Текст книги "Зеркало для России"

Фактически нашей идеей стал дом-палатка. Казалось бы, любую палатку люди сами могут растянуть, поставить. Но ведь после удара стихии люди измучены, потрясены, может быть, ранены. Поэтому нужно что-то такое, что предельно быстро и минимальными усилиями можно развернуть. Да и не всякая палатка спасет от сильного мороза или ветра. Здесь нужен был целый комплекс, но предельно компактный, функциональный, легкий, простой в установке.

За работой над дипломным проектом

И вот к чему мы в итоге пришли. С самолета или вертолета сбрасывалась людям, терпящим бедствие, такая кассета, где-то 2,5 на 2,5 метра, а в высоту всего сантиметров 80. Конечно, можно было кассеты и автомобилями завозить, но если нет дороги, то кассеты сбрасывались. Вот эта коробочка устанавливается на земле более или менее ровненько. Потом нажимается кнопка, и за счет того, что стены надуваемые, она разворачивалась, и получался домик, причем с жестким потолком и жестким полом. Там и двери обнаруживались, застегивались. Все остальное в домик вкладывалось. Газовая плита (с маленьким газовым баллончиком) и все вещи первой необходимости. Вот такой должен был выпасть из самолета набор.

Когда я учился в институте, мне даже в голову не могло прийти, что я буду заниматься режиссурой! А ведь все шло к этому.

В нашем домике были даже небольшие круглые окошки. Затем могли быть сброшены специальные балки, с помощью которых несколько таких домиков можно было собрать в жесткую конструкцию, с приличным пространством внутри, которое тоже можно было замечательно использовать.

Я потом эту идею использовал, когда свой диплом делал. А для диплома я взял разрабатывать плавучую атомную электростанцию. И там использовал вот эти домики для своего проекта. Вот моя атомная станция пристает к берегу, уверенно переходит на стационарный режим и, чтобы наладить поскорее работу коллектива, тут же на берегу организуется поселочек.

Так что диплом я на «отлично» защитил.

Наша «Машина времени» порой меняла имидж…

А вот на международном конкурсе мы ничего тогда не получили. Даже в финал не попали, хотя наши идеи понравились. Это, пожалуй, был первый мой опыт выхода «на международную арену». И опыт очень необычный. Он ведь был в полной мере оригинальным. Ни на одном курсе у учившихся до нас студентов-архитекторов подобного проекта не было!

К нам в институт тогда, кстати, и дочки Ельцина заглядывали, тогдашнего первого секретаря Свердловского обкома КПСС. К тому времени, когда я свой диплом делал, мы с ними почти подружились.

Архитектурный институт стал одним из самых важных периодов в моей жизни. Первой магистральной колеей. Во-первых, занятие архитектурой уже позволяло реализовываться каким-то амбициям. Во-вторых, это само по себе очень хорошее образование. Оно образовывает практически во всех сферах жизни. Такое полное-полное образование. От естественнонаучных дисциплин (сопромата, матанализа и всяческой техники) до высокого искусства. Кстати, любопытно: когда я поступал в институт, для меня Ван Гог как художник не существовал, хоть я и знал, что был такой… Ну, забавный парень, не очень хорошо умеющий рисовать, – я, в общем, тоже так могу. А через несколько лет учебы в архитектурном Ван Гог стал для меня одним из самых любимых художников. Это то, что может с человеком произойти, если он нащупал верный вектор своего движения. Это как книга: если ты не знаешь, скажем, английского языка, то и книжку на нем не прочтешь. У тебя она будет в руках или на книжной полке, совсем рядом, эта книжка, но ты ничего в ней так и не поймешь.

Потом даже Никита Михалков мне сказал: «У тебя какие-то картины архитектурные». Действительно, архитектурное образование дает мне возможность всегда, даже на подсознании, чувствовать конструкцию произведения, будь то здание, скульптурная группа или кинолента.

Причем, когда я учился в институте, мне даже в голову не могло прийти, что я буду заниматься режиссурой! А ведь все шло к этому. Когда я заканчивал институт, в голове уже сидели новые проекты… Как раз примерно в это время в Париже построили на Пляс Бобур Центр Помпиду. Вот это для меня был стоящий проект! А когда я вышел за ворота института, у меня как шоры, как пелена какая-то вдруг с глаз упала. И внезапно я понял: какое Пляс Бобур?! Вот тебе Клуб железнодорожников! Дворец культуры в лучшем случае! Вот и все, что тебя ждет! И раньше все это можно было понять, конечно. Но пока ты учишься, пока ты в соприкосновении с гениальными образцами, ты все равно живешь иллюзиями… Ты что-то придумываешь, чертишь, рисуешь и думаешь: вот же, оно на бумаге уже существует. Сейчас даже термин такой есть «бумажная архитектура» – проекты, которые никогда не будут реализованы, так и останутся только на чертежах и в макетах. А я уже тогда был именно такой «бумажный» архитектор. Это как пьесы для чтения. Пьесы, которые не для постановки пишутся, а только для того, чтобы их читать. И это меня сокрушило. Потому что к тому времени я уже достаточно набрался чего-то очень стоящего плюс мои амбиции… То есть рутинные, халтурные проекты и проектики меня не интересовали вообще.

Впрочем, я еще пометался некоторое время. Мне предложили, естественно, аспирантуру, потому что институт я очень хорошо закончил. Но мне тогда подумалось, что аспирантура – это агония. Или, скажем, добавленное время в матче с разгромным счетом.

Архитектурный институт стал одним из самых важных периодов в моей жизни. Первой магистральной колеей.

Мне говорили: заодно от армии уйдешь. Потом появилась возможность осесть в Подмосковье. В одном из городов Московской области жили добрые знакомые моих родителей. Были там не последними людьми, со временем обзавелись связями, и в итоге с их подачи меня пригласили туда – жить и работать. Я мог стать в одночасье главным архитектором города. Шутка ли – живописные места Подмосковья, столица рядом, главный архитектор города! Дали бы квартиру, конечно. Жизнь, казалось, уже становилась какой-то человеческой. Налаженной, комфортной.

Помню, ночь провел в раздумьях, почти не спал. И утром сказал «нет». Даже не помню почему. Все было уж чересчур соблазнительно. И я, тем не менее, сказал «нет». Вернулся в Свердловск и сдался в армию. Сам пришел в военкомат и сказал: «Хочу служить в армии».

Несмотря на некоторую спонтанность, даже взбалмошность, для меня это было рациональное, очень трезвое решение. Ведь если не армия, значит, надо идти отрабатывать «молодым специалистом» три года, чтобы получить свободу. И я понял, что мне нужно срочно повернуть в какую-то другую сторону.

В армии мне нужно было служить всего год. Но все равно казалось – новый опыт получу, хоть какая-то польза будет. Ни на секунду не подумалось, что этот путь окажется таким промыслительным. Но не буду забегать вперед.

Я из Свердловска уходил в армию, мама приехала меня провожать, очень несчастная: «Ну что же ты, сын, с ума сошел?» Впрочем, надеялась, что, может, хоть в армии я образумлюсь и вернусь на архитектурную стезю. Очень сокрушалась, ей так нравилось, что ее сын получил такое замечательное образование, стал архитектором, она с гордостью говорила всем: «А мой-то, мой-то…» Особенно тем своим подружкам, которые в свое время (я же ведь родился недоношенным) сетовали: «Эх, Валя, не жилец он у тебя». А я – надо же, архитектором стал! И вдруг это все рушится. Я понимаю, как им больно было – маме и отцу.

Внутренние войска

Конечно, поначалу было тяжко. Каким бы «рациональным» ни было это мое решение, такого я не ожидал. В учебке ты просто не знаешь ни где ты, ни что ты. Носишься, выполняя самые бессмысленные или развеселые приказы; ты – никто. К этому довольно сложно привыкнуть. Ты не просто ноль, а даже отрицательная величина – ведь вокруг пацаны желторотые выполняют те же дуболомные команды, а я все-таки взрослым человеком себя уже чувствовал. Дипломированным архитектором! В 1976 году мне было 24 года. А со мной служила пацанва восемнадцатилетняя.

Но рано или поздно все заканчивается, кончилась и учебка. Меня определили во внутренние войска. Часть наша находилась в Свердловске.

Здесь мне посчастливилось узнать, что за специфический контингент служит во внутренних войсках. Так ведь и служба специфическая, да еще и с оружием. Причем «внутренние войска» – очень широкое понятие. Я служил не просто во внутренних, а в конвойных. К примеру, писатель Сергей Довлатов тоже служил в конвойных, но он на вышке стоял. Ему там конвоировать – плевое дело. А мы развозили по всей стране заключенных в вагонах, которые – оскорбительно для премьер-министра Петра Столыпина – так и назывались столыпинскими. Столыпин-то их придумал совсем для другого. В этом вагоне – купе, только стенки между ними не сплошные, а решетчатые. И если в нормальном купе размещаются по четыре человека, то в столыпинском – человек по 10–15. И еще одни нары сверху. В общем, весь вагон набит людьми.

Рядовой внутренних войск Хотиненко

Начался совсем другой период. Я уже все-таки с образованием, уже знаю, кто такой Ван Гог, что-то слышал о Бахе и Прусте… И тем не менее посещают эти весьма специфические ощущения, когда ты по коридору вагона проходишь, поезд куда-то несется (наши вагоны цепляли даже к обычным поездам, непосредственно к концу поезда, а доезжая до узловой станции, перецепляли), и у тебя пистолет в кобуре так приятно ремень справа оттягивает – мы с «макаровыми» службу несли. И что-то такое неправильное в тебе всплывает. Потому что эти люди за решеткой, а ты с пистолетом – хозяин.

Автомат был только у повара. То есть в принципе и автомат был. Нас, конвойных, ездило по нескольку человек, чтобы дежурить посменно. И повар еще с нами ехал – вот это была хорошая часть программы, потому что готовил он для каждого из нас индивидуально. Кому картошечки пожарить, кому овощей потушить. Главным у нас прапорщик был.

Заключенные – это отдельный мир был совершенно. Кстати, тоже не особо бедствовали. Между прочим, среди них попадались очень образованные люди. Я всерьез про Солженицына узнал вот в этих коридорных разговорах с зэками. Через решетку. Они все уже знали, кто такой Солженицын, а я нет! В каждом вагоне можно было ходить по коридору и беседовать то с одним человеком, то с другим об изгнанном из страны Солженицыне.

Дела зэков мы всегда вместе с ними везли. Если кто-то заинтересовал, то идешь после смены и находишь его дело. Прочитаешь, кто он и за что сидит, что с ним в жизни приключилось, пойдешь еще посмотришь на него… Довольно фантастический период в моей жизни – этот год. Именно он вдруг все определил, расставил в жизни все. Произвел такую рокировку, если пользоваться шахматной терминологией. Фантастическую, промыслительную! В полном смысле этого слова.

К сожалению, в конвой меня ставили реже, чем я того хотел. Я должен был оформлять красные уголки и всяческие стенды – просто потому, что умел это делать.

Часть наша стояла в самом Свердловске. Причем не на окраине, а довольно центрово. Смотришь с третьего этажа казармы – перед тобой как на ладони и Центральный рынок, и площадь Ленина. Столько соблазнов!

Человек с ружьем – не простая штука. Особенно ближе к концу службы. Именно в конце службы мне, что называется, «повезло». Хотя я это посчитал тогда везением безусловным. В марте случился бунт на зоне.

Тогда о таких происшествиях не писали. Это сейчас все телеканалы это показывали бы, а тогда же все скрывалось. А это был мощный бунт. Поубивали «стукачей», «шестерок», сожгли зону. Нас, как только начальство услыхало, что на зоне бунт, – по машинам. Я не захватил даже запасных теплых портянок, автомат только схватил – и в машину! Главным было увидеть, как это, что это такое – бунт на зоне. Подъезжаем – впереди автоматные выстрелы, и одиночные, и очереди. Вот приехали, а ничего не понятно. Как на войне. Все полыхает, и командир наш, полковник Алекса, стоит на куче угля, какие-то команды сверху раздает. Где-то совсем рядом кто-то в кого-то стреляет, а у нас и патронов с собой нет. Автоматы-то мы похватали, а патроны нам не выдали. Загнали нас в какую-то казарму, построили, стоим…

И помню я такое ощущение, что хочется патронов – как пить хочется! И наконец приносят цинк с патронами, а оказывается, у нас ножа никто не взял. Этот цинк ведь вскрывать нужно, а ножа нет! Стали ломать его о перила кровати, чем попало долбать – и вот, наконец, он разломался. Патроны раскатились по всей казарме. И лейтенант кричит: «По три патрона!» Я нырнул под кровать – там целая россыпь патронов. Я три сразу отложил, чтоб только показать, а в карманы насовал, сколько влезло. Вставил потом в магазин эти три патрона – помню, легко встали, хорошо. С грудой патронов-то в запасе.

Мой армейский автопортрет

В общем, к утру бунт усмирили как-то – нас даже не подпустили. Мы только постояли в дальнем оцеплении. Но потом их развозить нужно было по зонам (здешней зоны-то не стало, дотла спалили). Там недалеко была железная дорога, и мы их в автозаках развозили по вагонам. К этому моменту – я же портянок не взял запасных – у меня ноги так задубели, что я их уже не ощущал. Злой был, как собака.

Вдруг Михалков говорит: «Может быть, попробовать в режиссуру? Заканчивай службу, вот тебе мой телефон и приезжай в Москву».

Март на Урале – удовольствие то еще. Иногда капель, но чаще лютый холод. Помню это ощущение, когда ног под собой не чувствуешь. Да еще эти зэки злые, грузишь их, грузишь. Помню, одну партию в автозак загрузили, а они нам сквозь решетку: «Ну, мы тебя, дрянь бацильная…» и слова замысловатые всякие. А на автомате, на конце ствола, есть компенсатор. Чтобы отдача поменьше была и ствол не вело. Он скошенный такой, довольно острый. Вот этим компенсатором туда, через решетку, в них и тычешь – зверюга в тебе тоже просыпается (сегодня это очень неприятно вспоминать).

Когда вернулись в часть, я ноги засунул в батарею, между колен радиатора. А батарея холодная! И я подумал: «Ну все, не могу больше».

Но все равно, в армии постоянным ощущением было – себя открываешь. Ведь разумный человек читает себя как книгу. Сам себя читает. И это была страница, которую я очень внимательно прочел.

Мой рисунок для одного из дембельских альбомов

С другой стороны, в армии мне все-таки повезло с тем, что часто заставляли оформлять всяческие красные уголки и ленинские комнаты. Эта работа по сравнению со многими другими работами в армии была комфортной. Да просто кайф – сиди себе в тепле, никаких нарядов, строевой, сходил пообедал, рисуешь, чертишь…

В основном в этой части служили чеченцы, ингуши и западенцы. Их направляли в конвой по понятным причинам: «приболтать» их, то есть уговорить, подбить на что-то, зэкам гораздо труднее. Я рисовал своим товарищам самые значимые, гордые, заключительные страницы дембельских альбомов, где человек, который демобилизуется, уже в аксельбантах, в загнутых погонах, в приталенной парадке. А поскольку я эти портреты рисовал, то был персоной абсолютно неприкасаемой. Меня ночью будили картошечки поесть с мясом, были и другие привилегии.

Никаких инцидентов с однополчанами у меня в армии не было. Хотя порою балансировал на грани. Но, в общем, получалось «разрулить» дипломатическими средствами, бескровно.

Главное, что произошло со мной во время службы в армии, случилось во время моего отпуска, который был мне предоставлен через полгода безупречной службы. Как раз я досрочно оформил очередной красный уголок и получил недельный отпуск. В кабинете замполита ночами сидел – все писал что-то плакатным пером, рисовал. И наконец-то был вознагражден – вышел на волю.

Целая неделя отпуска! И мой товарищ Саша Кротов, однокурсник, говорит: «Послушай, приехал Никита Михалков». Кажется, по линии общества «Знание». И Саша чуть ли не силой меня потащил к Михалкову. Я Саше говорил: «Зачем я пойду? У меня всего неделя. Надо скорее пить, закусывать, гулять с девчонками!» Напоминаю, я ни о какой режиссуре тогда даже не помышлял. Но Саша был настойчив. И вот в гостинице «Центральная», отлично помню, в большом номере-люкс собралось человек 10–12 – такая камерная была устроена встреча Никиты Сергеевича с творческой молодежью Свердловска. Кто это организовал, не помню.

Михалков только что закончил съемки «Неоконченной пьесы», но фильм еще не вышел. И, кажется, он снимался уже в «Сибириаде» на тот момент. Или вот-вот должен был начать сниматься. Они же в Сибири снимали, поэтому путь его после Свердловска лежал дальше на восток. Но мы разговорились с Никитой совсем о другом.

Выступления, которого я изначально ждал, как такового не было. Просто все сидели и общались. Задавали друг другу вопросы. За разговором что-то выпивали.

Среди всех гостей только я был в солдатской форме. И мы разговорились с Никитой. Ведь он тоже, может быть, единственный из сидящих за этим столом, отслужил в армии. Причем не в кавалерийском полку при «Мосфильме», как многие его коллеги, а на Тихоокеанском флоте, на Камчатке.

Разговаривали мы долго. Я в красках расписал ему свои перипетии, конвойные войска, бунт зэков и свой «кризис жанра». В загашнике были уже случаи интересные из армейской службы. И что-то, видимо, его зацепило. Вдруг он говорит: «Слушай-ка, если у тебя так все неопределенно, может быть, попробовать в режиссуру? Заканчивай службу, вот тебе мой телефон и приезжай в Город-герой Москву».

В тот момент я в происходящее не очень-то верил.

И все-таки эти слова Михалкова тогда подарили мне надежду.

Вернувшись в часть, я даже рисовать начал уже с ориентиром на кинокадр и кинообраз, с сюжетным развитием темы. Начал писать рассказы с прицелом на экранизацию. И собирал все это как материал для моего поступления на Высшие курсы режиссеров и сценаристов.

Именно на них ориентировал меня Никита Сергеевич. Он сказал мне, что будет набирать на Высшие курсы свою мастерскую и туда, может быть, попробует принять меня.

Это казалось таким далеким… Надо было полгода дослуживать. Но появилась надежда. В жизни появился смысл.

Вскоре все уже прослышали, что я познакомился с Никитой Михалковым. Тогда он был уже известен: была снята «Раба любви», снят «Свой среди чужих». Старший его брат был более знаменит, конечно. Но имя Никиты уже громко звучало.

Примерно в это время я устроил для однополчан «литературные чтения» – читал им «Золотого осла» Апулея в казарме ночью. А тогда по рукам, особенно солдатским, ходили всякие самиздатовские вещички в жанре порно. Я глянул, что это такое, и ребятам говорю: «Ну чего вы дичь всякую читаете? Давайте я вам классику хорошую прочту. Тоже эротика, но другой совсем художественный уровень!» И вот ночью, после отбоя, я читаю им вслух «Золотого осла». Избранные места, конечно. Ужасно всем понравилось. «А тебе самому слабо такое вот написать?» – спрашивают. Я отвечаю: «Не знаю, попробую. Хотите, напишу на пробу что-нибудь такое эротическое».

До «Золотого осла» я, конечно, не поднялся. Назвал этот рассказ «Золотой дождь». Это была история двух лесбиянок. И на второй вечер я уже читал свое собственное произведение! Надо сказать, приняли благосклонно. Сказали: «Не так, конечно, сильно, как у Апулея, но, в общем, тоже ничего».

Это был, пожалуй, первый опыт моего публичного чтения. Потом я часто читал свои сценарии, но вот чтения в столь сюрреалистических обстоятельствах, в каких случился этот первый опыт, уже не повторилось.

Тема «эротического искусства» в армии имела свое продолжение. Мне оставалось служить буквально месяц, все уже поднадоело, грезилась Москва, пора было ехать к Михалкову, служить совершенно уже не хотелось. Хотелось на волю! И вот один офицер, близкий друг начальника части, вдруг спрашивает: «А у тебя есть там, в городе, какие-то знакомые – порнушку какую-то достать, журналы там?» У меня были знакомые хоккеисты, баскетболисты – ну, думаю, «Плейбоя» может, не найду, но что-нибудь достану, конечно. Я даже не ожидал, какой меня ждет урожай!

Иду, и такое невероятное чувство начала новой жизни. Все вокруг очень важно! Вот сейчас что-то начнется…

Мне с утра – увольнительная. Я иду в город. Обошел всех знакомых хоккеистов, да вообще всех, кто был выездным. И за день собрал дивную коллекцию! Портфель набил «Плейбоями» и «Панорамой». Разложил все очень аккуратно, по мере возрастания «откровенности». И заканчивалась эта журнальная стопка абсолютно чудовищной порнухой. То есть 80 процентов – порнуха была жуткая. А 20 процентов было – ну, девушки топлесс там, легкая эротика. И я офицеру сую «Панораму» сначала. Самое невинное из того, что было. На другой день он подходит: «А нет чего-нибудь посерьезней?» А у меня-то все это лежит в тумбочке, в каптерке. Но я говорю: «Надо попробовать».

Мне увольнительную. Я – в город. Прихожу, уже ему «Плейбой» даю… И так по одному журнальчику в течение месяца ему выдавал. И весь месяц каждый день я ходил в город. У меня даже выработалось некое чувство благодарности к этому жанру. Дня уже не было, чтобы я в увольнение не сходил. И сослуживцы мои в казарме тоже эти журналы изучали. И никто не стуканул, что я уже для удовольствия просто хожу, а порнухой моя тумбочка в казарме набита.

Но я почему-то зарекся уйти хотя бы на день раньше, чем был призван. Словно была мистика в ощущениях какая-то. Мне очень хотелось, чтобы на мой дембель было так – не жарко, но тепло. Чтобы в мае это было. Может быть, чтобы легкий был дождичек, такой мелкий, чтобы дырочки в пыли от него… Я нарисовал некую идеальную картину своего «выхода». На свободу ведь выходишь, при всех прелестях моей конвойной жизни.

И я молил Бога, чтобы не случилось «усиления», потому что, если на зоне где-то ЧП происходит, бунт, побег или еще что, объявляется так называемое усиление. Тогда не отпускают никого. Я боялся этого больше всего, и Бог миловал…

И один в один погода оказалась – именно такая, как я задумал. Очень хорошо помню: иду, и такое невероятное чувство начала новой жизни. Все вокруг очень важно! Вдыхаешь этот воздух – вот она, новая жизнь… Вот сейчас что-то начнется…