Текст книги "Продлённый отпуск"

Первое задание он получил сразу после завтрака: сделать схему размером три на три метра. Для работы ему отвели большую палатку, где уже стояли столы и несколько стульев. На брезентовом полу он сделал склейку из рулонной миллиметровки, сразу же прикнопив её к деревянным рейкам. Затем он узким плакатным пером расчертил тушью таблицу и стал заполнять получившиеся клетки текстом и цифрами. Через час «простыня» была закончена, но от низкой температуры и влажности долго не хотела сохнуть и даже покрылась инеем.

Ближе к обеду погода разгулялась, и выглянуло солнце. На краю поляны, метрах в двадцати от большой штабной палатки был поставлен стол и три сбитых кресла, взятых из клуба. Это было рабочее место Сергея, за этим столом он провёл весь оставшийся день, ожидая новых заданий, но их не последовало. Он читал записки В. Катаева, взятые с собой на всякий случай, а когда читать надоело, расстелил на земле шинель и задремал, подставив лицо под тёплые солнечные лучи.

После беспокойной ночи и утра про Сергея как будто забыли, и он был предоставлен самому себе. После обеда он устроил для себя небольшой пикник из принесённого во фляге чая и куска хлеба с сахаром. После целого года непрерывного над собой надзора он впервые почувствовал себя относительно свободным и мог просто сидеть или лежать под деревом в лесу, греться на солнышке и пить горячий чай из фляги. После всего того, что ему пришлось пережить за год службы в армии, этот солнечный апрельский день казался ему невероятным счастьем. Насколько было возможно, он старался не думать об учениях и вообще об армии, а старался представить себя в недавнем прошлом, в родном доме, в родном и знакомом с детства лесу. Он наслаждался каждым мгновением этого временного забвения, ловя каждый лучик солнца, стараясь надышаться чистым хвойным запахом леса.

Это были драгоценные и счастливые часы его жизни. За год службы он уже научился дорожить ими, находить и вычленять их из общего потока военной службы и серого, однообразного казарменного быта, он научился ценить эти дорогие для него мгновения свободы и одиночества.

Подобные минуты возникали не часто и не каждый день. К ним он относил вечернее время в штабе, когда уходили домой офицеры и он оставался в кабинете один. Это время он посвящал книгам, рисованию, сочинительству стихов, но чаще всего – письмам. Иногда он садился на подоконник и просто смотрел в окно на деревья, растущие вдоль дороги.

Главным было – не появляться до отбоя в казарме, чтобы подольше не видеть её опостылевший быт, мало чем отличавшийся от тюремного. Его возмущало и одновременно поражало то, насколько живуче в человеке, а особенно в человеке невежественном, его звериное начало. Он не мог находиться в казарме, потому что не мог слышать тех непереводимых на вражеские языки звуков, при помощи которых изъяснялись его ровесники и прапорщик Палий. Про себя он знал, что через полгода, когда он станет старослужащим, он постарается прервать эту передаваемую «по наследству» эстафету тюремных правил и отношений, то есть всего того, что называется дедовщиной. И все ребята его призыва, набранные из центральной России, разделяли его мнение.

Дедовщина процветала не в последнюю очередь благодаря таким офицерам, как угрюмый и не видящий для себя перспектив капитан Пещеров. Малейшая попытка самих военнослужащих изменить в роте сложившийся характер неуставных отношений неизменно вызывала у капитана Пещерова гнев и обвинение в призыве к расшатыванию дисциплины. При этом весь он выглядел каким-то жалким и забитым. Должность ротного была тупиковой в его карьере, подняться выше капитана он не мог и потому был обижен на весь белый свет. Его вполне устраивал сложившийся в роте порядок взаимоотношений, и он оберегал этот порядок, как биологическое равновесие в аквариуме.

Так размышлял Сергей, лёжа под сосной на солнечной стороне поляны в первый день боевых учений дивизии. По опыту он знал, что чем дольше будут длиться эти учения, тем больше будет стекаться в штаб всякого секретного материала, из которого потом сложатся графики и таблицы, которые ему придётся вычерчивать независимо от времени дня и ночи.

А пока была пауза, он лежал на своей солдатской шинели и вспоминал своё детство и школьные годы, потому что иного прошлого у него не было и вся жизнь была ещё впереди.

Но ничто на свете не бывает вечным – и этот счастливый день подошёл к концу.

4

Вечером из Лиды за Сергеем пришла машина. Оказалось, что оставленные в штабе дивизии двое писарей были перегружены работой, и руководивший ими подполковник Кузнецов был вынужден позвонить полковнику Мазурову и попросить вернуть рядового Полынина в часть, на что начальник боевого отдела дал добро.

К полуночи Сергей был доставлен в часть. В казарме было непривычно пусто, весь личный состав находился на учениях, только свободные от работ музыканты дружно спали на своих местах в конце большого кубрика. Сергей, поговорив с дневальным, повесил на вешалку свою шинель и уже было хотел ложиться спать, как зазвонил телефон и дневальный передал Сергею команду – явиться в штаб.

В обеих комнатах боевого отдела, несмотря на поздний час, кипела работа. Связисты то и дело приносили сведения о работе полков, подполковник Кузнецов, сидя за своим столом, сводил поступающие данные в таблицы, выводил разноцветными карандашами сравнительные графики выполнения полками нормативов и передавал свои черновые наброски писарям. Михаил и Александр клеили из миллиметровки «простыни», крепили к ним деревянные рейки и начинали вычерчивать полученные таблицы и графики разноцветной тушью. Вторые сутки они не ложились спать. Готовые схемы подполковник Кузнецов относил и вывешивал в актовом зале на обозрение присутствующим там членам проверяющей комиссии из штаба армии.

– A-а, помощник пришёл! – обрадовался подполковник, увидев появившегося в дверях Сергея.

– Здравия желаю, товарищ подполковник.

– Ну, как съездил?

Сергей коротко изложил то, что он делал прошедшей ночью и днём.

– Да… а у нас вот аврал, – сообщил Кузнецов, показывая на стоящих на коленях и занятых работой писарей. – Давай помогай.

– Пусть он идёт спать, товарищ подполковник, – вмешался в разговор Михаил. – Мы без него справимся.

– Да? Управитесь до утра?

– Управимся, – подтвердил сержант Ануров.

– Ну, тогда иди, Полынин, отдыхай, а утром сменишь их, – согласился подполковник и снова углубился в свои бумаги.

Сергей вернулся в казарму и лёг спать.

На следующее утро после завтрака он явился в штаб. Химичев и Ануров всё ещё работали. Уже две ночи подряд они не спали. Получив задание, Сергей включился в работу, и до обеда работали втроём, после чего вконец обессиленные и едва стоявшие на ногах ефрейтор Химичев и сержант Ануров ушли спать.

Новых заданий до вечера не поступало, и Сергей, сидя за своим рабочим столом, писал письма. После ужина начальник выложил перед ним целую пачку новых схем и таблиц, которые нужно было сделать к завтрашнему дню. Подполковник Кузнецов уже третьи сутки не спал и едва держался на ногах. Передав Сергею подготовленные им задания, он рухнул на стулья и провалился в сон.

Ночь тянулась бесконечно долго. Когда Сергей уставал, он делал пятиминутный перерыв, открывал окно и дышал свежим ночным воздухом. В опустевшем штабе продолжалась ночная жизнь, работал узел связи, принимавший и отправлявший шифрованные донесения и вводные. Свет, горевший в окнах первого этажа, выплёскивался в темноту ночи и растекался жёлтыми маслянистыми лужами у корней, окружавших здание штаба деревьев.

К утру большая часть работы была сделана. Выспавшийся подполковник обрёл бодрый вид, хотя и выглядел немного помятым. Он разворачивал по очереди готовые «простыни», смотрел, кивал одобрительно головой и отставлял в сторону. Он обещал после завтрака отпустить Сергея отдыхать, но смена не пришла, и Сергей был вынужден работать до обеда. Только после того как пришли Михаил с Александром, Сергея отпустили, и он, придя в казарму, лёг спать и проспал до утра.

* * *

На следующий день ученья завершились. Наступило тёплое апрельское воскресенье, возвращалась в свои боксы задействованная на ученьях техника, и армейская жизнь городка входила в своё привычное русло. Весеннее солнце впивалось в землю, вызывая рост травы, ветки деревьев отяжелели, готовясь выбросить зелёную листву. Но через неделю погода испортилась, и, как это часто бывает весной, теплые деньки сменились затяжными дождями и холодом. Отлютовал проливным дождём и сильным ветром последний апрельский день, но за ночь тучи ушли на восток, и первый майский день, как и положено праздничному дню, был солнечным и ясным. Ветер стих, и на следующий день было уже по-летнему тепло.

Весь прошедший год службы Сергей вёл большую и активную переписку с друзьями. Он переписывался с Рудаковым, Вятичевым, Быстровым, с родителями, с бабушкой, которая вскоре после его отъезда в армию покинула посёлок и уехала в Саратовскую область – туда, где прошло её детство, юность и первая половина жизни – в её родную Черниговку. Жизнь на посёлке после отъезда внука утратила для неё всякий смысл. С дочерью – матерью Сергея – отношения были натянутые. Сергей никогда не понимал причины таких отношений. Ему никто не объяснял этого. Но, скорее всего, как он стал считать с годами, размышляя о причинах сложных отношений в семье, причина была в том, что бабушка не одобряла выбор своей дочери и не любила зятя. В общем-то, причина была стара, как мир.

С девушками Сергей переписки не вёл – так получилось. С Ниной связь прекратилась почти сразу, в первые месяцы службы. Светлана за год прислала ему две открытки – он отправил ей десять писем и больше решил не писать, так как не видел в этом никакого дальнейшего смысла. И после того как он решил, что больше не будет писать ей, после пяти лет бесполезных усилий и жестоких самоограничений, сделавших его чужим среди своих, он почувствовал невероятное облегчение, как будто сбросил с себя тяжёлый груз, который тащил все эти годы. «Свобода! – сказал он. – Ничто больше не связывает меня с прошлым, данными себе обещаниями и самозапретами».

Да, прошло время данных когда-то в юности обещаний верности той, которую он для себя выбрал, но которой, как Дульсинее Тобосской, не было никакого дела до его обещаний и самоограничений. Она была обыкновенной девочкой – далёкой и потому недоступной, а он был неисправимым романтиком – наивным и упрямым. Он писал наивные стихи о своём одиночестве, медленно, но упорно совершенствуя своё мастерство. А придуманные и взятые на себя когда-то самоограничения так и остались с ним на всю его жизнь, потому что стали его сущностью, от которой он уже не мог избавиться.

Третьего мая ему приснился сон: как будто он вернулся домой после службы, а дома всё осталось по-старому, как было в то майское утро, когда он бежал на станцию, боясь опоздать на поезд. Ничего не изменилось: те же, знакомые с детства, вещи стояли на своих местах, та же школа, всё те же учителя и ученики; и он вместе со своими одноклассниками собирает металлолом после уроков.

Ничего не изменилось…

От этой неменяющейся картины ему стало обидно, и он проснулся. «Неужели так может быть на самом деле? – подумал он. – Прошёл целый год и ничего не изменилось?» Для него-то прошедший год, даже при всём кажущемся однообразии военной жизни, был годом больших перемен как в физическом, так и в духовном плане.

Он лежал и думал о том, что же всё-таки он приобрёл для себя за год службы в армии. Он прожил этот год самостоятельно, без родителей, и пережил самые тяжёлые моменты: издевательства и унижения, каким обычно подвергают молодых солдат недалёкие умом старослужащие. Он не сломался и выстоял, и не принял эти дикие «правила» казарменной жизни, насаждаемые с попустительства ротных начальников отпрысками бывших бандеровцев. Он был вырван из привычной гражданской жизни и уже целый год наблюдал её со стороны. В нём зародилось и жило то новое для него осознание, что он лишён прежней свободы и многих прав и что положение его в данный момент, вероятно, не многим отличается от положения заключённого в тюрьму (отличие только в одежде и в праве носить оружие). И всё это вместе взятое было для него большим испытанием, которое надо было выдержать. Он уже научился главному – самые тяжёлые моменты службы пропускать сквозь себя, как воду сквозь сито, как будто не замечая всего того тяжёлого, что неслось и наваливалось на него. Такой подход помогал выжить и не потерять человеческий облик. Армия сбросила с него розовые очки иллюзий и показала жизнь в её подлинном свете, где он был никем и где нужно было только выживать.

Но как бы там ни было тяжело, он всё же любил армию и был благодарен ей за то, что она за короткий срок научила его тому, что другим приходиться осознавать в течение жизни.

Во вторник, в конце рабочего дня, когда офицеры уходили домой, Сергею позвонили из строевой части и сообщили, что на его имя получена телеграмма. За несколько минут Сергей добежал до почты и получил телеграмму. В ней было написано: «Тяжело болен отец Полынина Сергея. Инфаркт. Прошу отпуск. Райвоенком Читалов. Наличие печати подписи военкома удостоверяю оператор телефонной связи Глушкова».

Впервые за службу у Сергея беспокойно забилось сердце. Однако рабочий день был закончен, офицеры разошлись по домам, и оформление документов пришлось отложить на завтра.

5

На следующий день до обеда Сергей оформил все документы и в час дня уже сидел в поезде «Гродно – Москва».

Целый год он думал и представлял себе, что когда сядет в поезд и поедет домой, то будет всю дорогу смеяться от радости, но в жизни оказалось всё по-другому. Никакой особенной радости он не чувствовал, что поначалу казалось ему очень странным. Тревожный текст телеграммы не выходил из головы и подавлял радостные эмоции, связанные с тем фактом, что он едет домой. Он получил отпуск на десять суток, включая дорогу, и понимал, что через десять дней ему придётся сюда вернуться, и возвращение это будет тяжёлым. О том, что возвращение будет непременно тяжёлым, он знал, – об этом рассказывали те, кому пришлось испытать это на себе…

Он смотрел в окно на летящий назад однообразный бесконечный равнинный пейзаж, на унылые почерневшие деревеньки, наспех сколоченные после войны, на разбитые дороги, шлагбаумы, голые поля, на заросшие травой, но ещё заметные ломаные линии траншей и окопов, и думал о том, что если бы из тюрем стали отпускать заключённых в отпуск, то вряд ли кто-то из них добровольно вернулся бы назад. А ему через десять дней придётся возвращаться, и эта мысль его долго не отпускала. Но постепенно он забылся и только смотрел, ни о чём не думая и не отрываясь, в окно, как смотрят на огонь или на волны.

Ближе к вечеру он расположился на второй полке и уже не покидал её до конца поездки. Когда Смоленск остался позади, он тихо и незаметно заснул, убаюканный монотонным стуком колёс.

В шесть утра поезд прибыл в Москву. Встреча с нею для Сергея всегда была волнующим событием. Здесь он прожил два месяца в тот год, когда, окончив школу, приехал сдавать экзамены в архитектурный институт; и это был единственный город, кроме родного посёлка, в котором он жил так долго. Он был влюблён в этот город, в его деловую занятость и даже в особый запах, который впоследствии, с годами, перестал ощущать.

На Ярославском вокзале он оформил билет до Иванова. Поезд отходил вечером, и у него в запасе был целый день. Подумав, как бы с пользой провести время, он решил, в первую очередь, поехать на Кузнецкий мост, чтобы взглянуть на архитектурный институт. Он хотел проверить себя на опыте, то есть попытаться почувствовать в себе прежнее желание – поступать в этот институт после армии.

Подойдя к воротам, он остановился и несколько минут любовался красивым фасадом главного здания института. Во дворе у фонтана кружились студенты, переговаривались, весело смеялись. Какой непохожей – весёлой и красивой – казалась их жизнь… От такой беззаботности на душе у него стало горько и досадно. «Знали бы они ту жизнь, какую знаю я, – подумал он. – Но ничего, я ещё вернусь…»

В это время он заметил во дворе института двух красавиц, как две капли воды похожих друг на друга. «Сёстры Виляевы! – мелькнула в его голове радостная догадка. – Да, это они». Он узнал их. Два года назад он впервые встретил их на вступительных экзаменах. И ещё тогда они произвели на него такое сильное впечатление, что он запомнил их фамилию, хотя познакомиться не решился. Последний раз он видел их прошедшей зимой по телевизору. Они были участницами команды КВН архитектурного института. Правда, команда тогда проиграла, и это было её первое и последнее выступление.

Сёстры направились к воротам. Две красавицы с длинными тёмно-каштановыми косами и васильковыми глазами прошли мимо Сергея, не обратив на него внимания, но, тем не менее, он был рад, что в таком большом и чужом ему городе он встретил знакомые лица. Он вдруг почувствовал, что весь этот двор и сам институт стали для него роднее и ближе.

Да, сюда он будет поступать через год и непременно поступит. Он уже в это верил, потому что очень желал этого.

Он отправился гулять по улицам, но магазины были ещё закрыты. От площади Дзержинского он доехал на автобусе до Бородинской панорамы, которую давно мечтал увидеть. Четыре года назад в музее случился пожар, устроенный китайцами, облившими полотно самовоспламеняющейся жидкостью. Большая часть полотна панорамы погибла, но была заново восстановлена.

Сергей был потрясён открывшимся перед ним зрелищем. Стоя на смотровой площадке, он очутился в центре самого грандиозного сражения в истории России. Великолепное зрелище буквально заворожило его и долго не отпускало. Как он мечтал оказаться на этом поле…

После музея он отправился гулять по Кутузовскому проспекту, зашёл в музыкальный магазин и купил шесть «Бранденбургских концертов» Баха. Следующим объектом его посещения стал музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина. В нём он пробыл часов пять, а потом до самого вечера гулял по улицам Москвы, заглядывая только в книжные магазины.

В десять часов вечера он снова сидел в поезде, и снова, лёжа на второй полке, слушал убаюкивающий стук колёс, а ранним утром следующего дня сошёл с поезда на вокзальном перроне города Иваново. В десять часов утра вечно пыльный, старый и тихоходный поезд доставил его в Колокольск, где он, перейдя город с края на край, сел в один из четырёх «игрушечных» вагончиков, и «игрушечный» паровозик, пыхтя и посвистывая не остановках, по узкоколейке привёз его к обеду в Полуднево.

6

Был солнечный майский день. Бурая кисейная дымка молодой берёзовой поросли тянулась по обеим сторонам дороги и подбиралась к двухэтажному бревенчатому зданию станции. В воздухе стоял горьковатый запах нагретого солнцем торфа, смешанный с лёгким ароматом безлистного ситника, молодого тростника и дернистой осоки. Из соседних со станцией дворов доносился липкий настой набухших тополиных почек.

Маленький паровозик, выпустив с громким шипением пар, остановился на изгибе железной дороги. Спрыгнув с подножки вагона, Сергей зашагал по мелкому гравию, перешагивая через железнодорожные ветки. У станции его встретили бабушки: Варя и Шура – младшие сёстры его родной бабушки Марии. Он обнял их по очереди, и каждая, достав платочек, стала вытирать глаза. Бабушка Шура сопровождала его недолго, пройдя с Сергеем с полсотни шагов, осталась возле своего дома, стоявшего рядом со станцией.

Сергей впервые после столь долгого отсутствия шёл по родным, знакомым с детства улицам, и всё в нём ликовало от радости встречи с тем миром, в котором он когда-то жил и который теперь существовал без него. Ему было приятно после года разлуки вновь увидеть знакомые дома, заборы, лужи, сараи, поленницы дров, скамейки у подъездов, принарядившуюся площадь, где по праздникам собирается народ, и даже небо, сиявшее здесь особенной синью.

На краю площади, у дороги, на месте, где когда-то стояла пивная «Голубой Дунай», он увидел стены строящегося нового клуба. Возводимая из силикатного кирпича прямоугольная коробка не сулила ничего интересного, и старый деревянный клуб было жаль. Пока он ещё стоял на своём месте, и общественная жизнь в нём кипела по-прежнему, но дни его были, как видно, сочтены.

В парке Сергей встретился со своим младшим братом, спешившим ему навстречу, – десятилетним Юрой. Они поздоровались, обнялись, Сергей протянул брату руку, – смутившись, Юра протянул свою ладошку и пошёл рядом с Сергеем. Всё получилось так просто, как будто они расстались только вчера. Юра не умел показывать своего восторга и немного стеснялся. Такова была особенность его возраста и внутренней организации, но было заметно, как он радовался встрече.

На последнем повороте дороги, где старые тополя заглядывали в окна бани и стены дома забелели сквозь толстые ветви рябин, Сергея охватило трепетное волнение.

Он вошёл в дом и ещё из коридора увидел лежащего на диване отца.

– Здравия желаю, – весело отрапортовал он.

Реакция отца была для Сергея неожиданной. Увидев сына в военной форме, он вдруг заплакал, закрыв лицо руками. Сергей подошёл и наклонился над отцом, тот обнял и поцеловал его.

– Прости, – проговорил сквозь слёзы отец.

– Что ты, пап? Ну что ты? Всё нормально…

– Приехал, сынок… А я уж думал, не увижу тебя, – говорил отец, вытирая рукавом глаза.

Немного успокоившись, он позвонил матери на работу в роддом и сообщил ей о приезде сына. Через несколько минут она прибежала домой. Они обнялись на пороге…

Как давно… Сергей даже не мог припомнить, как давно он не обнимал мать. Отношения его с родителями ещё задолго до армии были натянутыми. Вероятно, с того самого времени, когда он стал самоутверждаться, эти отношения были испорчены. И только в армии, осознав и поняв многое из того, что он не понимал и не осознавал ранее, Сергей написал матери письмо и повинился в своих необдуманных поступках и грубых словах. Мать поняла и простила его, как и положено матерям прощать своих сыновей. И теперь они стояли и обнимали друг друга…

Когда просохли слёзы радости от встречи, все с интересом стали рассматривать новую форму, которую только недавно ввели в войсках, и наперебой расспрашивали о службе. Потом мать послала младшего брата в сарай за дровами, чтобы нагреть воды для ванны и чтобы Сергей мог помыться с дороги, а сама принялась готовить еду.

Вскоре прибежал соседский приятель Сергея по рыбалке – тоже Сергей. Он заканчивал десятый класс. Вопросам и ответам не было конца. Между тем мать собрала на стол, и все вместе сели обедать. Отец не мог принять участия в застолье, но он всё слышал и радовался вместе со всеми. За обедом пили домашнее вино, много говорили, вспоминали и смеялись.

Потом, когда бабушка Варя и сосед-приятель ушли, Сергей отправился в ванную. Сидя в горячей воде, он смотрел на огонь в топке титана и ощущал блаженство. Он всегда любил сидеть так и смотреть на огонь. Это успокаивало и примиряло все мысли, тревоги и волнения. Огонь убаюкивал, как мамина колыбельная, и помогал мечтать…

Он помнил это ощущение с самого детства. Ещё он всегда помнил, как впервые был посажен в эту ванну родителями вместе с девочкой Таней во время празднования новоселья. С тех пор прошло четырнадцать лет, он вырос за эти годы и даже отслужил половину срока в армии.

Для людей старшего возраста четырнадцать лет могут пролететь незаметно, ничего не изменив в их жизни, и даже одежда может остаться прежней, и привычки, и друзья, и всё остальное. Но каждый детский год – это целая жизнь: столько всего нового он приносит. Потому и врезаются в память годы детства и молодости, что наполнены они запахами, вкусом, ощущением цвета и волнительными чувствами.

Весь оставшийся день и вечер Сергей был дома. Младший брат достал из чемодана привезённые Сергеем книги, сложил их на стуле возле дивана, где лежал отец, и они вместе долго листали их. Юра стал много читать, за последний год он прочёл большую часть библиотеки, которую Сергей успел собрать до армии. Сергей и в армии продолжал покупать книги, тем более что книжный магазин был в одном здании с казармой – на первом этаже. Одной из удачных покупок стал двухтомник «Войны и мира» с иллюстрациями Николаева. Его тонкие виртуозные рисунки Сергей очень любил и считал лучшими иллюстрациями Толстого.

Вечером пришла в гости мать школьного друга Бориса Шнурова. Снова был стол и оживлённый разговор, и впервые за последний год Сергей спокойно уснул под тёплым домашним одеялом.

7

На следующий день – в субботу, как уже много лет подряд, Сергей проснулся от распространившегося на весь дом запаха блинов, доносившегося из кухни. Этот ни с чем не сравнимый запах материнской заботы за много лет выработал в нём стойкое убеждение, что только так и должен начинаться любой субботний день, если ты дома, в семейном кругу и есть кто-то, кто может о тебе позаботиться.

Утро было солнечное и по-весеннему свежее. Несколько мгновений, пока он лежал в своей постели, он наслаждался этим домашним счастьем, создаваемым руками матери. Потом, отбросив одеяло, он быстро поднялся, не одеваясь, вышел во двор и проделал, как в армии, ряд физических упражнений. Деревья сада стояли с набухшими почками, готовые в скором времени разродиться белыми и розовыми цветами, от бани тянуло острым и липким тополиным запахом.

Когда он вернулся в дом, умылся, оделся и сел за стол, мать поставила перед ним большую стопку горячих тонких, его любимых с детства блинов. В поедании блинов у него был свой, сложившийся с годами порядок. Сначала он ел блины, сворачивая их трубочкой и макая в сметану. Так он съедал десяток блинов, второй десяток он запивал молоком, а на десерт – ещё десяток – с чаем и вареньем. На этом завтрак заканчивался к взаимному удовольствию сторон.

После завтрака Сергей, соскучившийся по крестьянской работе, весь день с огромным увлечением трудился в огороде – поддабривал навозом бедную песчаную землю за сараем и перекапывал её, готовя к посадке картофеля. Младший брат оказывал ему посильную помощь.

Эту главную в году работу на земле он любил, и во все последующие годы, пока была жива мать, он всегда приезжал домой на майские праздники и перекапывал землю. Он чувствовал, что эта работа с землёй какими-то неведомыми нитями связывала его с его предками, веками обрабатывавшими землю. Он чувствовал этот зов крови и с удовольствием отдавался ему.

Приезд сына изменил настроение отца и самым положительным образом сказался на его самочувствии. Он находился в прекрасном настроении, шутил, пересматривал привезённые сыном книги и с любовью поглядывал на висящий на спинке стула его новый мундир, украшенный большим, похожим на орден, знаком «Гвардия».

Вечером Сергей отправился в клуб на торжественное собрание, посвящённое Дню Победы. Первым, кого он встретил из своих бывших одноклассников, был Евгений Волков – тот самый, что, увязавшись когда-то за ним после восьмого класса, поступил в Индустриальный техникум. Теперь он его окончил и ожидал призыва на военную службу. Пока шла торжественная часть собрания, Сергей рассказывал приятелю о сложностях военного быта и давал полезные советы, которые могли бы ему пригодиться на службе.

По окончании торжественной части в клубе начался концерт самодеятельности. Сергей услышал много новых для себя песен. Он припомнил, как ходил до службы в клуб на такие же, как сегодня, праздники, как смотрел концерты, встречался с друзьями и скучал на танцах. Все эти воспоминания из недавнего прошлого вдруг нахлынули на него, и ему стало казаться, что вовсе не было этого года службы в армии. Его снова окружали всё те же люди, с которыми виделся он только вчера, и только одна долгая ночь отделяла его от этого «вчера».

Хорошее долго помнится, и этим оно отличается от плохого. Одного дня хватило ему, чтобы забыть армейские будни и рассказывать о них как о чём-то увиденном в кино.

После концерта начались танцы, но не на танцплощадке, где они обычно проводились, а прямо перед главным входом на асфальте. Некоторое время Сергей стоял, с интересом разглядывая публику, никого не приглашая. В нём сработала старая привычка, и он не пытался с ней бороться. На какое-то время он покинул площадку, провожая приятеля, но потом вернулся.

И тут он встретился с Ольгой. Она увидела его первая, подошла к нему и с любопытством стала рассматривать его непривычную новую форму. Ровно год они не виделись – с той самой ночи, накануне его отъезда в армию, когда они гуляли вдвоём и грелись у костерка, сидя на скамейке в парке, когда у него остановились часы и он чуть было не опоздал на поезд.

За год, пока он не видел её, Ольга расцвела и стала, как ему показалось, ещё красивее, чем прежде. Передние локоны её русых волос, зачёсанных на пробор, спиральками свисали по обеим сторонам лица, придавая её строгим классическим чертам новое, ещё незнакомое ему выражение. На ней был модный болоньевый плащ, а шею охватывал высокий ворот тонкой водолазки.

– Какая же ты стала! – с нескрываемым восхищением сказал Сергей, в свою очередь рассматривая свою бывшую соседку по парте.

– А какая я стала? – кокетливо поинтересовалась Ольга.

– Я бы не узнал тебя…

– Да? А что же?

Сергею стало неловко от её навязчиво игривых вопросов, он догадывался, что именно она хотела от него услышать, но сказать вслух то, что она ждала от него, он не решился.

– Какая-то ты… другая – совсем городская стала… и ещё лучше прежнего, – смущённо произнёс он.

Ольга удовлетворённо засмеялась. От её смеха, которого было так мало в его прошлой с ней жизни, Сергею вдруг захотелось вновь пообщаться с Ольгой, и он предложил ей прогуляться, на что она охотно согласилась.

Они долго гуляли в эту ночь, ходили по пустынным улицам посёлка; по тем самым улицам, по которым они гуляли ещё зимой в десятом классе и потом – в последнюю ночь перед его отъездом.

Говорили много, почти не умолкая, – так много всего накопилось за год, пока они не виделись. Он рассказывал ей о службе, о себе, о новых друзьях, о городе Лида, в котором он проходил службу, читал ей свои новые стихи. Она шла с ним рядом, держа его за локоть, и слушала, слушала, замирая от наступившего в душе умиротворения и покоя.

Майская ночь оказалась холодной, и они зашли в подъезд её дома, где было немного теплее. В этом подъезде он поспешно простился с ней год назад, когда обнаружил, что его часы остановились и что он, возможно, опоздал в армию… Вспомнив это, он вновь захотел поцеловать её, но в ту же секунду засомневался в своём желании.