Текст книги "Приключения моряка Паганеля"

Глава 15. Пещера

Зажав находку в своей влажной от пережитого ладони, я поспешил к группе моряков, совещавшихся у пещеры.

– Цемент, к бабке не ходи! Бетонный раствор! Причём, разводили лохи, хреновый получился раствор, песка много, – толковал Устиныч, растирая пальцами тёмно-серый порошок, который соскоблил пальцами с лежащего возле пещеры большого валуна.

– Может ты, Бронислав, скажешь, когда пещерку эту замуровали? Хотя бы примерно – плюс, минус, – осведомился капитан, прищурившись, что твой Ильич на картине «Ходоки у Ленина».

Боцман задумчиво пошевелил усами:

– Трудно сказать, потому как замуровывали нору эту не раз, а как минимум дважды. Впервые давненько, лет двадцать, тридцать как. Потом кто-то частично разрушил кладку, и восстановили её совсем недавно – меньше трех, пяти лет назад. Причём восстановили непрофессионально, раз достаточно было невеликого камнепада, чтобы все три кладки разом обвалились.

Мне не терпелось заявить о своей, как я был убеждён, важной находке, и я, смело пренебрегая субординацией, влез в беседу старших:

– Осколок вот нашёл. От бомбы штатовской, – смущаясь, объявил я о своей находке.

– Опаньки! – бурно обрадовался капитан, выхватывая у меня из руки теплую и влажную, потемневшую от пребывания в моей потной ладони, железку. – Что и требовалось доказать. Ещё одно крупное цветное стёклышко в нашу ценную мозаику, – заявил он, пристально вглядываясь в ставшие вполне отчётливыми четыре латинские буквы.

– US NAVY, – догадался Владлен без моего эрудированного участия. – А ведь пещера эта – скорее след сил человеческих, а не природных. Пробоина это в скале от бомбы американской.

– Так, теперь уже кое-что начинает проясняться, – растягивая слова, произнес Устиныч. – Во время войны в этих широтах не один союзный конвой с лендлизом прошёл. Американцы с англичанами в Мурманск оружие поставляли – танки, самолёты, орудия, боеприпасы. Продовольствия много везли. Одной американской тушенкой все фронта, да и тыл, считай, обеспечивали. Наши её ещё «второй фронт» называли. Язвили, значит. Мы, мол, в войне с Гитлером кровью и жизнями участвуем, а союзнички, мол, тушёнкой. Да и тушёнка та была не очень. Полбанки всего мяса, остальное жир. Только и союзники своё получали от немца. Из тех конвоев, почитай, дай Бог половина до Мурманска доходила. Остальные люфтваффе – асы немецкие – топили, да кригсмарине, в основном подводники германские, что в тайных местах со своими субмаринами базировались. Шхер скрытных в одной Норвегии тысячи, и поговаривают – в нашей Арктике с десяток. На Новой земле, в пещере, скелет нашли в мундире германском и бочки из-под солярки со свастикой, – где-то там, в гротах тайных, немецкие подлодки и хоронились.

– Так-то оно так, только почему бомбу эту американскую на остров сбросили? – поддержал разговор Семён. – И когда сбросили? Полярной ночью особо не разлетаешься по тем временам. У немцев хотя бы аэродромы на материке были, а у союзников где? Кроме того, конвой-то был английский, и с чего бы англичанам американскими бомбами кидаться.

– Ничего, парни. Придёт время, всё прояснится, и время это не за горами, – загадочно и не без патетики закруглил затянувшийся исторический диспут капитан. – Фонари давай, – протянул он ко мне руку.

– Владлен Георгиевич, – обратился к нему Семён, – разрешите вначале нам с ребятами разведать. Незнакомые пещеры вещь опасная, а нам оно как-то привычнее.

Освещая себе дорогу жёлтым лучом громоздкого фонаря, старшина осторожно двинулся вперёд. Двое его друзей, тихо позвякивая альпинистским снаряжением, направились за ним. Через каких-то полминуты всё ещё видимая нами, недалеко ушедшая группа остановилась, и послышался отчётливый и словно усиленный мегафоном голос Семёна:

– Здесь обрыв глубокий, темно, дна не видно, луч не достаёт. Давайте ещё фонари, света больше надо.

Я бросился с оставшимися двумя фонарями вперёд. Скалолазы включили принесённые мной аккумуляторные фонари и, скрестив три луча, принялись прощупывать светом этого мини прожектора находящееся перед ними неизвестное тёмное пространство. Мощности трёх фонарей явно не доставало, так что ни дна, ни противоположной стороны их свет не достигал. Мы видели только ближние скалистые стены и метров пятнадцать глубины отвесной пропасти. Внезапно луч света выхватил участок каменной стены, мелькнул ряд тёмных, параллельно расположенных полос. Прямо под нами находилась лестница из железных, вбитых в гранит скоб.

– Когда долго везёт, надо остановиться и подумать – а не везёт ли это везение в ад, – изрёк каламбуристую древнюю китайскую мудрость стоящий у нас за спинами боцман.

Он тоже увидел лестницу из скоб, ведущую в темноту, и это обстоятельство и вдохновило его на пышную восточную велеречивость. Капитан стоял рядом и успел оценить обстановку:

– Вот что, мой хитро-мудрый боцман. Все идут вниз, обратно на борт и, во главе с менее мудрым капитаном, будут думать свои скромные думы. Заодно протянем сюда электрокабель и поднимем малый прожектор с мостика. Вы же, о последователь Конфуция, вместе с вашим учеником, юнгой-философом, останетесь в уютной тьме – на вахте у этого трапа, – мотнул он бородой в сторону пропасти. – Пофилософствуйте здесь пару часов. О судьбах мироздания подискутируйте. И смотрите, чтобы здесь никакие приведения не шныряли, а то, чего доброго, напакостят тут, а нам расхлёбывай. Вот тебе оружие на всякий пожарный, – мастер достал из кармана необъятной куртки ракетницу и протянул Устинычу. Тот принял её со вздохом, полным безысходности, и уселся у каменной стены, напротив провала. Я последовал его примеру и примостился рядом.

Сидение в тёмной сырой пещере, да к тому же на острове, от которого рукой подать до Северного полюса, занятие не из приятных. Тот факт, что в это время года над этим суровым местом 24 часа в сутки висит полярное Солнце рядом с бледной Луной, как-то тоже особого тепла не прибавлял. Немного утешала мысль, что зимой было бы отчасти прохладнее. Продолжение рассказа боцмана о его Гренландской эпопее в силу места действия тоже вряд ли согрело бы. Услышав дробное постукивание моих зубов, Бронислав Устиныч сказал:

– Ну, вот что, малой, пошли-ка наружу. Там какое-никакое, а солнце. Пока же вот, глотни. Это я тебе как медик прописываю, – он протянул мне плоскую титановую флягу и, шмыгнув носом, добавил: – Нам сейчас ещё больных не хватало.

Во фляге, как я почему-то и ожидал, было всё то же – виски «Катти Сарк».

«Владыка морей, благослови запасливых и главное – щедрых боцманов!» – с умилением подумал я.

Приложившись к фляге и сам, – вероятно, так же из соображений профилактики простудных заболеваний, – Бронислав Устиныч продолжил:

– Знаешь, у небольших народов, имеющих крохотные, похожие на посёлки столицы, есть масса своих выгод и преимуществ. К примеру, все знают всех и все родственники. Когда я посетовал, что на столь важное мероприятие, как охота с моим будущим братом меня, советского моряка, попросту не отпустит начальство, то Миник только кивнул на это головой и сказал, что всё устроит. Я, честно скажу, не поверил – привык, что в нашем мире слова недорого стоят. Утром вызывает меня капитан наш Ромуальд Никанорович… ну, ты помнишь – махонький такой, которого мы со вторым штурманом, два лося рогатых, случайно на мостике зашибли. Это когда ещё Витька Шептицкий местный айсберг на таран взял, и пароходик наш таким макаром в Готхоб-Нуук на ремонт отправил. Так вот, зовёт он меня в каюту и так торжественно, бородёнку пошкрябывая, заявляет: «Для вас, Бронислав Устинович, есть задание государственной важности. Высокое партийное начальство доверяет вам, беспартийному (цени, мол!) проведение важнейшего мероприятия политического, можно сказать, значения! – так и сказал, Цицерон морской! – Вы направляетесь на трое суток – укреплять мир и дружбу между советским народом и коренным населением острова Гренландия. Доверяем мы вам, поскольку вы зарекомендовали себя как ответственный и в меру пьющий товарищ.

От себя добавлю: Бронислав, не подведи, покажи товарищам чукчам… тьфу, эскимосам настоящее советское воспитание. Вот тебе 25 американских долларов командировочных, но особо не шикуй, будь скромен». Выхожу я с мостика, спускаюсь по трапу, а у трапа Миник стоит. На капот своего зелёного «Москвича» рукой опёрся и улыбается. Ну, что твой Элвис Пресли у розового Кадиллака. «Гутен так, – говорит, – майне кляйне брудер». Шутит, значит. Это он промеж своих эскимосов, то бишь, гренландцев высокий да статный, а мне мой новый друг-ааккияк в самый раз почти по грудь. Наклонился я слегка – поздороваться, а он тут странное удумал – ухватил меня рукой за шею, подтянулся, как на турнике, и давай своим носом о мой шнобель тереться. Я аж взмок с перепугу, оттолкнул его слегка: «Вас ист дас?!» – спрашиваю. Что это, мол, за шутки? Он смеётся и отвечает: «По-нашему это просто приветствие. Давай, – говорит, – садись, поехали. А если с девушкой целоваться по-нашему – тогда не так простецки, как сейчас, а совсем по-другому, нежнее и тоньше». Куда там, мол, поцелуям вашим. Наши носы умеют выразить в тысячу раз больше, чем ваши губы. «Ну, ничего, – говорит, – наши невесты тебя быстро обучат». Взглянул на меня в зеркало заднего вида и серьёзно так добавил: «Если захотят». А с командировкой этой охотничьей он так устроил. Оказывается, Гренландия уже тогда была что-то вроде автономной провинции в королевстве Дания. И было у них кое-какое самоуправление, и даже своё правительство местное, – ну, что-то вроде наших месткомов или собесов, я не очень вникал. Ну, а Миник, дружок мой новоиспечённый, не последний оказался человек в том самоуправлении. К тому же один из его дядьёв ни больше, ни меньше, как член правления фирмы «Урсус», – той самой, которая траулер наш зафрахтовала.

Дальше – дело техники. Позвонили нашему представителю из министерства. Ну, тому, который в шляпе щеголяет. Пообщались по-деловому, мол, для обмена опытом надёжный человек нужен из экипажа, и чтобы какой-то из трёх языков знал: датский, английский или хотя бы немецкий. Всё просто. Вот мы уже и в пути на охоту. Выехали за город, подъехали к какому-то ангару длинному. Миник ворота открыл, а там вездеход на гусеничном ходу. Тут он из багажника москвича достает ружьё в чехле, не новое, но ухоженное, германской фирмы «Зауэр». Оружие двуствольное, вертикалка, с тремя крупповскими пересекающимися кольцами. Пока Миник вездеход готовил, я к сопке отошел, ружьё пристрелять, благо патронташ он мне тоже выдал. Стрелял я ещё с войны неплохо, но гладкоствол особой сноровки и пристрела требует. Пристрелялся я по камешкам, всё ништяк – бьёт кучно. Сели мы в вездеход, поехали. Местность тяжелая – тундра да скалы, трава редко, чаще мох. Растрясло с непривычки, я же не танкист какой, не дай Боже. Долго ехали, всё на север и на север, часа четыре, и всё время как будто в гору, и снежных полей всё больше и больше. Вдруг ещё резкий подъём – и выскакивает наш вездеход на ледяное, белое плато, покрытое волнами застывшего снега. Как будто на море шторм был, и волны эти какой-то чародей в один миг заморозил. Ох и красота, скажу я тебе, Паганюха! Всё сверкает, как будто алмазы рассыпаны, даже глаза заслезились. Этого не передашь, это надо видеть. Что сказать – Великое ледяное царство.

Глава 16. Штормтрапы на скалах

Мы с боцманом, погревшись под скупыми лучами полярного солнышка, решили вернуться, как и было велено, в пещеру. К месту, так сказать, несения службы. Глоток-другой шотландского виски под сводами полярных скал под увлекательный рассказ моего напарника по пещерной вахте окончательно привели меня в состояние романтической эйфории. Я, воспылав дружеским восхищением, вслед одному, не слишком романтическому персонажу истории российской, уже готов был воскликнуть: «Бронислав Устиныч, эта штука, эта ваша гренландская эпопея, будет посильнее „Белого безмолвия“ Джека Лондона!»

Но… высшие силы не допустили такой пошлости. Мы с боцманом вдруг явственно услышали звук. Он шёл снизу, из этого тёмного мрака… или мрачной темноты, – это уже как кому нравится. В общем, внизу, в чёрной, бездонной глубине пропасти кто-то живой гулко и мощно рявкнул, затем раздались странные звуки, как будто отряхивался мокрый, только что вылезший из водоёма гигантский косматый сенбернар. Затем неизвестный обитатель тьмы рявкнул ещё пару раз и затих. Я всё это время сжимал в руке ракетницу, которую рефлекторно схватил, – благо, Устиныч положил её между нами. Рука у меня вспотела от внезапного шума, а точнее – от испуга, им вызванного, палец соскользнул на гашетку и… вылетела птичка. Грохот раздался такой, будто пальнули из пушки. Белая слепящая ракета ударилась о ближнюю скалу и рикошетом вернулась к нам с боцманом. Слава Богу, не пострадала ни одна из целей. Затем началась какая-то буйная огненная феерия с каскадами сверкающих искр и прочими фейерверками. Поскольку это огненное шоу мы с боцманом не заказывали и платить за него уж точно не собирались, то, не сговариваясь, рванули к выходу под великолепно бодрящий мат Устиныча.

Когда, словно морские черти из чёрного жерла пещеры, мы выскочили на поверхность, мой седоусый приятель, едва отдышавшись, произнёс сакраментальное:

– Да, Вальдамир… ты хоть и не боцман, но шутки у тебя боцманские. Далеко пойдёшь!

– Что это б-было? – дрожащим голосом осведомился я.

– Привидение. Дикое, но симпатишное, – вспомнил Устиныч мультик про Карлсона. – Скорее всего, это была игра звука в замкнутом пространстве. В таком месте даже лемминг, не больше мыши, может наделать шума не меньше медведя. Ладно, давай ещё посидим снаружи, солнышко северное худо-бедно, а греет. Если не в тени, то почитай градусов 10–15 будет. А знаешь, ведь там, на ледяном панцире гренландском, даже загорать в полярный день можно, и загар такой бронзовый, – получше, чем в Ялте или на Канарах. Мы как на плато это ледяное с волнами снега застывшего на вездеходе-то выскочили, так я, скажу тебе, просто ослеп от белизны, да ещё торосы ледяные на солнце сверкают так, что глазам больно. Есть такая штука – снежная болезнь, когда роговица глаз получает ожог от отраженных лучей солнца на снежных полях. Миник, конечно, это знал и очки тёмные для меня припас, а сами-то местные к такому делу привычные – почитай, веками тренировались. Кстати, и очки у них свои есть. Костяные, как две половинки яичной скорлупы, все мелкими отверстиями усеянные. Как у калааллит говорят: охотник-инук – настоящий человек. Всё знает и всё умеет. Тут включает Миник рацию коротковолновую и вызывает кого-то. «Ты, Рони-ааккияк, – говорит он мне, – разомнись пока минут десять, пока мой брат-инук не подъедет». Вышел я из вездехода. Поразмяться и вправду стоило, растрясло меня порядком с непривычки. Прохаживаюсь, жду, когда послышится шум двигателя того, на чём брат Миника подъехать должен. Тишина полная, и в этой тишине появляются на вершине ближайшего снежно-ледяного бархана какие-то косматые тени. Затем доносится возглас на высокой такой ноте, почти визг: «Унаие!!! Юк! Юк! Юк!». Тени эти превращаются в запряжённую веером собачью упряжку и летят вниз по снежному насту. Следом взлетают над вершиной бархана длинные нарты, красиво так приземляются, и вся эта гренландская экзотика натурально прёт на меня со скоростью выше собачьего визга. Признаться, струхнул я малость от неожиданности. У них что, в Гренландии такое своеобразное чувство юмора – живых людей наездом пугать? То, понимаешь, родным «Москвичом» давят, то упряжкой этой собачьей. И что? Потом на моей могилке напишут: «Здесь покоится боцман Друзь, героически погибший под ездовыми собачками». Ну, братец этот на нартах в двух метрах от меня притормаживает своих гренландских хаски-киммеков, а нарты по инерции вылетают вперёд и, разворачиваясь кормой, останавливаются прямо возле носков моих унт. Семейное это у них с Миником, что ли? Потёрлись братья-ааккияки носами. Миник родственника представил. Нанок его звали. Медведь, значит. Везёт мне на медведей. Парень и вправду крупный для эскимоса… гренландца, то есть. Широкий такой, коренастый, и одет уже совсем по-местному. В собачьих унтах, в штанах из тюленьей шкуры и в парке из волчьего меха с капюшоном. Инуит этот, Нанок, на иностранных языках не говорил, разве что по-датски. Я же к тому времени уже десятка три слов на их языке освоил, пока мы в пути были с Миником. Я на лайку показываю и говорю: «Киммек», – собака, значит. А Нанок этот смеётся-заливается, – ну, прямо как дитё малое. Ну как же, носатый да усатый великан-чужак на человеческом-калааллит языке говорить пытается. Ну, это как если бы тюлень у старика-эскимоса трубку покурить попросил. А я люблю, когда дети смеются, искренне так, светло, – ну, как Нанок этот. Тогда я и выдал простенькую конструкцию из трех слов: «Киммек ааккияк инук». Что-то вроде «собака друг человека». Нанок тут прямо в полное восхищение пришёл, подбежал к Минику, лопочет что-то по-своему, по-калааллитски. Миник улыбается, переводит: «Нанок говорит, что ты талантливый человек, поэт. Так песни слагать только наш дед Иннек умел, а ты всего несколько слов знаешь, а уже песню по-инуитски сложил: киммек ааккияк инук. Красиво, однако». Я улыбнулся и говорю: «То ли ещё будет, братья-инуки, друзья-человеки»…

– Устиныч, подъём! Паганель, не спи – замёрзнешь! – Тогда это была ещё свежая шутка…

К нам, на верхотуру скального навеса, вскарабкался Рома. Один из тройки моряков-скалолазов, двумя часами ранее покоривших грозные отвесные уступы Медвежьего крыла. К его широкому брезентовому поясу была прикреплена верхняя часть бросательного конца с небольшим грузилом-набалдашником для удобства и прицельной точности броска при швартовных операциях.

– Чего снизу конец не подали? – поинтересовался Устиныч. – Подали бы, мы бы приняли.

– Так с тобой же Паганель, – заёрничал Рома. – Паганюха парень везучий. Вот он грузилом в лоб бросательный бы и принял. При его-то ловкости – к бабке не ходи… Да ладно, Паганюха, не журись, шутка. Там внизу прожектор по-любому в центнер весом – не меньше. Мы его ветошью и брезентом обмотали, чтобы не побить. Хотя стекло под колпаком решётки железной, а поднимать надо осторожно, медленно – вещь хрупкая, как пианино. Вот втроём и потащим потихоньку.

– Ты поучи жену щи варить, грузчик из мебельного, – проворчал боцман. – По скалам прыгаешь ловко, что твой архар гималайский, а во всём остальном ты для меня салабон, не круче Паганеля. Ущучил, солдат вчерашний? Вирай давай!

Поставив, таким образом, чересчур самонадеянного матроса на место, Устиныч принялся помогать мне и притихшему Роману поднимать тяжелый, даром что малый, прожектор. Часом ранее он был по распоряжению капитана временно демонтирован с верхнего мостика. Всё-таки, что ни говори, а боцман наш был одарён не только интеллектуально, но и физически. Я всегда завидовал силачам – думалось: насколько же им легче и приятнее жить. Сам я талантами и в этой сфере природой наделён не был.

Уже минут через двадцать многострадальный прожектор, а заодно и стопятидесятиметровый силовой кабель электропитания были подняты и подтащены к пещере. Всё это по большей части – усилиями самого боцмана, который, разогревшись в работе, демонстрировал, что называется, бычью силу. Посильно помогал ему Роман, тоже парень не хилый. Я же к концу действа вымотался настолько, что дышал, как паровоз под парами. Позже я старался не дуть на кровавые мозоли, украсившие мои саднящие ладони. Благо, боцман вовремя заметил и, обозвав меня подкильной зеленью, перевязал их. Ещё через час добрая треть экипажа, включая капитана, старшину Семёна и активную группу поддержки деловито сновала в акватории пещеры. Прожектор был внесён внутрь и установлен на станину у края пропасти. Для страховки его закрепили тросами за вбитые в скалу скобы. Капитан Владлен Георгиевич торжественно, словно директор цирка, открывающий новый умопомрачительный аттракцион, взмахнул рукой и прокричал из пещеры наружу:

– Врубай!

Засветились и стали всё мощнее разгораться нити накаливания галогенной лампы мощного морского прожектора, способного пробить своим лучом мглу и туман в открытом море. Расчёт опытного моряка Владлена оказался верен – тьма вокруг сгинула, испугавшись принесённого людьми в пещеру маленького Солнца. Мы находились в горловине гигантского скального колодца, расширяющегося вниз наподобие бутылки. Метрах в сорока ниже антрацитовой чернотой поблёскивала гладкая поверхность морской воды. Это был гигантский островной грот. Невероятных размеров пещера внутри скал, сообщающаяся с морем. С помощью Семёна Рома закрепил на нескольких вбитых в скальную стену пещеры креплениях страховочный трос, и начал осторожный спуск в горловину. Он медленно спускался по красным от ржавчины железным скобам.

– Принимай подмогу! – раздался мощный голос Устиныча.

К краю горловины подошёл боцман с двумя матросами. Они успели притащить снизу два скреплённых между собой пятнадцатиметровых штормтрапа, изготовленных из прочной манильской пеньки. Устиныч с помощниками прочно закрепили один конец на камнях, освободив несколько метров, а связанную колесом бухту тридцатиметровой морской верёвочной лестницы медленно опустили вниз к Роману. Тот одним движением руки распустил морской узел, и освобождённые метры жёлтых тросов и деревянных перекладин с гулким шорохом полетели вниз. Они не достали каких-то метров пяти до дна грота. От скалы до воды было ещё метров семь сухого пространства.

– Смотри-ка, пригодились мои штормтрапы… на скалах, – не без самодовольства изрёк боцман.