Текст книги "Задержаться у ворот рая"

Потусторонность

В год, когда сначала взяли Адама, а потом еще многих из их села и других сел, в тот год на липах, которых всегда было много в Яковиной Гряде, поселились вороны. Их было совсем мало, поначалу они сидели на верхних ветках смирно, как старухи-монашки в черных одеждах, и никто не обращал на них внимания. Они и раньше здесь появлялись, потом исчезали, или крутились где-то поблизости – к ним привыкли и не замечали.

Но на этот раз то были какие-то особенные вороны. Они стали размножаться, и скоро, года через два или три, облепили снизу доверху все деревья в Яковиной Гряде, стали носиться над селом, как будто это они, груганы, были в нем хозяевами, а не люди. Они выстраивали в ставшем тесным небе свои жуткие клинья и круги с рваными краями, живые фигуры этого вороньего пилотажа изменялись мгновенно и неотвратимо, все это выглядело какой-то угрожающей демонстрацией силы. Нечистой силы…

Вороньи стаи жили по собственным законам, они летали по своим важным делам, сначала просто не обращая внимания на людей, потом даже как бы пренебрегая ими, и чем дальше, тем более агрессивно себя вели. От их беспрестанного наглого, громкого карканья не стало сил дышать, люди не могли понять, в чем дело, что мешает жить в своем селе. Пока вороньи стаи не обнаглели до того, что начали гадить на головы, никто уже не мог пройти по селу, чтобы остаться чистым.

Сначала, как всегда, стали глухо роптать женщины, они долго упрекали этими «врагами народа» своих домашних мужчин. Но мужчинам было не до птиц, и дело затянулось. Потом стали испытывать какой-то душевный неуют и мужики. Наконец, они подговорили мальчишек, снабдили их шестами и лестницами, и те за лето спустили на землю вороньи гнезда.

Стаи беспрестанно кружились над освобожденными деревьями, выпрямившими свои ветви, и над взбунтовавшимся селом, и нещадно поливали сверху все живое. Лучше всего было бы ударить по этим тварям из десятка стволов, но охотничьих ружей не было, их давно велели сдать. Поэтому черных призраков над Яковиной Грядой – тогда еще Яковиной Грядой – только ругали матерно всласть – что мужики, что бабы, что дети. Больше всего людей раздражало множество холодных, равнодушных, без проблеска мысли вороньих глаз, которые следили за всеми ними и явно не желали добра. Это господствование злой силы в воздухе бесило.

Осенью стаи перебрались на аллею бывшего панского имения – за два километра от Яковиной Гряды, и терпеливо поджидали своих главных обидчиков, детей, которые дважды в день бежали этой аллеей – в школу и из школы. Дети доставали своих недругов снизу из рогаток, но в классы являлись с густыми следами белых меловых шлепков.

На следующий год вороны опять тихой сапой свили гнезда на липах Яковиной Гряды. И село поняло, что война будет затяжной.

Первым снял со стены сарая пилу и не поленился за два вечера отточить ее до немыслимой остроты глуховатый дед Слыш. С помощью Хвися смахнул липу у себя в огороде с новеньким вороньим гнездом на верхушке, а чтобы не пришили дело за сваленное дерево, тут же, у свежего пня, посадил маленькую березку. Через несколько дней все самые высокие деревья в Яковиной Гряде пошли на дрова, а на их месте тянулась к солнцу белолицая березовая молодь.

– Теперь-та вам трасцы, от трасцы, – торжествовали бабы, отгоняя нахальных птиц от куриного корма. – Летите на болото, нечистая сила, а от на болото летите, нечистики! Крумкачи проклятые!..

Стаи опять перебрались на липовую аллею у школы. Но в деревню наведывались регулярно. А были годы, когда они целыми днями кружили над Яковиной Грядой, пугая своей беспросветной живой чернотой и оголтелым многоголосым карканьем. В их оре было столько истеричной претензии, что долго слушать не было сил, а вынужденно слушали с утра до вечера. Особенно это угнетало людей в войну. Женщины – те откровенно пугались и даже плакали от своей беспомощности, неспособности защититься хотя бы от этого ничтожества.

Василинка все думала: «Эти вороньи стаи как знак какой? С того света, что ли? Почему они не улетают, не исчезают в ту преисподнюю, из которой взялись, – на болото или в гнилой лес? Что они накаркают? И «хапун» прошел, и война со своими “марафонами” кончилась, издохла, какой же напасти еще ждать? Расплодилось их, не приведи Господь».

Она точно не помнит, когда это случилось, кажется, осенью, когда ей было уже за сорок. Она стояла утром в доме у окна, это было воскресенье или праздник, потому что она не будила домашних, те спали за занавесками из выцветшего ситца. Это уже позже сыновья разделили дом тонкой дощатой перегородкой на две половины – отгородили кухню, а дочки оклеили перегородку газетами. Тогда еще вышла целая история с этими газетами. Девчата только закончили клеить и отмывали с порога желтые от подсохшего мучного клея руки, когда заглянул кто-то из соседей, вроде Настя Грищиха. Она молча показала матери на несколько портретов усатого человека в белой парадной форме в разных местах перегородки. Покрутила пальцем у виска и присвистнула, что означало крайнюю форму свихнутости. И ушла, спихнув бестолковых ее кобылиц с порога прямо в налитую мучную лужицу.

Пришлось звать девчат в дом, искать остатки газет и заклеивать портреты обрезками, чтобы никакому начальнику не показалось, будто в этом доме к усатому человеку в форме относятся непочтительно, раз выклеили им стенку…

Она всегда любила в воскресенье или праздники встать пораньше и никого не будить, разжечь дрова в печи и постоять у окна, слушая, как потрескивают за спиной разгорающиеся поленья и посапывают за занавеской ее взрослеющие дети.

Так вот, в то далекое утро она как всегда смотрела через окно на деревья, они безропотно подчинялись ветру, который делал с ними что хотел – сгибал верхушки до кольев забора, раздевал, срывая и угоняя желтеющие листья, грозился совсем сломать гибкие стволы. В его потоках высоко над землей неподвижно стояли белые крупные птицы – полевые чайки, лишь изредка шевеля крылами. На той половине огорода, где была скошена рожь, мышковала собака, яростно разгребая еле заметные глазу норки короткими лапами, заныривая в разрытые ходы с головой и вылезая оттуда отряхнуться от земли.

Василинке передалась живущая в природе тревога, она вдруг ощутила, что в окружающем ее мире существует очень прочная взаимосвязь. Между нею, прильнувшей к окну; и зябнущими на сырой улице деревьями; и забором, который подпер своими позеленевшими кольями деревья и не дает им упасть; ее детьми, сопящими в свои носы-дудочки за занавеской из выцветшего ситца; двумя съежившимися на заборе воробьями и стерегущим их игривым рыжим котенком; ползущей над селом угрюмой тучей, цепляющей толстым животом поднятые кверху журавли колодцев; и выбеленной, беспомощной землей в огороде, из которой недавно достали картошку – она сейчас пустая, усталая. Или связь существует только между ними, а она со своей жизнью – так, сбоку припека?

В то утро она начинала понимать единство всего сущего, взаимопроникновение и взаимодействие, даже магию вещей, которая существует благодаря этому взаимопроникновению и становится понятной лишь благодаря знанию о единстве и родстве всего сущего.

Ей показалось, есть какой-то смысл в том, что собрались вместе в раме ее окна, а значит, собрались при ней, для нее – и ветер, издевающийся над деревьями, и сами беспомощные деревья, и дойная туча, которая сейчас пропорет себе брюхо о самый высокий в деревне журавль Слышевого колодца, и воробьи, дразнящие рыжего котенка, и белая земля, из которой высосаны соки. Ей показалось, что природой достигнуто какое-то согласие (если бы она знала это слово, сказала бы «гармония»), и сегодняшнее утро должно быть именно таким, а не другим, что деревья должны вести себя так, а не иначе – они уже перестали надламываться и выпрямились, приосанились, упершись покрепче ногами-кореньями в землю и уцепились друг за друга руками ветвей, и теперь, сколько она ни глядела, не поклонились больше и не уронили ни одного листочка, не отдали ни желтого, ни зеленого. Как будто почувствовали ее взгляд, ее присутствие и желание, чтобы они не поддавались приблуде-ветру.

Она смутно осознавала себя и своих детей частью этого мира, и это придавало ей спокойствия и уверенности.

Но этот мир – он был не так прост, как казалось при солнечном свете, она его часто не понимала. За многие годы жизни Василинка пришла к убеждению, что есть в нем такая половина, понять которую невозможно, а можно только обходить стороной или по возможности учитывать ее законы. Она видела, что материнские сказки про нечистую силу не один раз за ее собственную жизнь справдились, как оправдали себя и многие приметы.

Примет она придерживалась строго. Она никогда не клала ножи вместе, ножи всегда лежали у нее в разных местах: один – в шкафчике в сенях, другой – в тумбочке на кухне, третий – на подоконнике или на маленькой скамеечке, на которой она вечерами резала ботву поросенку. Она всю жизнь, сколько себя помнит, строго следила, чтобы ножи не собирались вместе, иначе они сговорятся и порежут кому-нибудь палец. Или один из них упадет острием на ногу.

Она держала в доме всего одну солонку, деревянную, с крышкой, и солонка была приколочена на кухне над обеденным столом, гвоздем к стене, чтобы нельзя было ее уронить, и всех детей она давно предупредила, чтобы соль никто не просыпал, потому что тогда жди в доме ссору.

Если случалось подшивать одежду не снимая с себя, брала в зубы край воротника или отворота – не ушить бы память. Летом она искала в своей ржи заломы, и если они были, сделанные чужой рукой, – вырывала рожь с корнем и жгла за огородами.

Обходила вокруг усадьбы, проверяя, нет ли на заборе веревок с узлами. Если находила – снимала сухой веткой, и тоже жгла веревки вместе с веткой на костре. А еще учила детей, что нельзя бить жабу палкой, потому что пойдет дождь. И нельзя разорять гнезда аистов, аист обязательно принесет в клюве и сбросит обидчику на крышу дома тлеющую головешку. Или отыщет в гнилом лесу и кинет в колодец гадюку: «Пейте мои слезы…» Извечная наука дедов, основанная на наблюдениях, в своей практической части была ей ясна, и она не хотела уносить ее с собой, оставляла детям.

Но, кроме всеми признанной вековой науки дедов, она понемногу постигала и другую, более сложную. От ножей и соли, которую нельзя просыпать, интуитивно пошла дальше, попробовала понять больше. Потому что чувствовала, только этим колдовство сущего не заканчивается, что оно присутствует везде, во всем, и всякое движение, слово или взгляд имеют свою силу, и, кроме прямого, общеизвестного смысла, есть еще и скрытый, часто неизвестный никому или по крайней мере большинству, потому что о нем молчат или его отрицают.

Она стала прислушиваться ко всему вокруг, присматриваться в поисках этого скрытого смысла сущего. Именно тогда за ней стали замечать первые странности, которых со временем набрался целый мех.

Вот она входит к себе в хату, и ей кажется, что она зашла не тем боком и что-то этим самым нарушила. Возвращается в сени, а то и во двор, кружится там, как собака за собственным хвостом, и заходит опять. Когда ее ждало во дворе, на деревне или за ее пределами какое-то важное дело, она могла выйти из сеней на порог спиной вперед, чтобы злые духи, существование которых она допускала, не заметили ее ухода из дома и не помешали. Ей иногда казалось, что серп, или топор в сарае, или ложка в шуфлядке тумбочки, или подушка на кровати, какая-то иная вещь лежит не так, уже одним этим тая опасность, и она ее перекладывала по-другому.

В какие-то дни она предпочитала носить темную юбку, в другие – светлую или в клетку, не ленясь перестегивать на незаметное место английскую булавку от сглаза. Утром она немного задерживалась в постели и прислушивалась к себе, смотрела на вещи, висевшие над кроватью на вбитых в стенку гвоздях, пытаясь понять, что ей сегодня следует надеть, чтобы было безопасно. Если в течение дня у нее мелькал в голове абстрактный страх за детей или рисовалась какая-то злая картина, она крутила из заскорузлых, потрескавшихся пальцев кукиш. Если картина была очень для нее страшной, она с помощью мизинцев выставляла четыре фиги сразу, если не очень – один шиш или два. С какой стати она совала самой себе дули, домашние понять не могли.

Мир был не прост, как это могло показаться при дневном свете. Но порой он был враждебен, вот в чем дело. Была потусторонность вещей, от которой она научилась, как ей казалось, беречь себя и детей. Но была еще и потусторонность среди людей, а может, в самих людях? И от этого борониться было трудно.

Людская потусторонность стала очевидной для нее слишком рано, когда за какие-то недоимки панские тиуны посекли бизунами ее деда Савку, он лежал на полатях несколько дней и кряхтел, боясь повернуться с живота на спину, ругался непонятно и гладил узловатой скрюченной рукой ее головку. Василинку в доме никогда не обижали, и она смотрела на исполосованную плетями спину деда как на что-то нереальное, чего не может быть, сжимала свои маленькие плечики и слышала, как по ее спинке топчутся мурашки.

Потом людская потусторонность повторилась, когда от малых детей забрали невинного Адама.

…Глухой тревожной ночью сразу после того недоброго вечера, когда милиционер Глазков с солдатами увезли на телеге Адамку, а она сидела с мокрым лицом посреди разгромленной хаты, опустив голову к коленям и раскачивалась из стороны в сторону, в сенях негромко стукнуло, и в открывшемся дверном проеме встала соседка, Настя Грищиха. Махнула ей, вызывая во двор, и там выдохнула в лицо: «Людей постреляли за Красным. Может, и Адамка твой там, борони Бог… Хадзем, пошукаем».

Обомлевшая Василинка прислонила дверь в дом пустым цебриком, и они отчаянно и обреченно пошли в ночь, за село, сначала на весейскую дорогу, потом свернули в лес и обошли Весею лесом, чтобы никого не встретить. Больше часа торопливо, подбегом пробирались полем и поросшей кустарником опушкой леса, пока не послышался лай собак, и на поплаве проступили сквозь темноту смутные очертания изб. Они подошли к крайней. Грищиха стукнула в окно, сразу вышел дед, словно и не спал. Грищиха пошептала ему на тугое ухо. Дед молча поплелся впереди них. В темноте едва угадывались его белые портки и лапти из бересты. В лесу старик свернул к длинным насыпным холмам и показал на крайний: «Ото новая могила, ага». И растворился в рваном утреннем тумане. А они с Настей перекрестились и принялись разгребать руками свежую землю.

Очень быстро они перемазались в жирном глиноземе так, что каждая стала большим земляным комом, из которого торчали и что-то делали руки. Земля была везде – за пазухой, в карманах одежды, во рту и ушах. Они стали частью этой земли, как и те, кого откапывали. Вспомнилось простое: из земли вышли – в землю уйдем.

Расстрелянных засыпали накануне лениво или собирались вскорости добавить к этим других, и они с Настей скоро догреблись до побитых людей. Волглая и оттого липкая сыра земля не хотела их отдавать, ох, не хотела. Вытащить кого-то было не под силу двум бабам, но им помогал тот страх, тот ужас, в котором они пребывали. Первой откопали женщину, совсем молодую и худенькую, в облепившем мертвое тело ситцевом платье в цветы и суконной жакетке сверху. Они оттащили ее в сторону и стали рыть рядом. Мужчина, на тело которого они наткнулись руками, был крупный, тяжелый, и когда его удалось откопать, стоило большого труда хотя бы перевернуть, чтобы посмотреть в лицо. Тела уже начали деревенеть и были непослушными, особенно руки. Словно убиенные протестовали – и против самой смерти, и против того, что их сейчас тревожат.

Лицо мужчины тоже было незнакомым. Впрочем, гримаса боли и страха, которую они чуть раньше разглядели на лике женщины, настолько сильно исказила и это человеческое лицо, что вряд ли можно было в нем кого-то узнать. Определить можно было только по одежде. Они откопали еще двоих, повернули к зыбкому утреннему свету, но ни их лица, ни простая крестьянская одежда не были им знакомы. Лишь пятый заставил ее сердце оборваться куда-то далеко вниз груди – на этом несчастном была такая же фуфайка, какую она бросила в телегу Адамчику, когда его увозили. Стеганая старая фуфайка, зашпиленная на все пуговицы, словно человек надеялся с ее помощью уберечься от пуль. Или ему перед расстрелом было очень холодно. Они долго выгребали этого молодого еще мужчину из холодной черной земли, обступившей его со всех сторон, подняли, надрываясь, на край ямы и очистили голову. Она вглядывалась в черты упокоившегося и не могла однозначно сказать, что да, это Адась, или нет, это не он. Было холодно ей самой, было жутко, и она плохо соображала. Настя отмалчивалась, и только после долгой паузы, которая показалась пыткой, сказала: «Не, и гэто не твой».

Светало. Стала видна росная трава под деревьями и слышен шум ветвей. Какая-то звонкоголосая пичуга над их головами радостно защебетала песню новому дню, и в настроении женщин что-то переменилось. Они почему-то поверили: птичий лепет предназначен им как знак свыше, что на этот раз беда обминула, Адамуся нет среди несчастных. Копать дальше уже не оставалось никаких сил, да и стало опасно – могли увидеть. Если донесут, неминуемо лежать им здесь самим, голубкам сизым.

Они еще раз всмотрелись в лица тех, кого смогли с таким трудом отрыть. Потом вернули на место упокоения, присыпали землей, стали на колени на краю братской могилы и помолились, чтобы Всевышний принял души невинно убиенных и сохранил живущих, спас от такой участи тех, кого хотели видеть живыми. Настя подтолкнула подружку, они поднялись и со страхом, поминутно оборачиваясь, покинули эту деревню мертвых, не желая больше беспокоить и без того несчастных вчерашних людей. Опять обошли Красное и Весею стороной, вышли на берег реки. В чем были, в том и вошли в ее стылые воды и омылись, сняли с себя тлен и липкую грязь.

Дома Василинка прошла в угол у печки, где висело на длиной толстой проволоке ведро с водой, пригнулась и напилась прямо из полного ведра. За ведром прислонился к стене облупленный барабан из воловьей кожи – тот самый, который достался Адаму от уехавших в Канаду дядьев и на котором он так неудачно сбарабанил на вечеринке ручкой чужого нагана. Зажала его между ног, склонилась, словно искала в нем опору, и зачем-то принялась стучать по упругому боку раскрытой ладонью. Потом рука сама собралась в кулак, и она барабанила своим грязноватым кулаком – сначала тихо, потом громче и громче.

Она протестовала? Она хотела рассказать о своем горе всему свету? Или те потрясения, которые случились с нею в последнее время одно за одним, накопились и искали себе выход? Ей это было неведомо. Стоном барабана разбудила детей, они глядели на нее из-под своих разноцветных постилок-самотканок, только глядели, и все.

Ей стало душно, тесно в хате, она взяла барабан за медную истертую тарелку и вышла с ним на крыльцо, в деревенское утро. И продолжала бить по туго натянутой воловьей шкуре, нисколько не опасаясь, что теперь перебудит этим грохотом уже село.

Село и без того всегда спало чутко, и она его, конечно же, разбудила, но люди не открыли двери своих домов и не вышли во дворы, чтобы посмотреть, что происходит. Они сделали вид, что не услышали. Такая опасливость часто их выручала.

Василинка была в трансе и шаманила до тех пор, пока сознание не оставило ее бедную голову и она не упала на крыльцо, а с крыльца скатилась на землю. Тогда дети отлили ее ледяной водой из колодца, помогли перейти на полати. И она не поднялась утром, не поднималась день, ночь… После этого взрослеющие дети убрали отцовский барабан в кладовую. Они поняли, что тот приносит только беду.

И правда. Через несколько дней у их ворот остановилась двуколка, запряженная злым гнедым жеребцом. Из нее выпрыгнул человек с лошадиной головой и длинными, до колен, руками – милиционер Глазков. Тот самый, она его узнала. Это он с солдатами забирал глухой ночью Адама и выспрашивал у него про наган.

Глазков вошел во двор туча тучей, не поздоровался, сел на призбу под окном хаты, закурил вонючий самосад. Этот человек, с которым ее так жестоко столкнула судьба, показался ей большим, двухметроворостым, с горящими глазами. Наконец он поглядел на похолодевшую Василинку тяжелым тягучим взглядом.

– Ты, что ли, крестьянка Метельская?

Василинка нашла в себе силы кивнуть.

Глазков покурил. Походил по двору, расстегнул кабуру на поясе и заглянул в сарай. Там дважды коротко стукнула деревянная лестница, ведущая на горище, и Василинка поняла, что он зачем-то поднимался на чердак. Вернулся. Заглянул в почти пустой погреб. Остановился напротив нее.

– Ну, краса моя девица, с какой такой непонятной радости, мать твою за ногу, по ночам в барабан стучишь? А, гражданка Метельская?

Василинка отозвалась не сразу, не слушался деревянный язык. Долго рассматривала свои натоптыши на босых ногах.

– Я не от радости, – сказала и замолчала.

– Значит, от печали? Так и запишем: от печали. Выпила, что ли, гаретница?

– Ага, выпила, ну, – обрадовалась. – Выпила, дядечка.

От Глазкова пахнуло табаком, самогоном, молодым зеленым луком – всем сразу.

– Один такой барабанщик давно от меня бегает, сволота.

Мимо нее прошел в хату, постоял, покрутил головой, словно искал кого. Откопал в кладовке злополучный барабан, забросил в пролетку. Он считался, наверное, неплохим оперативным работником, но вряд ли понимал, что этот ритуальный предмет является свеобразным оберегом и каким-то образом помогает горемычной семье не рухнуть в глухое отчаяние, как в пропасть, а барахтаться, выкарабкиваться из той ямы, в которой очутились. Откуда вчерашнему флотскому старшине было знать, что барабан живет на планете людей давно, столько, сколько живут сами люди? Или почти столько. Что барабан появился у древнего человека тогда, когда тот начал надевать одежду и обувь из шкур убитых им зверей. И звуки барабана, как и огонь, всегда отгоняли тьму и дикое зверье. И задача нехитрого изобретения осталась прежней через века.

Не знала этого и она. Но в отличие от человека с воровскими длинными руками что-то подобное чувствовала. И подчинялась этому чувству. А железный человек с железными принципами и подумать не мог, что пройдут годы, и барабан зачем-то опять вернется в ее семью. Как вернулся утерянный щербатый нож, которым в сарае она резала свекольную ботву скотине на корм. Все к ней возвращалось. Может, потому верила, что Адась тоже вернется.

– Замел бы я тебя, рудую падлу, и ты бы у меня через два дня кровью харкала. Да неохота твою задристанную рыжую хевру вешать на шею рабочему классу и такому же нищему трудовому крестьянству.

Страшный до дрожи в ногах человек перебрал вожжи и уже на ходу приказал ей:

– Если твой е. ный барабанщик объявится дома, прибеги в сельсовет. Галопом. Подскоком. Галопом, сказал! Он враг народа, его все равно поймают и шлепнут. А так вам полегка будет. Поняла, крестьянка Метельская?

Пока он говорил, жеребец презрительно косил на Василинку наглым розовым глазом. Гнедой жеребец за свою службу видел многих людишек, которыми помыкал его хозяин, и не уважал человеков.

Да, она и ее дети были рыжими. Она звала свою семью «один большой костер». Костер, который то пылал, то тлел, то чадил. Обычно чужих людей умиляла россыпь детских головок-огоньков по всему дому. Но Глазкова и тех, которые с ним приходили за Адамом, кажется, не умилила. Грищиха, когда она рассказала ей о неожиданном госте, с досады плюнула себе на лапти.

– От, мой Божа. От, мой Божа! Глянь ты, уже донесли. И кто такой быстрый, интересно? Ну люди!.. Не люди, а собаки злые.

А Василинка из всего этого сделала простой вывод, что Адама тогда не расстреляли в лесу за Красным, его не было в братских могилах, которые они с Грищихой раскапывали, что он каким-то чудом сбежал и теперь обретается неизвестно где. И стала его ждать. И прождала совсем недолго – одну незавидную бабью жизнь.