно добровольно участвовать ответственные, взрослые и умные мужчины и женщины. Например, мы с вами, Отто.

Я ответил недоумевающим вопросительным взглядом. Зелень колдовских глаз женщины, оттеняемая махаонами пушистых ресниц, вдруг заискрилась серебристыми снежинками смеха. Она встала и совершила какое-то мимолётное движение. Теперь передо мной стояла нагая богиня. Я оцепенел душой и телом, хотя какая-то часть моего сознания удовлетворённо отметила: «Красивые женщины во все времена умели быть чертовски убедительны!»

Глава 12
Рандеву с охотником за У-ботами

В качестве командира весьма результативной подлодки германских Кригсмарине, я отправил на дно десятки кораблей противника и сотни человек из их экипажей. Что ж, на войне как на войне, и я был десятки раз на волосок от солёной, забортной смерти. Но даже в самом причудливом сне или галлюцинации от кислородного голодания не могло мне привидеться, что я стану участником весьма странного прожекта по улучшению человеческой породы, причём, участником столь активным. Впрочем, сеньорита Чаора не оставила мне выбора. Да и какой мужчина смог бы устоять перед такой красавицей? Послевкусие от близости с ней было похоже на медленно ускользающий аромат драгоценного вина.

Уже перед самым выходом в море, на обновлённом свежей краской цвета нуар «Чиндлере» я, словно влюблённый гимназист, принялся кропать чувственные графоманские вирши в стиле Бодлера. Что-то вроде:

 
«Мне снился сон и дивный, и печальный,
Как будто был я соблазнён богиней,
Сошедшей с белоглавого Олимпа.
 
 
С кем из бессмертных жён я неге предавался,
За что такая честь мне бедному не знал я,
Как и не знал я имени богини.
Быть может, Рея или Персефона.
 
 
Я плыл как челн по волнам сладострастья
Под звуки стонов чудной райской девы.
 
 
Туманны сны, бегущие с рассветом
И память их хранить не обещает.
Лишь помню губы, пахнущие мёдом
И запах гроз, сочащийся из лона".
 

О весьма утилитарной подоплёке своего очень краткого и настолько же мимолётного романа я старался не думать. Моя жизнь и жизни моих товарищей стоят недорого, они могут оборваться в любой момент, так же, как и у всякого безвестного солдата по имени Курт или Ганс, стынущего в мёрзлых окопах восточного фронта. А тут вздумалось некой таинственной группе высоколобых мужей улучшать человеческую породу, увеличивая какую-то там кроманьонскую наследственность. Им плевать на войну, они выискивают подходящих индивидов, рыская по всей планете, словно чокнутые энтомологи в поисках редких жуков и бабочек. Так и сачок с лупой им в помощь!

Мне же, скромному немецкому моряку с графской родословной, чтоб её, хотя бы будет что вспомнить в крайнюю минуту.

В дверь моей каюты постучали, вошёл вахтенный офицер, мой младший помощник Йоган.

– Господин корветтен-капитан! – доложил он. – К нам на борт просится какой-то местный. Документы у него в порядке, он начальник санитарно-эпидемической службы порта. Принёс какие-то медицинские бумаги и говорит, что непременно требуется ваша подпись.

– Ну подпись, так подпись. Досмотри его и проводи ко мне в каюту, – приказал я.

Вскоре вновь постучали, и в мою крохотную каюту вошёл, практически не оставив в ней свободного места, огромный, широкоплечий великан.

– Добрый день, Отто! – прогудел здоровяк и снял с головы светлую парусиновую шляпу. – Ну вы и живёте, господа подводники. Это же просто какая-то сусличья нора, а не каюта.

Агалаф, а это был именно он, сочувственно тряхнул длинными светлыми волосами до плеч, и продолжил:

– Не хочу тратить зря ваше и моё время, Отто. Вот письмо от моей сестры, Чаоры Олоры. Прочтите его и объявите своё решение.

Я распечатал конверт и быстро пробежал глазами короткое письмо, написано оно было хотя и неважным почерком, но по-немецки. Прочитав и уяснив прочитанное, я с изумлением и негодованием посмотрел прямо в немигающие, светло-голубые глаза Агалафа.

– Да вы в своём уме, профессор! При всём уважении к вашей красивой сестре! О чём она просит? Чтобы я позволил вам залезть к себе в голову и сотворить с собой какие-то мутные мозгоправские фокусы? Идите-ка вы ко всем чертям, господин учёный! – Ия гневно указал Агалафу на дверь.

Великан виновато вздохнул и, склонив надо мной свой львиный лик, негромко ответил:

– Вы уж простите, граф, но похоже, у нас с вами нет выбора. Обещаю – вам эта процедура не повредит. В конце концов, это всего лишь временная блокировка памяти.

Профессор наклонился ещё ниже, и я почувствовал, как в меня входит сон. Бледно-голубые глаза заполнили всё видимое пространство. Зазвучал мощный, как океанский прибой, шёпот: «Чаора Олора…Чаора Олора…»

* * *

Мы уже почти сутки в походе, а это чёртово похмелье никак не проходит. Надо меньше пить на заходе в порт, господа моряки! Надо меньше пить!

Эх, поспать бы ещё пару тройку часов, и чтобы всё тихо было там, наверху.

Ну вот, похоже, накаркал.

Над самым ухом, возле узкой, как ложе монашки, койки, тревожно завибрировал зуммер телефона внутренней связи. Голос старпома Шульца глухо прогудел в тяжёлой оцинкованной трубке:

– Отто, слева по курсу в полутора милях крупная цель.

Я не мешкая ответил:

– Тебя понял. Погружаемся на перископную глубину. – И поспешил в командирский отсек.

Привычно потерев бронзовый ободок окуляра перископа, чтобы сделать его теплее, я прильнул к нему правым глазом. Действительно, есть цель, и уже почти на траверзе, под углом в 85 градусов по отношению к нашему левому борту. До этого момента мы шли на чистый норд. Я скомандовал лево на борт и взял курс на цель. Дистанция до объекта быстро сокращалась. Передо мной, словно из-под воды, вырастали верхушки мачт и сами мачты, вооружённые сероватыми, под цвет пасмурного дня, парусами.

Впрочем, трёхмачтовый парусник имел и паровую машину. На это недвусмысленно намекала небольшая, но обильно чадящая чёрная труба, воткнутая между второй и третьей, фок и бизань, мачтами. На корме трёхмачтовика вызывающе развивался британский флаг – сэр «Юнион Джек» собственной персоной.

Судно имело сугубо штатский вид, на палубе возились мешковатые и явно немолодые моряки. Это была старая торговая, но в любом случае неприятельская посудина, а посему подлежала потоплению. Кроме того, водоизмещением она была не менее пяти тысяч тонн и шла, судя по осадке и высоте надводного борта, с грузом.

Я дал команду на всплытие и вызвал в командирский отсек сигнальщика. Предстояла обычная процедура. Сигнальщик в условиях хорошей дневной видимости должен был передать с помощью международного флажкового семафора, что на то, чтобы спустить шлюпки и покинуть их музейную редкость, я даю команде британца двадцать минут. После чего судно будет мною потоплено. Иногда неприятельские моряки мешкали и не укладывались в назначенное время, а посему приходилось ждать, пока последняя спущенная шлюпка отойдёт на безопасное расстояние, чтобы издали скорбно созерцать убиение родного корыта.

Мы всплыли в трёх кабельтовых от облюбованного нами парусника.

Матрос-сигнальщик, а по совместительству и моторист, поднялся по скобам, приваренным во внутренней части ограждения рубки на самый её верх. Теперь его ноги, обутые в матросские ботинки с резиновыми чёрными калошами, оказались на уровне моего лица. Парню едва исполнилось двадцать, он только пару месяцев назад закончил учебку для подводников и это был его первый боевой поход. К тому же он был моим тёзкой, и ребята прозвали его Отто-младший. Мальчишка страшно смущался и краснел, как девица, но по-моему, ему было приятно. Подражая товарищам, Отто пытался отпустить бороду на время похода, но на его щеках образовалось лишь рыжеватое и клочковатое недоразумение.

Младший закрепился ногами в специальных скобах ограждения-фальшборта и принялся семафорить англичанину, лихо орудуя красными флажками. Однако «томми» заметили нас раньше, и я, прильнув к окулярам своего цейс марине, вдруг увидел странную картину.

На верхнюю палубу британца, как черти из табакерки, выскочили с десяток молодых и прытких, с военной выправкой моряков. Они без суеты и быстро делали своё дело. У небольшой ржавой надстройки, что располагалась ближе к носу, вдруг упала передняя переборка и на божий свет, как по рельсам, выдвинулось 100-милиметровое морское орудие. Эта штука, к тому же, вращалась вокруг своей оси на турели. Пушка сияла свежей светло-серой краской, её длинный ствол шевелился как живой, поднимаясь и словно приветствуя явление нашего У-бота.

Я машинально скосил глаза вниз на мокрую палубу «Чиндлера». Там красовалась наша стомиллимитровка, как родная сестра похожая на англичанку. Правда, в отличие от своей серенькой британской сестрицы, наша девочка была смоляной брюнеткой. Я-то, морской мудак, пиммель марине, самоуверенно планировал воспользоваться ею минуток этак через двадцать, когда обмочившиеся со страху англичане отойдут на шлюпках подальше от борта своей рухляди. И казалось, проучили меня американские летуны в истории с «Лаконом», отбомбились по «Чиндлеру», невзирая на полную палубу, спасающихся гражданских и раненых солдат, своих союзников. Не побудило их к милосердию и растянутое белое полотнище с красным крестом. Чего же удивляться, что гордые бритты используют шулерские приёмы. Такие, к примеру, как этот парусник-ловушка, охотник за У-ботами. Понятное дело, на одних благородных традициях великую империю не построишь.

Все эти мысли пронеслись у меня в голове, пока я подавлял бешеное желание скомандовать срочное погружение. Однако, шайзе кашалота, времени уйти от обстрела прямой наводкой у «Чиндлера» явно не было.

Когда прозвучал первый выстрел с англичанина, Отто младший так и стоял надо мной, растеряно опустив руки с флажками. Через мгновение я услышал свистящий шелест пролетевшего прямо над рубкой снаряда.

Сигнальщик вдруг зашатался, словно раздумывая, куда ему лучше упасть – на меня или всё же вниз, под рубку. Через долгие полторы секунды тело Отто младшего глухо ударилось о палубу. Ни головы, ни шеи у мальчишки не было. Из округлой с рваными краями дыры между плеч пульсирующими толчками фонтанировала кровь, показавшаяся мне темнее чёрной нефти. Рядом, не обращая на конвульсирующее, обезглавленное тело внимания, работал орудийный расчёт нашей пушки. Ребята успели расчехлить нашу девочку и уже подтаскивали с нижней палубы деревянный брикет со снарядами. Беда в том, что первый выстрел они могли произвести не раньше, через двадцать-тридцать секунд. В то время как «томми» уже пристрелялись, и на перезарядку им нужно было всего пять-шесть секунд.

Первый снаряд, обезглавивший младшего, прошёл над лодкой с перелётом. Второй, ударившись о воду, взорвался в полукабельтове от нашего борта, окатив водой всех находящихся на палубе. Мне, на моей верхотуре, тоже изрядно досталось солёной водицы. Ещё хорошо, что болванка была не осколочной, а бронебойной.

В этот момент из растопыренной дырки бронзовой говорилки раздался трубный глас Шульца:

– Носовой торпедный к пуску готов!

«Как же хорошо иметь толкового старпома!» – пронеслась в моей голове радостная мысль.

– Пуск! – почти сорвавшись на истеричный фальцет, проорал-скомандовал я.

Из носового, мелькнув в воздухе тёмно-синим дельфином, выскочило длинное тело торпеды. Плюхнувшись в воду, она устремилась к англичанину, оставляя за собой пенный бурун.

Тот почти застопорил ход, чтобы дать возможность своим артиллеристам вести прицельный обстрел нашей подлодки. Его подвела самоуверенность, хотя машину он предусмотрительно не остановил. Бритт не мог знать, что на борту обманутой им германской субмарины обретается в качестве старпома такой бывалый рыжий лис как старина Шульц. На мостике британца увидели пуск торпеды и судорожно попытались сманеврировать, дав передний ход. В результате третий выстрел уже пристрелявшегося по нам орудийного расчёта благополучно ушёл в молоко. Наш семиметровый электрический «презент» на скорости 25 узлов вписался в борт парусника как раз в районе чадящей короткой трубы – не иначе, зашёл прямо гости к паровой машине.

Зрелище было адское – чудовищной силы сдвоенный взрыв 280-ти килограмм германского тротила и английских паровых котлов даже на расстоянии нескольких кабельтов едва не контузил меня и находившихся на палубе моряков. Перед нами бушевал огонь, смешанный с дымом и белесыми клубами пара. Когда ветер слегка прояснил горизонт, парусника мы больше не наблюдали. Море было усеяно горящими и дымящимися обломками – всё, что осталось от незадачливого охотника за У-ботами.