Текст книги "Записки современного человека и несколько слов о любви (сборник)"

Мужская проза

Осенний город, скользкий булыжник, теплые кафе – что может быть прекрасней для профессионального бездельника и законченного романтика. Сделал несколько шагов, слегка замерз – и спрятался за дверью, где наливают не только чай. Устраиваешься за стойкой, а еще лучше – поближе к окну и, потягивая из бокала, наблюдаешь за спешащими прохожими.

Гарик сидел в баре уже неизвестно сколько, время для него измерялось не в минутах, а в опустошенных пивных кружках. Перед ним на столе лежал обгрызенный со всех сторон, затертый не одной сотней рук журнал старых и начинающих онанистов, знаменитый «Плейбой».

«Здорово, старый кобель!» – «Привет, скрытый педераст!» – обычная любезность при встрече никогда не помешает, и мы не отказываемся сделать друг другу пару-тройку «комплиментов», после чего я подзываю официантку и заказываю чай.

Мы ни о чем не говорим, но думаем об одном и том же, скользим взглядом по проходящим за окном женщинам, и мимика наших лиц выставляет им оценки: пять баллов, три… Переглядываемся, вскидываем брови вверх – этой все восемь. Десятку ставить нельзя, для этого надо «попробовать». А они все идут, идут, идут…

Перехожу с чая на виски – жидкости меньше, толку больше, Гарик следует моему примеру, время полетело еще быстрее. Нам не успевают менять стаканы с толстым дном, несем всякую ерунду, громко смеемся, раздражая остальных посетителей. Но нам все равно. Нам хорошо.

Утром я просыпаюсь и проклинаю все на свете, вспоминая свои вчерашние похождения. Пытаясь спрятаться от своих мыслей, натягиваю на голову одеяло, но оттуда, из темноты, появляется грозящий палец моей неусыпной совести: «Ну, ты вчера был хорош!». И если при близких я могу скорчить невинную мину, то перед этим внутренним человеком бесполезно выворачиваться, он все знает, все видел, и нам двоим все противно. Даю себе клятву: «Все, больше никогда, ничего!» – и верю в нее всей своей душой. Но проходит неделя, за ней другая, а потом снова наступает это постыдное утро, и все начинается сначала. Это бесконечная борьба между внутренним чистым Я и ослом, на котором оно ездит. Но мне очень хочется верить, что однажды и осел, и возничий будут довольны друг другом.

После бурных ночных похождений с интересом смотрю в зеркало на отдаленно знакомое лицо с красными глазами, вспоминая, чем вчера все закончилось. Память работает пятьдесят на пятьдесят, может, ей о чем-то стыдно вспоминать, и она щадит разум. Но из-за того, что появляется какая-то тайна, включаются угрызения совести, и голова идет кругом от волнения, все ли было прилично. Жена даже не ворчит, просто молчит, и от этого становится еще хуже – уж лучше бы хоть что-нибудь сказала. Стараешься поскорее выскользнуть из дому, но тут нос к носу сталкиваешься с соседями, которые как-то подозрительно дружелюбно здороваются. Закрадывается мысль: может, они меня вчера видели? – и так же приветливо им отвечаешь, пряча глаза и дыша в сторону.

Встречаешь на улице редких прохожих и все время ждешь, что в тебя сейчас ткнут пальцем и скажут: «Ну, ты вчера да-а-а-л!» Но все проходят мимо и молча. Неизвестность пугает, «аморалка» просто крутит.

Набираю номер мобильника одного из тех, с кем вчера потреблял. На том конце трубки слышу сиплый, приглушенный голос человека, который не понимает, что с ним происходит и где он: «Ты где?» – отвечаю, где я, голос меня спрашивает: «Где остальные?» – отвечаю, голос спрашивает, где он сам, я опять ему отвечаю, тогда голос тихонько спрашивает: «Кто это со мной такая?» – отвечаю и нажимаю отбой. Мне становится легче – я, в отличие от него, все же добрался до дома. Набираю номер другого «спортсмена», трубку никто не поднимает, в голове появляются страшилки, надо идти подлечиться.

Кажется, что пиво из крана течет очень медленно, это начинает раздражать, но бармен невозмутимо смотрит на тонкую пенную струю. Я жду, жду, жду. Наконец, бокал передо мной, делаю жадный глоток, за ним второй, третий. Снова тонкая струя, но на душе уже как-то спокойнее, и следующий бокал идет внутрь гораздо более плавно. Вокруг все разглаживается и принимает совсем другие очертания, и даже невозмутимый бармен кажется симпатичным малым. Добавляю сверху пятьдесят грамм, и уже хочется скушать нежную яишенку.

А на улице все так и заиграло яркими красками, сквозь тучи пробилось солнце, и больше не лезут в голову дурные мысли.

Белая полоса

Облака летят по небу, принимая очертания каких-то невероятных существ – вдруг они превращаются в голову громадной лошади, а уже через минуту кажется, что на тебя сверху смотрит страшный бородатый мужик со всклокоченными волосами. Потом ветер перевернет эту живую картину и разорвет на сотню мелких барашков, которые послушно побегут неведомо куда. А там, еще выше над ними, появилась тонкая белая полоса от пролетающего самолета, и меня сразу охватывает тоска путешествия. Мысленно я сижу в кресле этого самолета и лечу куда-то на край земли за новыми приключениями. Но самолет, разрезав небо, скрылся за горизонтом, а я так и остался лежать в раскладном кресле на берегу моря.

И тут в памяти всплыло ее давно забытое лицо, глаза, тонкая талия, босоножки, смешные белые носочки, в которых она пришла на первое свидание, белая блузка, – мне это видение скорее напомнило первоклассницу, а не двадцатилетнюю женщину. Она стояла возле кассы станции Лиелупе, очень хорошенькая, а может, мне просто тогда так казалось.

В баре «Аэро» нам наливали всегда, даже тогда, когда в карманах вместо денег оказывались какие-то фантики и проездные билеты, а нам не хватало для завершения вечера прощального аккорда в виде ста грамм самой обычной водки. Но в этот день мы с приятелем появились там в середине дня, веселые, молодые и разведенные.

Она с подругой сидела на высоком стуле возле бара, коротенькая бесстыжая юбчонка обнажила ее потрясающие ноги, и не подойти к таким девушкам мог только слепой.

Оказалось, мы попали на праздник: у нее вчера была свадьба, но по некоторым обстоятельствам новоиспеченный муж в тот же день улетел в далекий сибирский город, ожидая там свою суженую.

Мы пили шампанское за их будущую совместную жизнь и весело болтали. Она начинала мне нравиться с каждой минутой все больше и больше, и виной этому было не только выпитое шампанское – в ней было для меня что-то очень необычное и притягательное. Я договорился на следующий день встретиться с чужой молодой женой.

Она ждала меня возле кассы на станции. Я не верил, что она приедет, думал – так, ерунда, поболтали и забыли, но она не забыла.

Весла погружались в воду почти без всплеска, мне хотелось показаться хорошим гребцом, и я боялся ее забрызгать. Она сидела на корме и с улыбкой смотрела, как я напрягаюсь, чтобы произвести на нее впечатление, такая далекая и такая желанная.

Может, напрасно эти острова назвали островами любви, скорее, это были острова желания. Мы оба делали вид, что приехали сюда просто позагорать. Неторопливо расстелили плед, сняли одежду и просто упали друг другу в объятия.

Обратно я греб гораздо медленнее, и, судя по выражению ее глаз, она тоже ни о чем не жалела.

Мы расстались там же, где и встретились – у кассы на станции. Я хотел было чмокнуть ее на прощание в щеку, но она ловко увернулась и вскочила в подошедшую электричку. Я видел, как она прошла в вагон и села у окна, так и не посмотрев в мою сторону.

Набрать ее номер я решился только дня через три. Незнакомый женский голос поинтересовался: «Кто вы такой и зачем вам нужна Эля?» Не успел я ответить, как в трубке зазвучал тот голос, который я так хотел услышать.

Мы встретились опять. Коллекция ее репродукций меня удивила: тут были собраны самые известные мастера живописи – Рембрандт, Ван Гог и прекрасная девушка Гогена с цветком в волосах. Кое-что в живописи понимал и я, в свое время мне пришлось учиться в художественном училище. Наши интересы пересеклись, и мы могли болтать с утра до вечера, а ночью ей надо было быть дома, под присмотром бдительных родителей.

Я понимал, что она чужая жена, и на хрена мне все это надо, но что-то меня в ней по-настоящему зацепило. Каждый раз, когда мы с ней расставались, я давал себе клятву, что больше ей не позвоню, но на следующий же день снова набирал знакомый номер.

«Здравствуйте, можно Элю к телефону?» – обаятельным голосом произнес я в трубку. «Прекратите сюда звонить, вы ломаете молодую семью! Ей через три недели к мужу в Сибирь ехать! И откуда вы такой взялись?..» – с надрывным возмущением неслось мне в ухо. Но тут откуда-то издали донесся ее голос: «Мама, мама, перестань, что ты говоришь!» Я повесил трубку, проклиная себя: «В самом деле, что ты к ней привязался! Все, с этим надо заканчивать!» – вырвал из записной книжки листок с ее номером, скомкал и бросил, как окурок, под ноги, растерев его со злобой по асфальту.

В пивной ресторан я заходил часто – поболтать с официантами, выпить бокал холодного пива и просто провести время. Машину я бросил как раз напротив входа, под присмотром швейцара, и, не успев подняться наверх, вдруг через окно увидел на улице ее. Она с подругой явно направлялась сюда. Но мне ой как не хотелось снова вмешиваться в чужую жизнь! Я быстро нашел запасной выход и через минуту уже сидел за рулем.

Эля выскочила из ресторана и бросилась вслед машине, упала, поднялась и снова побежала.

Она обнимала меня за шею, целовала мои губы и просила, чтобы я больше ее не бросал, что ей не нужен этот ее муж, и она хочет навсегда остаться в Риге.

Мы снова стали встречаться, и снова она торопилась домой под надзор своих родителей, сохраняя видимость порядочной замужней женщины.

Через три дня она должна была улететь в Сибирь, мы встретились в том же кафе, где увиделись впервые.

«Зачем я тебе нужен? У меня уже была одна жена, и я не хочу себя ни с кем связывать. У тебя хороший, надежный муж, ты должна ехать к нему». Сам не знаю, почему я нес все это, наверное, боялся серьезных отношений. Она в ответ ничего не говорила, смотрела на меня большими светлыми глазами, а по ее щекам струились слезы. «Хочешь не хочешь, но мы должны с тобой расстаться», – методично добивал я ее чувство ко мне.

Она отказалась ехать со мной на машине и ушла на электричку, оставив меня в кафе одного. Через пару часов, после нескольких крепких коктейлей, я неровной походкой добрел до машины и скорчился до утра на заднем сиденье.

Два дня мне казалось, что вот-вот должно что-то произойти. У меня было чувство, будто я что-то потерял и не мог понять, что. Верней, сердце мне тихонько подсказывало, но разум не хотел этому верить и боялся.

Голос в трубке торжественно объявил: «Она только что улетела к своему мужу!» Я бросил трубку, сел в машину и попытался выжать из нее все, что можно, пытаясь успеть в аэропорт и, быть может, что-то изменить в своей и в ее жизни.

Но белая полоса высоко в небе перечеркнула мои запоздавшие чувства.

Русский

Мы познакомились с ним в Ницце, на Лазурном берегу. Он лежал в шезлонге рядом с моей женой и, казалось, напряженно прислушивался, о чем мы говорим. «Может, он русский?» – подумал я, но сразу отбросил эту мысль – он слишком хорошо говорил по-французски с официантом, и его манеры совсем не были похожи на наши.

В девяностые годы ХХ века те русские, кто впервые оказался за границей, чувствовали себя немножко пришибленными, даже при наличии больших денег. Нам казалось, что мы в чем-то виноваты перед всем светом, и дедушка Ленин был родственником лично каждого из нас. Любой официант в приличном ресторане казался человеком из другого мира, и, заказывая себе обед, мы ужасно смущались, мешали английские слова с русскими и после долгих мучений наконец что-то выбирали. Нам могли принести совсем не то блюдо, но мы благодарили и безропотно съедали. Нам было неудобно, и над нами порой смеялись.

Решив искупаться, чем удивил всех местных, я разбежался по деревянным мосткам причала и, оттолкнувшись, прыгнул в воду. Вынырнув, я сразу понял, что слегка погорячился – вода в начале мая здесь далеко не парное молоко, даже у нас в Рижском заливе в это время бывает потеплей. Но раз прыгнул, пришлось сделать вид, что наслаждаюсь плаваньем, несмотря на то, что мое тело обжигал ледяной холод. Потом я подплыл к лестнице и медленно, еле сдерживая себя, чтобы не выпрыгнуть из воды, вылез на причал и пошел к своему лежаку.

Жаркие лучи майского солнца еще долго отогревали мое совсем не закаленное тело. Закрыв от наслаждения глаза, я не мог поверить в то, что я здесь, на берегу Средиземного моря.

Мягкое «бонжур» прозвучало совсем рядом. Я открыл глаза и увидел перед собой высокого стройного мужчину лет пятидесяти с аккуратно зачесанными назад редкими волосами и очень выразительными голубыми глазами. По всему было видно, что он очень волнуется. По-русски с сильным акцентом он спросил: «Извините меня, вы русские?» – мы с женой утвердительно закивали. Он смущенно улыбнулся: «Я тоже русский! Мое имя Юрий». Я обрадовано вскочил с лежака, словно встретил любимого родственника, и долго тряс его руку: «Меня зовут Володя, это моя жена Наташа».

Через полтора часа мы уже сидели за столом пляжного ресторана «Нептун» и пили вино. Юрий признался нам, что до сегодняшнего дня никогда не видел в Ницце русских и ему никогда не приходилось с ними разговаривать. Сам он родился здесь, во Франции, был потомком первой волны эмигрантов. Сейчас он врач-геронтолог, у него своя практика в Страсбурге, а сюда он приезжает навещать свою мать. Что такое практика я, конечно, знал, но загадочное слово «геронтолог» явно выпадало из моих скудных познаний в медицине. Заметив мое вопросительное выражение лица, он пояснил: «Это чтобы человек дольше жил».

– Вот, наверное, твоей маме хорошо, всегда свой врач под рукой…

Юрий с сожалением покачал головой:

– Это у французов, если сын стал доктором, то он врач для всех, и для родителей тоже. А русская мама – это совсем другое. Я ей говорю: «Мама, надо принимать такие-то лекарства», – а она мне в ответ: «Да что ты в этом понимаешь! Вот у меня доктор – вот это доктор!». Мне, правда, становится обидно! В свое время я делал операции на сердце и многое другое, но ей это абсолютно все равно. Я для нее разгильдяй!

Мы выпили бутылку белого вина, заказали следующую и с удовольствием рассказывали ему, как там жизнь на его этнической родине. Он очень гордился тем, что он русский и православный. Нас это удивляло, в то время мы иногда даже пытались не говорить по-русски, чтобы не выдать свою принадлежность. Общаясь с Юрием, мы учились быть русскими и, как бы это пафосно ни звучало, гордиться этим.

Мы пили за русских, за Россию и Францию, за дружбу, за родителей и еще очень много за что. Он проводил нас до отеля. Прощаясь до завтра, мы обнимались и целовались, словно прощаемся навсегда.

Утром мое отражение в зеркале напоминало смятую туалетную бумагу. Смутно вспоминая, как мы вчера расстались, ополаскиваю то, что с трудом можно назвать лицом, набираюсь храбрости и лезу под душ.

Легче не становиться, жалею про себя француза – каково ему, не закаленному в этих делах. Колдую на корточках возле мини-бара, пытаясь его открыть, ничего не получается. За спиной с кровати раздается насмешливый голос жены: «Ты дверцу с другой стороны попробуй открыть, мой сообразительный!». Да, с соображением сегодня тяжело.

Следую мудрому жениному совету, и перед моими глазами появляется лекарство в маленьких бутылочках с разными этикетками. Срываю откручивающуюся пробку с одной из них, наливаю в стакан, который прихватил на всякий случай из ванной, и делаю себе коктейль. С уважением смотрю в сторону Наташи, сегодня утром она для меня геронтолог. Через несколько минут на душе снова праздник – ведь, в конце концов, мы на отдыхе.

На пляж Юрий пришел позже, чем мы договаривались, но выглядел на удивление свежим.

– Ну, как дела? – поинтересовался я.

– Вчера домой пришел, мама так ругалась, так ругалась. Я ей говорю – не ругайся, мамочка, сегодня день такой хороший, я с русскими познакомился!» Она как запричитает: «О, господи! Я всю жизнь этого боялась!» Еле смог убедить ее, что вы хорошие, а сегодня она все утро расспрашивала, о чем мы вчера говорили.

Оставшиеся дни нашего отпуска мы расставались с ним только на ночь. У нас и вправду появилось ощущение, словно мы встретили своего близкого и любимого родственника. Юрий показал нам все окрестности Ниццы. Вечерами мы сидели в маленьких ресторанчиках, дегустировали легкое французское вино и болтали. А в последний день нашего пребывания он отвез нас на машине в горы с красивым в его интерпретации названием «Червоны горы».

Там, высоко, у самых облаков, в небольшой деревушке мы засиделись дотемна и вернулись в отель только к полуночи, от души жалея, что завтра уезжаем.

В день нашего расставания мы и вправду не могли сдержать слез, прощаясь с земляком, который родился в другой стране и был истинным русским.

Заказное письмо

Маленький Янка очень гордился своим отцом. Его начищенные армейские ботинки, всегда отутюженная форма капитана армии вызывала в нем просто восторг. Отец вставал рано утром и обязательно делал зарядку, отжимался от пола по сорок раз без передышки и становился под ледяной душ. Однажды Янка попробовал тоже залезть под холодную струю, крепко сжал зубы и открыл кран. На его вопль сбежались даже соседи, а отец долго смеялся, растирая его махровым полотенцем.

Когда он пошел в первый класс, то видел, как на школьной линейке все мальчишки завидовали ему, какой у него отец. Ну, а он, конечно, радовался больше всех.

Он слышал, как мать с отцом разговаривали на кухне, отец говорил: «Там платить будут хорошо, мы машину новую купим», а мама говорила: «Не нужна мне эта машина, ты нужен сыну и мне!» Но отец все равно уехал.

Когда по новостям передали, что в Ираке при выполнении боевого задания во время разминирования погиб наш солдат, сердца многих матерей и жен сжались в предчувствии беды. Но она тогда пришла только в один дом. К маленькому Янке. А все другие облегченно вздохнули: «Слава богу, не мой!»

Только малыш думал: «Почему мой папа? Может, ошиблись, и это кто-нибудь другой?»

На Янке был темно-синий костюмчик и маленький галстук такого же цвета, который ему купил отец, чтобы он выглядел посолидней: «Ведь ты теперь стал большой, и уже школьник».

Народу собралось очень много, и Янка почти никого не знал. К нему подходили, гладили по голове, что-то говорили, потом подходили другие, и так было без конца.

Когда они с матерью уходили с кладбища, он опять думал: «А может, там внутри был не мой папа? Ведь гроб не открывали, просто опустили в яму и закопали…»

Через три недели мать получила по почте заказное письмо. Когда Янка увидел конверт, он жутко обрадовался – обычно в таких конвертах приходили письма от отца: «Может, это правда ошибка!?»

Мать вскрыла конверт, прочитала и, скомкав синий листок бумаги, бросила его на пол: «Будь прокляты ваши подачки!», закрыла лицо руками и заплакала. Заплакал и Янка – он понял, что отец никогда не вернется.

Мы умирали в советское время, защищая Родину, мы даже умирали при исполнении пресловутого «интернационального долга», но мы никогда раньше не умирали за деньги.

Крыса

Что-что, а чай и спирт в Усть-Нере попить любили исправно – утром чай, вечером спирт. Потом народ любил выйти на единственную проходящую через весь поселок улицу, чтобы при первой возможности каждый мог проявить себя как истинного бойца, расквасив в кровь кому-нибудь нос. Иногда бывало наоборот, и нерасторопный боец хватался рукой за припрятанный за поясом нож как за последнюю возможность доказать свое превосходство, тут уже в дело вступал участковый по прозвищу «Дядя Степа», обещая пристрелить или засадить за решетку до конца жизни пролившего первую кровь. Ему обычно верили, он свое слово держал всегда, поэтому до сих пор и оставался жив. Основные жители этого поселка были бывшие заключенные, грабители, убийцы и прочая публика, отсидевшие срока далеко за десять лет, которых совсем не ждала «большая земля».

Нехватка женщин, как и на всем севере, тянула за собой пьянку и другие дикие развлечения, после которых многие отправлялись обратно за колючую проволоку. Прекрасный пол тут ценили, может, как нигде больше на земле, и если кто-то привозил из других краев себе кралю, многие завистливо покачивали головами, но никто не покушался на чужое.

Юрка в лагере не сидел, никого не убивал и не грабил, его сюда привели книги Джека Лондона, которых у него дома на полке было все четырнадцать томов. Попасть на Аляску он не мог, а вот добраться из Риги до Магадана и в Усть-Неру получилось. Участковый Степан подобрал его в аэропорту Магадана, по которому Юрка без денег и работы мыкался уже две недели, изображая из себя пассажира. Ему уже не очень хотелось романтики и севера, родные края казались просто сказочным и необыкновенно доброжелательным миром.

Выслушав в буфете аэропорта Юркину историю, Степан денег ему на обратный билет давать не стал, хотя мысль такая была. Но вспомнив большое количество проходимцев, перевиданных на своем веку, он поступил иначе. И он увез Юрку с собой в Усть-Неру, где пристроил на работу у золотодобытчиков, а поселил временно у себя дома, пока не освободится место в общежитии, то есть пока кого-нибудь оттуда не посадят.

Степан был здоровый, крепкий мужик родом из глухой сибирской деревни, и на охоте ему не было равных. Попасть из мелкокалиберной винтовки белке в глаз было для него раз плюнуть. В свои сорок три года в рукопашной схватке – а ему часто приходилось применять силу, разнимая местных бойцов, – он тоже был лучшим.

Бывшие зеки подшучивали над ним: «Тебя самого за решетку давно надо, кровопивец», – а сами уважали его и считали чуть ли не своим, зная, что если бы не его местный закон, многим приходилось бы туго. По недопитию часто грабили местный магазинчик – выносили оттуда несколько бутылок спиртного. На следующий день провинившийся отделывался синяками на лице, разбитым в кровь носом и ноющими ребрами, которые еще месяц давали о себе знать.

Степан сам не употреблял и Юрку предупредил: «Пьяным придешь, будешь спать на улице», – а он свое слово держал, и после первой зарплаты Юрка спал в сарае, где уже в три часа ночи был трезв и свеж, как огурчик. Вечная мерзлота, которая несла холодом из подвала сарая, и ночной перепад температуры объяснили лучше всяких слов: «Так делать нельзя». Степан его забрал оттуда ночью, почти заледеневшего, как колоду, вскипятил чаю, напоил его и виновато сказал: «Понимаешь, я уже лет пятнадцать нини, наверное, это от зависти. Но если хочешь у меня жить, больше не надо!»

Юрка стучал зубами о край металлической кружки:

– Степан, а что ты один-то живешь, привез бы себе какую бабу из Магадана!

Степан как-то странно на него глянул, словно проверяя, а потом сказал:

– Была у меня жена, да в тайге сгинула!

– Как сгинула? Медведи съели? Извини Степан, не знал! Как же так? – Юркины глаза округлились, как юбилейный рубль, и в голосе звучало искреннее сочувствие.

– Может, и медведи! Хватит болтать, алкоголик, спать пора, завтра на работу, – оборвал он Юркино любопытство.

Голова все равно раскалывалась от выпитого, тяжело было махать лопатой, закидывая рассыпающуюся золотоносную породу на транспортер. Пятьдесят грамм на опохмелку, предложенные во время обеда сочувствующим машинистом драги, были бы в самый раз, но он вспомнил холодный сарай и отказался.

Потом Юрка вспомнил ночной разговор и спросил за столом, обращаясь ко всем:

– Слушайте, а как так получилось, что у Степана жена в тайге сгинула? Охотиться любила?

Кривые ухмылки и никакого ответа, и взгляды, словно он уродился дурачком. Только кто-то хмыкнул под нос: «Угу, охотиться!»

Любопытство, конечно, порок, но оно свербило Юрку целый день. Уже к концу работы к нему подошел машинист Коля и по-дружески посоветовал:

– Ты лучше не спрашивай про эту историю ни у кого, здоровей будешь, а то подумают, что ты стукач, и в Индигирке окажешься, а там в ледяных промоинах тебя найдут через пару тыщ лет, как мамонта. Понял, сынок?

Юрка понимающе кивнул, подумав про себя: «Месяц отработаю, и домой – все, хватит!»

Вечером они сидели со Степаном за столом, пили чай и играли в буру на сигареты. Степан ни с того ни с сего произнес: «Красивая она была. Правда, блядь – но все равно жалко!» – и больше не слова.

Провожали Юрку всей бригадой до самого вертолета, за три месяца он никак не облажался, кулаками и лопатой махал по-ихнему исправно, за что и уважать стали. А что водку не пил, так все знали, на каких условиях его к себе Степан пустил. За эти три месяца в общаге ни одного места не освободилось, но зато прибавилось разбитых носов и помятых ребер.

Степан пожал ему руку последним: «Захочешь вернуться в следующем году, валяй, я твою койку убирать не буду, главное – условие помни», – и все вокруг заржали. Улетал с ним и машинист Коля, мать его приболела где-то в глубинке.

В аэропорту Магадана людно и грязно, народ трется возле буфета, коротая время за водкой и пивом. То же делали и Юрка с Колей, а когда дошли до кондиции откровений, машинист Коля сам начал рассказывать:

«Степан приехал сюда лет пятнадцать назад с красавицей-женой», – и Коля мечтательно сощурил глаза. «Наши законы знаешь: на чужое не зарься, не крыса. Тут однажды к нам геолог один приехал, образованный такой, читал много, книг целый чемодан был. Степан по району все время ездил – то на два дня уедет, то на три. Где они перехлестнулись, никто точно не знает, может, когда раньше знакомы были. Зимой она на лыжи, винтовку за спину – и в лес, на зайцев поохотиться, у нас это нормально, какое-никакое развлечение. Но тут приметили: как она в лес, через час и геолог собирается на лыжи. Мы, конечно, пытались втихую его вразумить, так сказать, в обход, но, наверное, туповат он был. Степану никто ничего не говорил, а многие втихомолку посмеивались. Вскоре он и сам все заметил. Ни скандалов, ничего, живет, словно все нормально, а она, дура, думает – вот красота-то. Потом однажды она встала на лыжи – и в лес, вскоре и геолог за ней. А чуть погодя и Степан в тайгу, так, вроде незаметно, почти огородами, но у нас-то все видят. Два выстрела охотники слышали, а из тайги вернулся только Степан. Понаехали потом из центра, перевернули всю тайгу в округе, и ничего – ни следов, ни его жены, ни геолога. У нас говорят, в Индигирке они плавают. Там, в вечной мерзлоте, во льду вода вымоины сделала, а если что в них попадет, ввек не всплывет. Степан мужик правильный, а крыса – она и есть крыса».